Глава 20. Справедливость

Северуса Лили после приезда не видела еще три недели. Сперва он неизвестно где пропадал, а снова навещать опасный и заразный Паучий Тупик откровенно не хотелось; затем сама девочка умудрилась в разгар лета слечь с простудой. Северус, пока она хворала, приходил однажды к Эвансам. Лили спала, её не стали будить, а его не пустили дальше порога.
По правде говоря, ей пока не слишком-то хотелось видеть друга. Конечно, жаль, что у него такое несчастье – но о нем думать не хочется, в мыслях и без того сумбур. То Джеймс Поттер вертится перед глазами, подпрыгивая в джиге (только бы Сев не узнал, что Лили танцевала с Поттером на празднике, иначе упреков не оберешься), то встает в сознании грустное лицо Дункана. То хотелось приласкать грустного человека – то снова лететь в танце с озорным мальчишкой. Лили, захлебываясь в мыслях, спасалась книгами. Мама разрешила доступ к своим любимым авторам, и девочка обложилась томиками Агаты Кристи. Рассказы были ей малоинтересны, она сразу бросилась на романы, и первыми оказались «Пять поросят».
Честно сказать, сюжет показался ей сложным. Лили пока не совсем понимала, что неприличного в том, чтобы натурщица жила в доме художника. Она не понимала толком, и кто такая любовница, чем мужчина с ней занимается, как, впрочем, и чем он занимается с женой. То есть… Жена – это более-менее ясно: как мама для папы. Они живут в одном доме, она рожает ему детей, готовит, стирает, выслушивает и поддерживает. А любовница живет отдельно, мужчина просто приходит к ней, они гуляют и целуются – но готовить ему или терпеть его плохое настроение она не обязана. Словом, любовнице достается приятное без неприятного; в этом есть несправедливость, за это и осуждают.
Но зацепил Лили вовсе не любовный треугольник как таковой. Она поймала себя на мысли, что сочувствует не пресной и непонятной Каролине или её омерзительному мужу, но – Эльзе. Девушке, на которую заранее смотрели с презрением, и лишь потому, что её отец честно зарабатывал себе на жизнь. («Только потому, что она грязнокровка», - подкинуло сознание). Она, скажете, вела себя грубо? А Каролина – еще хуже, говорила кошмарные вещи, искалечила младшую сестру, но её все равно уважали, как леди! По праву рождения, да. Что же за священная корова – происхождение, чтобы за него прощать человеку все прегрешения? Если уж на то пошло, лучше происходить от честного труженика, чем от тунеядца, пившего чужую кровь. Определенно есть справедливость в том, что Каролина умерла в тюрьме, а Эльза положила презиравшее её общество к ногам. Только вот подлый она выбрала способ мести, слизеринский способ. Лучше было бы открыто застрелить художника, да и жену заодно. Но все равно Лили, перелистнув последнюю страницу, надеялась, что Пуаро никогда не добьется торжества несправедливой буржуазной правды.
…И вот Северус после стольких дней ожидания объявился наконец. За время, пока они не виделись, он внезапно прибавил в росте, даже обогнал Лили, и ей, привыкшей, что друг её немного ниже, стало завидно и неловко. Хотя неудобно было и оттого, что она решительно не знала, о чем заговорить с ним. Ведь не спросишь, как дома дела, и не расскажешь ему, как сама повеселилась. Приходилось признаться себе, что Северус - какая-то несуразная, неудобная часть её жизни.
- Вредный ты, - Лили сморщила нос. – Пропадал где-то так долго, так еще и на полголовы меня перегнал.
- Да где же на полголовы? Всего на дюйм.
- Врешь! На полголовы. Встань ко мне спиной.
И Лили прижалась лопатками к его острым лопаткам, провела по своей макушке, ребром ладони уперлась в его затылок.
- Вон, видишь? Вымахал. Мне завидно, между прочим.
- Лили, но я же полголовы себе не снесу, - добродушно ответил Сев.
Громко засмеявшись, девочка отчего-то обняла его, прильнув всем телом. Он тоже обхватил её руками, но – как Лили успела заметить – друг никогда не обнимал её крепко, едва касался; так было и теперь. «Брезгует, что ли?» - но настроение было хорошее, и она не обиделась.

Миссис Снейп выписали из больницы довольно быстро, но к тому времени что-то успело произойти у её сына с отцом, так что Сев практически не появлялся дома. Смастерил в лесу, недалеко от озера, шалаш, там дневал и ночевал, мылся и постирушки устраивал в озере, а питался вовсе не пойми, чем: ни посудины, ни соли, ни масла какого у него не было, а от всего, что Лили приносила, отказывался.
Девочка однажды, с еле выбитого разрешения родителей, осталась ночевать в его шалаше. Улеглись вместе на настил из травы и лапника, укрылись неизменной курткой Сева, теперь уже не вполне достаточной для обоих, и, как в детстве, прижались друг к другу, согреваясь от тепла тонких тел. Сперва у Лили зуб на зуб не попадал, она от дрожи чуть не плакала, но потом тепло проникло, растеклось по жилкам, и она уже вольно лежала на лапнике, коловшемся сквозь ткань платья, слушала гомон ночного леса, вяло гоняла комаров и играла волосами Северуса, сильно пахнущими жиром. Он, растянувшись на животе, шаря щекой по грязному рукаву рубашки, все смотрел на подругу и слабо, сонно, блаженно улыбался.
- Сев, ты меня любишь? – вздумалось спросить Лили.
Он прикрыл веки, спрятал лицо в сгибе локтя. Грязноватые пальцы шарили по траве.
- Молчишь… Не знаешь. Не любишь, да? А я вот тебя люблю. Ты мне, как братик.
Дыхание ровное. Кажется, засыпает. Но Лили пока не спалось, и без собеседника ей стало бы скучно.
- Северус, - она не знала, о чем бы спросить еще. – Северус, а если я умру, что ты будешь делать?
Он резко поднял голову, хлопнул бессмысленными со сна глазами.
- Как? Ты о чем?
- Ну, ты быстро меня забудешь? Или все-таки будешь скучать?
Он раздраженно вздыхает, снова зарывается лицом в скрещенные руки. Ворчит глухо:
- Вот чего глупости-то спрашивать…
Ночь в июле коротка, и скоро утро уронило росы. Рассветной тишиной, мокрыми тропинками, пока слаще всего забывался сном Коукворт, Северус, проснувшись, проводил Лили до дома. Калитка не заперта, на первом этаже неосторожно приоткрыто окно. Сев поддержал – и девочка встала на карниз, подтянулась на руках и проскользнула в кухню. Уже стоя на подоконнике, обернулась, присела на корточки, обвила шею друга руками, ласково поцеловала. Ей отчего-то нравилось быть ласковой, и не так важно, с кем – с родителями, другом или приблудной кошкой.
К полудню Коукворт пробрала дрожь от известия: закрылись последние два цеха фабрики. Тринадцать лет длилась её агония, и наконец кормилица и губительница города испустила дух. О ней, в общем, не стоило жалеть: мало кто работал уже в оставшихся цехах, большей частью те из рабочих, кто не спился, нанялись в Манчестер, и ставшим нынче безработными еще хватило бы мест. Но люди привыкли к фабрике, вся их история спиралью обвилась вокруг закопченных её корпусов – как такое взять и выкинуть из душ?
Родители за ленчем держались торжественно, строго и скорбно, словно умер кто-то. Лили удивлялась про себя: отец ведь сам давно мечтал, чтобы фабрику закрыли – но понимала, что именно так следует встречать большие перемены, которые касаются не одной твоей семьи.
- Как ты думаешь, Джордж, преступность не возрастет? – негромко спросила мать.
- Может, - согласился отец. – У кого-то опустятся руки, а кто-то решит, что пора зарабатывать деньги более легким путем. Но это было бы неизбежно, Роза. Когда фабрика работала, преступность была не меньше.
- Один Паучий Тупик чего стоит, - Туни выразительно глянула на сестру. Не могла все-таки удержаться, чтобы не подколоть. Вроде бы давно они держали холодный нейтралитет, Петуния не общалась с Лили, но и не придиралась к ней – а только дружбы с беспризорником простить не могла, да перед отъездом сестры в школу каждый раз запиралась у себя в комнате. Лили научилась от матери игнорировать Туни, отец же иногда считал нужным ответить старшей дочери.
- Паучий Тупик, конечно, клоака, но думаю, худшие преступники обитают отнюдь не там. Ты ведь помнишь Джека Файерса? Он был уважаемый человек, мой коллега, а оказался убийцей, - отец сжал вилку, помолчал, подавляя волнение. – А заместитель главы Манчестерского банка? Он прекрасно жил, и все-таки считал возможным брать взятки. Маска респектабельности, дочка, ничего не значит. Часто за ней и скрываются самые отвратительные из преступников. И особенно гадки они оттого, что считают себя выше других. Они первые сплюнут и скривятся при виде какого-нибудь воришки из Паучьего Тупика или несчастного пьянчуги, укокошившего соседа или жену, хотя у самих совесть не чище.
Лили задумалась, отложив вилку. Ей вспоминались лица слизеринцев: самодовольный Розье, легко выкрутившийся из истории с Бертой Джоркинс и безнаказанно бросивший Флоренс Флеминг; Эльза Смит и её подруги, смыслящие в учебе меньше любой хаффлпаффки, но считающие себя по определению лучше всех на свете; Эйвери, как-то плюнувший в сторону Люпина; Регулус Блэк, каждый раз кривившийся, когда мимо проходила она, или Мери Макдональд, или Лиззи Дирборн… У их семей в большинстве своем отвратительная репутация, но почему-то именно эти семьи имеют, как говорили старшекурсники, наибольшее влияние в магическом обществе. Ох, стать бы в таком обществе Эльзой Грир, чтобы сполна унизить всех этих индюков, плюнуть им в лицо, напомнить, что власть их не вечна.
Часа в три, когда мать послал Лили за хлебом, у дверей булочной девочка встретила Тобиаса Снейпа. Тот сидел на пыльной, низкой и широкой ступени крыльца, с мясисто-красным лицом, в доску пьяный. Поднял на девочку мутные глаза, Лили проскользнула мимо. Покупая хлеб, надеялась, что Тобиас ушел – но он оставался на месте. Удержал её за подол, повис на её запястье, встал, судорожно вздохнул.
- Слышь, фабрику закрыли, - Лили с ужасом поняла, что слюнявая гримаса умственно отсталого – это его улыбка. – Хахаль Трейси, мерзавец Хью, до последнего держался, ан нет! Теперь пойдет по миру, - Тобиас зыбко рассмеялся. – Будет еще Трейси у церкви милостыньку просить. А ты не подавай, а? Ну, ты ж девка хорошая, сердечная… Вон сколько с подонком моим возишься, хотя не стоит он того, волчий выродок… Жаль, щенком его не утопил… Слышь, а я-то честный человек, - он скрюченным пальцем ткнул себя в грудь. – Поможешь? Ты погоди, я тебе расскажу. Я молодой был малый тогда, работящий, честный. Это сейчас меня жена с ублюдком извели, вон, навозом сделался… Да! А Трейси – она вроде тебя была, красивая, и рыжая тоже… Валлийка она. Ох, тварь валлийская, да как и ты! Ходил за ней, как на веревочке привязанный, на подарки тратился… Бывало, сам не поем, а ей платок куплю. Она знала, зараза. Помыкала мной, потешалась. А потом выскочила. За своего Хью-сопляка, только в город приехал, колледж окончил, умный стал. Видали мы умных! А меня-то не забыл, вышиб меня с фабрики, едва власть какую- надо мной получил! Ничего, теперь никто не посмотрит, что он умный. Будет, как я, лопать и валяться по канавам. А ты ему не помогай, и ей тоже, паскуде… Слышь? Ты её узнаешь, она вроде тебя, только к сорока ей. Вот как увидишь, пусть она хоть землю целует – гроша ей не давай. Иначе несправедливо, понимаешь, будет? Обещаешь?
Лили торопливо закивала, изнывая от вонючих винных паров и не зная, как отделаться от собеседника, а он еще полез целоваться, исслюнявил её синеватыми губами. Борясь с тошнотой, Лили бросилась бежать. После, в ванной, долго оттирала губы и полоскала рот.
Она ничего, конечно, не рассказала Севу, и родителям, к крайнему её удивлению, никто не донес, хотя их с Тобиасом у булочной могли видеть многие. В сущности, тогда состоялся её первый поцелуй, и ничего гаже Лили испытывать не приходилось.

Поход в Косой переулок на сей раз прошел буднично. Сев отправиться с Лили не смог, отвезла её в Лондон мама, Лили быстро закупилась, и в Коукворт вернулись скоро. Волшебство – поймала себя Лили на мысли – тоже рано или поздно становится рутиной.
Привычные сборы – и вот уже столь же привычное колебание поезда, когда на ходу ищешь купе. Лили заметила в коридоре Мародеров и поскорей затянула Северуса в первое попавшееся купе. Ей не хотелось, чтобы Поттер припомнил ей давнишний танец. А в купе, куда они заскочили, оказались рейвенкловцы.
На вошедших никто не обратил внимания. Нарядившаяся цыганкой Миранда Фиорелли, четвертый курс, рисовала в блокноте портрет маленькой бледной девочки с тремя алыми бантами в каштановых волосах. Увешанный амулетами долговязый хиппи Ксено Лавгуд что-то напевным шепотом объяснял Пандоре Касл – белокурой девочке с прозрачными глазами, приятные манеры и приветливость которой не могли скрыть её странности. Она училась курсом младше Лили и Северуса и слыла бесстрашным экспериментатором с заклинаниями – правда, постоянно оказывалась после опытов в Больничном крыле. Сухопарая старшекурсница Доркас Медоуз закрылась от мира словарем древнегреческого языка.
Хорошо еще, Бертрам Обри сюда не заявился. Болтать в подобном обществе было неловко. Лили жалела, что не прихватила книжку, и тосковала по тележке со сладостями – хотя она стеснялась покупать что-то, ведь Северус не мог себе позволить ни конфетки. А ему, кажется, стало неосознанно комфортно среди этих людей, как будто не замечающих друг друга, так что вскоре Лили заметила, что друг, привалившись спиной к перегородке, дремлет. Пожав плечами, девочка вышла и отправилась бродить по коридору. Услышав за одной из дверей знакомые голоса, поколебалась и заглянула.
Купе оказалось набито битком: кроме Марлин, Мери и Алисы, там сидела еще Эммелина, а в углу примостилась Мэрион Риверс с книжкой – ей, очевидно, надоел хаффлпаффский треп.
Настроение в купе было траурным – Лили, едва переступив порог, кожей почувствовала висевший в воздухе сгусток боли, моментально заметила и смущенные, печальные лица подруг, и горестно сжатые руки Эммелины, и неуместность задора её завитков. Марлин подняла серые от грусти глаза и негромко вздохнула:
- Беренис умерла.
Лили ахнула:
- Как? Из-за чего?
Эммелина машинально запустила пальцы в волосы, медленно провела:
- При родах. В середине августа.
Поезд мчался. Застывшие фигурки девочек покачивались от быстрой езды. Вэнс глухим, деревянным голосом рассказывала:
- Зимой её изнасиловал Пожиратель смерти. Потом оказалось, что она беременна. Мы все просили её сделать аборт, всей семьей! Нет ,видите ли, она решила, что ребенок не должен отвечать за отца. Она ушла из дома. Разорвала помолвку с братом Марлин, потому что не хотела навязывать ему чужого ребенка. Она же не могла рассказать ему ,что произошло на самом деле. И вот… - Эммелина провела ладонью по губам. – При родах у нее остановилось сердце. Не спасли. А этот паскудник выжил!
Она стукнула кулаком по скамейке. Алиса сдавленно спросила:
- Вы отдадите его в приют?
- Нет, - протянула Эммелина; её лицо исказила болезненная гримаса – жалкое подобие мстительной улыбки. – Этого ему мало. Он должен мучиться, - её ногти до крови впились в кожу. – Я клянусь, что у меня не дрогнет рука, и верю, что отец и братья тем более не дадут слабину. Он пожалеет, что родился на свет. Он подохнет от холода и голода. А если нет – с трех лет узнает ремень и розгу.
- Ты с ума сошла, - Мэрион захлопнула книгу и встала. – Может, вы все с горя так.. это же форменное зверство! В чем ребенок-то виноват? Почему он должен за кого-то отвечать? Поймайте того Пожирателя и глумитесь, сколько хотите. А ребенка не троньте, не то…
- Не то что? – проговорила Эммелина медленно. – Что ты сделаешь? Как нам помешаешь?
Мэрион опустила руки – книга чуть не выпала из разжатых пальцев.
- Ничего, - согласилась она. – Нет, наверное, такого закона, чтобы вам помешать. Но все-таки вы поступаете несправедливо и жестоко. Это не по-гриффиндорски.
Эммелина горько рассмеялась:
- Что бы ты понимала в Гриффиндоре!
- Получается, что Мэрион понимает больше, потому что сейчас она права, - вставила Алиса. – Тобой, может быть, движет горе, но ребенок не виноват, и мстить ему низко.
Вэнс холодно посмотрела на нее:
- И ты считаешь, что тебе место рядом с нами?
О Лили, кажется, все забыли. Поезд покачивался, сырой осенний полумрак одевал три напряженных силуэта и два, почти слившихся с ним. Лили нырнула в полумрак, обняла Эммелину ,погладила по волосам. Услышать слезный вздох ей было радостно, как радостно врачу услышать от пациента, что тот чувствует себя гораздо лучше.