Часть 2. Глава 10. Самоубийство

Пять лет спустя.

Министр, сцепив за спиной руки, неслышно шагал взад-вперед по мягкому ковру. Собравшиеся не решались прервать его размышлений, и только покашливания и сопение нарушали тишину погруженного в полумрак кабинета.
- Возможно, ты и прав, Лазареус. Возможно, и стоит усилить пропаганду в области уважения к магглам. Но ты совершаешь ошибку! Здесь совершенно прав Туллиус, наша молодежь должна общаться не с магглами! С маггловским прошлым она должна общаться! С маггловской наукой! С писателями их, музыкантами! Тогда мы, во-первых, будем знать, что именно наша молодежь от них воспримет, и застрахуем себя от воздействия нежелательных моментов в их культуре. Разве непонятно, что то влияние, что почти затронуло наших детей, теперь всецело владеет их детьми? Посмотрите, как они одеты! У тебя бы, Туллиус, их высекли в Большом зале просто за один вид, я даже не говорю об их языке. Поэтому, я согласен с программой Туллиуса - дети должны знать о магглах, но ни в коем случае не должны знать магглов! В общем, Туллиус, ты определенно не огорчаешь меня. До меня доходит, что вражды и оскорблений в Хогвартсе почти не стало?
- Так и есть, господин министр. Всего пару лет, и дети привыкают к уважению. По коридорам не бегают, друг с другом здороваются, с преподавателями почтительны.
- Я не ошибся в тебе, хотя не могу сказать, чтобы у меня не было к тебе вопросов, Туллиус. Объясни мне, почему при обыске школы было обнаружено целых пять томов запрещенной литературы? Чье это упущение?
- Виноват, господин министр! Думаю, темные маги...
- Ты больше делай, Туллиус, а не говори. Больше. Виновных нашли? Пресекли?
- Разумеется, господин министр!
- Ну а мы продолжим. Хотя то, что еще не до конца искоренена темная магия, меня огорчает, вопросы вызывает и другое. Ты говорил, Лазареус, что шепчутся на кухнях? Чем же недовольны люди?
- Виноват-с, каждый за свои грешки трясется! Потому и растет негодование - легче надзор убрать, чем исправиться! Ваше предложение с эльфами, как всегда, было гениальным и провидческим...
Министр прервал его, не дослушав, но было видно, что внимательный тяжелый взгляд сверкнул одобрительно.
- А еще разоблачения эти. Кто это у нас в министерстве войну друг с другом устроил?
- А сие есть клевета либо шантаж, уголовное преступление-с, это по ведомству аврората!
- И правда, Гарри, что же твои орлы? Нашли баламута?
- Пока нет, господин министр. Первое время отрабатывалась версия, что разоблачения носят характер подковерной борьбы, проще говоря, идут из разных источников. Но в последнее время мы приходим к выводу, что скорее всего шантаж имеет единый центр, и мы концентрируем внимание на этой версии.
- Что ж, если ты полагаешь, что кто-то тайком у нас ротацию кадров форсирует, то чего этот аноним добивается?
- В этом и кроется главный вопрос, сэр. Скорее всего, хочет потеснить кого-то...
- Кого же ты имеешь в виду, Гарри? - министр замер и прищурился.
- Не исключаю, что кого-то из высшего руководства...
- Ты мне отыщи этого джентльмена, если он есть, конечно. Очень мне с ним потолковать хочется. С одной стороны, он конечно нам услугу делает, от предателей, коррупционеров, двурушников наши ряды вычищает. Но если он к справедливости стремится, зачем ему, спрашивается, прятаться? Да и в любом случае, хорошая игра - честная игра, не так ли, джентльмены?
По кабинету прошелся одобрительный гул.
- Кстати, Персиваль - я тут брошюрку твою читал. Пакостная брошюрка, скажу я тебе. Что там о равенстве людей говорится, это, конечно, хорошо, но к чему там об относительности сказано, о плюрализме? Может, у тебя в редакции кто-то невольно на провокации пропаганды попался французской? Или ты не знаешь, чего их ставленники добиваются, к чему людям эту терпимость и относительность внушают? А у тебя там, получается пособники их сидят? У меня только один вопрос - дураки или подлецы?
- Разберусь...недоглядел... - бормотал начальник департамента, из-под рыжей шевелюры стекала капля пота.
- Не беда, если недоглядел. Беда, если глаза закрыл.
Ладно, хватит воздух нам с вами сотрясать. К делу, джентльмены. У всех работы много.
Присутствующие заторопились к выходу, когда Кейдж окликнул доселе молчавшего человека невысокого роста с залысиной.
- Погоди, Джон, задержись ненадолго.
Тот присел обратно в кресло, тонувшее в полумраке кабинета.
- Так как продвигается работа по тому проекту, что я тебе поручил?
- Смета готова, господин министр. Коллективная ферма, заводы, режимные объекты - все чертежи и планы есть, осталось утвердить список ответственных лиц.
- А как заграничные друзья?
- Дали добро. Дмитриевский обещал перевезти архивы и десяток человек.
- Очень хорошо. Как поиски?
- Кхм. С этим, к сожалению, не так быстро. Мы напали на некий манускрипт, ищем, но нет гарантии, что на этот раз мы нашли то, что нужно.
Министр нахмурился, внимательно глядя в лицо секретаря.
- Ладно, продолжайте поиски. Как продвигается работа с маглами?
- Здесь все намного лучше - под империо еще пять членов Палаты Лордов, редактор крупной газеты и помощник министра внутренних дел.
- Прекрасно. Берите под контроль стольких, скольких сможете удержать.
Кейдж покачался на каблуках, сжимая-разжимая кисть правой руки.
- Хорошо. Иди, Джон, работай.

***
Март занавешивал улицы мокрым туманом, державшимся весь день. Алекс прогулялся по сырости, взглянул на окрестности Хогсмида, на всякий случай стараясь запомнить их. Вернувшись домой, принялся строчить: к ночи следовало отправить статью об устройстве и проживании осиротевших детей из волшебных семей. Вот уже пять лет, как Алекс перешел на социальную тематику.
Постучавшись, заглянула Тана.
- К рыбе лучше рис или картошку?
- Картошку, если ты не против. Сев все равно гарнир не ест.
- Он вообще скоро есть перестанет, - жена легко вздохнула. – Уж этот мне трудный возраст. – Подошла, поцеловала в затылок. – У тебя все нормально? Ты весь день как будто что-то ждешь.
- Все прекрасно.
Врать получалось легко: практика – великая вещь. Он за последние пять лет лгал столько, сколько иные – вроде Невилла, коллеги жены – не насочиняют за всю жизнь.
С первым разоблачительным материалом в «Ежедневный пророк» он пришел загримированный, представился вымышленным именем, говорил измененным голосом. Статьи писал, полностью перекроив свой обычный стиль. Деньги передавать велел на подложный адрес. Сперва задаривал жену, но когда она начала расспрашивать, откуда он берет такие суммы, сообразил, что часто отговариваться премией не удастся. И с тех пор, по мелочи откладывая, что-то выдавая на хозяйство, галлеоны Алекс обменивал – опять же под чужой личиной – на маггловские деньги и подкидывал в приюты и больницы. С Таной они не так уж часто ночевали в одной постели, и она не знала про его кошмары. Опозоренные им люди приходили и молча смотрели в глаза, в самое нутро. Те, кто после унизительных публичных разбирательств покончил с собой, или был казнен по приговору суда (а таких становилось все больше и больше)приходили с петлями на шеях, зеленые от яда, с мертвыми глазами. А последнее время часто снился мчащийся прямо на него поезд.
Получив свиток с очередными данными, Алекс решился. Пора покончить с этим. Он пойдет в аврорат и расскажет все, от начала и до конца. Если решат, что он должен нести ответ – будет нести. Если жена и сын отвернутся – так тому и быть, он заслужил.
Покуда шла учебная неделя, Алекс собрал все послания с компроматом (их было велено уничтожать, но он хранил их в тайнике, о котором не могли знать жена и сын). Постарался восстановить в памяти картину измены и последующего шантажа, лица залезшей под него девчонки и маггла под Империо – толстый такой, на бурундука похож. Оставалось провести с семьей последний вечер, когда все, как прежде.
Из форточки тянет свежей сыростью и немножко дымом. Коты завели хоровое пение. На облаках розоватые следы заката. Жена ужинать зовет.
На кухне пятнадцатилетний сын – худющий, длинный, угловатый, патлы до плеч – уселся на табуретку с ногами и не отрывает острого носа от книжки. Жена помешивает тушащуюся рыбу, пробует картошку.
- Готово. Тарелки берите.
- Ноги на пол поставь, - это Алекс сыну.
- У?
- Не у, а ноги на пол поставь. И книжку быстро убрал.
- Сейчас, пап, сейчас…
- Сейчас ремня получишь, если не сядешь нормально.
Жена кладет Алексу руку на плечо. Последнее время у него нехорошая привычка появилась: если нервничает, придирается к сыну. Да и тот, по совести сказать, как будто на Марсе проводит большую часть дня. И ночи: стал той еще совой, совсем распустился в этом их Хогвартсе. До настоящих ссор между Алексом и Северусом дело не доходит, и все же сын отдаляется быстрее и быстрее, замыкается. Иногда кажется: потому что чувствует гниль в душе отца.
Тана перегибается через стол, обращается к сыну спокойно:
- Что у тебя? Зелья?
- Расширенный курс ЗОТИ, - глаза поднял, заблестели из-под косм. – Старое издание, Ал одолжил. А то на уроках такую чушь несут.
- В школе только этого не ляпни, - Тана на секунду мрачнеет. – А книжку лучше отложить, обидно будет, если выпачкаешь.
Сопя, сын откладывает книжку, спускает длиннющие ноги на пол, начинает ковырять вилкой рыбу. Алекс вдруг улыбается и треплет его по волосам. Тот выворачивается, старательно хмурясь:
- Ну пап…
В самом деле, чего ссориться. Дома, может быть, последний день. Завтра опять прицепиться к соседу, аппарирующему в Лондон – и кто знает, что случится после.

***
Сильвия Селвин вышла из редакции журнала «Ведьмин досуг» и зацокала каблучками по весеннему тротуару. Полгода она бедовала, перебиваясь случайными заработками, и вот – о счастье! – её взяли в популярный журнал. А статью о маникюрных заклинаниях, которую она прислала, как пробу, уже напечатали.
Сдвинув серую шляпку за затылок, Сильвия сдула упавший на лоб серебряный завиток. От радости она стала щедрой, и так как в сумочке остался кусок булки, то ей захотелось покормить уток, кучковавшихся в пруду на внутреннем дворе.
Редакция «Ведьминого досуга» занимала одно здание с редакцией «ежедневного пророка», но располагались они в разных крыльях, а между крыльями был внутренний двор, давно превращенный в небольшой сквер с цветочными газонами, тополиной аллейкой и аккуратным прудиком, где жили утки-мандаринки. Поставив стройную ножку в сером чулке и узком темном ботинке на низкий парапет, Сильвия принялась ломать булку и бросать крошки в воду. Она вспоминала свое первое задание, полученное от шефа.

***

Ее первым настоящим, серьезным заданием было проникновение в сердце и ум одного из высокопоставленных чиновников, мистера Саймона Перкинса, заместителя руководителя одного из департаментов. Благодаря некоторым успехам на работе, хорошему аттестату и капельке чар, она получила место секретаря в конторе, где работал Перкинс. Ему было около сорока, наружности он был довольно обычной, выглядел как типичный джентльмен - хороший костюм, ботинки, отглаженные брюки, аккуратные небольшие бакенбарды и усы... Присмотревшись к начальнику Сильвия поняла - он человек довольно серый, не блистающий особыми мыслями, но считает себя умнее других. Осторожен, избегает иметь врагов, не дает себя подсидеть. Вроде бы не интриган - но карьеру делает неплохую, и, как дал понять шеф, знает много интересных вещей. "Настоящий бюрократ, типичный чиновник" - сформулировала для себя Сильвия. Перкинс был женат, на некоей особе, о которой можно было сказать еще меньше, чем о ее муже. Женился он лет пять назад, она была младше его лет на десять, детей у них пока нет. Она тоже напоминала обычную даму - одета модно, но типично, внешность тоже под стать - симпатична, но не красавица. Кажется, не без самомнения. Вообще, едва ли не первое, что Сильвия узнала о людях этого круга - это об их страсти умничать к месту и не к месту, вспоминать различные малозначимые факты из истории разных народов, детали, в общем, нечто из газетной рубрики "знаете ли вы?".
Это здорово ее бесило, так как одну вещь она все же поняла - факты и знания вообще мало интересны и мало полезны сами по себе, они имеют ценность только тогда, когда выстраиваются в четкую, логическую схему. В этом смысле даже ее не очень хорошо образованный отец казался ей умнее этого вроде как высокого круга. Они говорили обо всем и ни о чем, как петухи вываливая друг перед другом фактологический мусор. Отец предпочитал чаще помалкивать, но если уж говорил, то одна его мысль всегда сплеталась с другой и так далее, образуя цельную систему представлений о чем-то. Впрочем, умных людей она встречала редко, и бюрократическая рутина надоела ей в считанные дни. Скучные, бессодержательные разговоры, постоянные сравнения мужчин друг с другом и сплетни у женщин, затхлость, мелкие мечты и амбиции, микроскопические интриги... Противнее всего было то, что всему этому пошлому действу, всем этим мелким и корыстным действиям всеми их участниками придается какое-то вселенское, огромной важности значение - с таким пиететом говорили здесь о начальниках, деньгах и интригах.
...Она терпела. Она чувствовала себя разведчицей в стане врага, и играла свою роль с упоением. Она одевалась скромно, как только могла - ответственная и внимательная работница. Она была тихой, застенчивой, робкой, и если говорила, то больше о том, что нужно быть честными, старательными и умными, и тогда все будет хорошо - а еще о том, что главное в жизни семья, дети, стабильная, спокойная жизнь рядом с надежным человеком, словом, говорила все то, что было ровно обратным и противным ее природе и желанием. Это было даже забавно - говорить им в лицо с воодушевлением все то, что так ненавидела она и чем так восхищались они, и смотреть, как ее снисходительно и с отеческим умилением хвалят эти павлины.
Перкинс, конечно, быстро пригляделся к новенькой секретарше - еще бы, когда пепельно-серебряный волос, изгибаясь, случайно выпадает из пучка волос, и она, заметив, что на нее смотрят, как робко краснеет и быстро поправляет его... И главное, то выражение ее лица, когда она с задумчивым и загадочным видом смотрит в окно... Сильвия знала, как неотразимо действует эта загадка на мужчин, прекрасно умела создать ее одною лишь позой и мимикой, даже не произнося ни слова. Кто бы устоял против всех этих чар?
Не устоял и Перкинс. Он все чаще давал ей личные задания, проверял отчеты, и вел задушевные, и, как ему казалось, интеллектуальные, беседы, сыпал интересными, по его мнению, фактами и историями. Сильвии хотелось плеснуть ему в лицо горячий кофе, и она с восхищением слушала, смотря на него, как смотрят на человека, который открывает тебе мир.
Ему все больше и больше нравилось с ней быть. Она как-то вздохнула, что всегда мечтала о надежном и умном человеке, но прежде надо, конечно, устроиться в жизни, не торопиться, да и страшно - вдруг ошибешься? На тот моменте она отвела взгляд, сделав такой вид, когда ты словно вспоминаешь что-то болезненное. Ей и было что вспоминать, так что играть почти не пришлось. Перкинс клюнул.
Раз и другой он проводил ее до дома - конечно, за этим шефу было и нужно, чтобы она жила отдельно, а уж никак не для того, чтобы избавить ее от тирании отца. Ругнув себя за наивность, Сильвия попрощалась с Перкинсом, послав ему взгляд, в котором читались смесь восхищения и страха - пусть думает, чего или кого она так боится.
Перкинс усиливал напор, и она поддавалась - позволила дотронуться до своей руки, потом - придержать себя за талию. От его прикосновений было мерзко, и она успокаивала себя картинами того, как этот спектакль в итоге должен был кончиться. А уж кончится он истинно с тем шумом, какого он всегда боялся - он заплатит ей и за эти мерзкие прикосновения, и за то, что она даст с собой сделать потом, и за его поганое мещанское самодовольство.
Роман развивался - он водил ее в парки и кафе, прикасался, рассказывал свою обычную чепуху (сколько же он прочел только для того, чтобы казаться эрудированным?), пытался играть в романтику - цветы, закаты, открытки, истории о разных странах, - все типичное, как он сам.
Она таяла от восторга и хранила тревожную тайну. Он выпытывал, но она отказывалась говорить, называя это лишь детской глупостью, которая ничего для него не значит - по сравнению с тем, чем для нее был он, и тут же прибавляла, что только он в силах спасти ее от самоубийственного безумия. Как же глупы мужчины, как же одинаковы! Он сходил с ума от ревности, в то же время радуясь, что предпочтение отдано ему. Он, кажется, начинал брезговать - как и все неуверенные в себе представители сильного (что за насмешка?) пола, он сходил с ума от мысли, что он может быть не первым для нее. Сильвия поняла, что пора переходить к следующей фазе, отрезать для него путь к отступлению. Она позволила ему склонить себя к близости. Он, кажется, познал блаженство, какого никогда не испытывал, ее же едва не тошнило, она вспоминала куда более умелого и приятного телом журналиста-сквиба, вспоминала отцовские жестокие наказания, и все это придавало бешеного, смешанного с ненавистью, жгучего от злости возбуждения и сил - она видела, как выматывается, постанывая от наслаждения и выбиваясь из сил, Перкинс. Изобразив оргазм за секунду до того, как он кончил, Сильвия приложила все усилия, чтобы не разреветься от ненависти и злости, и принялась щебетать девичьи глупости. Довольный самец закурил трубку, и, конечно, не отказал себе в удовольствии похвастаться своими знаниями тайн в высоких сферах и секретах высших лиц - ведь он был к ним причастен! Впрочем, осторожность взяла верх, и долго он не разглагольствовал. Сильвия смотрела на его свисающий, хоть и небольшой, животик, и подумала, что, должно быть, мужчины тем сильнее утюжат, гладят и начищают одежду, чем омерзительнее их тело без нее. Она повторила сеанс близости, закрепив условный рефлекс, и Перкинс на следующий день пришел, сияющий гордостью за себя.

Месть была близко.
Она стала бледнеть и терять интерес к разговорам, словно что-то ежеминутно ее мучило. Перкинс, растеряв все самодовольство, с жалким и растерянным видом носился вокруг нее, пытаясь сообразить, не связано ли ее поведение с крахом его мужской самооценки и торжеством неизвестного соперника. Сильвия же, неожиданно отбросив сомнения, кинулась ему на шею - как "оказалась", она так сильно влюбилась в него, Перкинса, что сама того испугалась. Самолюбие чиновника взлетело под самые небеса, а она ловила момент - протяни так чуть дольше, и этот трус начнет чваниться, тяготиться вниманием влюбленной в него девчонки, бояться, как бы та не скомпрометировала его глупостями, обожанием перед женой, не испортила бы карьеры... Она притихла на пару дней, и когда Перкинс был на пике спокойствия и торжества - конечно, тогда он выбалтывал все, что было нужно знать шефу - нанесла новый удар.
В их департаменте был корпоратив, и на него пришла настоящая Сильвия - полувейла, владычица сердец, надменная королева. Она была центром внимания, звездой Лондонского театра, искрила эмоциями в толпу. Все мужчины загудели, как улей, обмен энциклопедическими познания напоминал уже артиллерийский шквал. Пиком вечера был исполненный ей дважды, на бис танец вейлы. Перкинс, кажется, был размазан и потерян. Та, которую он привык видеть маленькой, неуверенной, смотрящей ему в рот - оказалась королевой вечера, вокруг которой вертелись все - и его начальник в том числе. Он терялся, понимая, что выглядит бледно в этом соревновании - а она, оказывается, умеет так царственно, словно принимая дар, улыбаться...
Он был раздавлен, не зная, что противопоставить ее эмоциональному напору. Но королева была к нему благосклонна, и самооценка его зависла в шатком равновесии. Она еще была с ним, еще восхищалась - но теперь не только он говорил с ней, но все, кто был рядом. Она была то прежней скромницей - то этой новой, пугающей красавицей, которая могла одним взглядом, движением бровей оборвать его на полуслове, заставить заикаться, прервать свидание и уйти. Она была покорной и любила его - но все реже, могла в гневе указать ему на дверь - все чаще. Он сползал на орбиту ее жизни, окруженный толпой других поклонников - хотел вырваться, но, знала она, так привык к ее глазам, ее смеху, ее серебряным завиткам - которые он уже не смел более трогать без ее разрешения - что был готов на все ради ее внимания. Она устраивала громкие сцены, пародировала его манеру говорить и держаться, и он чувствовал себя ничтожеством - хвалила и улыбалась милой и милостивой улыбкой - и он таял. Он выдавал тайну за тайной, тщась ее поразить, он вставал на колени и целовал край ее платья... Сильвия понимала, что в нем растет сопротивление, что он не мальчишка и не будет бегать за ней годами. Он мог уехать в отпуск, залечивать раненное эго и забывать о ней, поэтому пора было заканчивать. Однажды она просто объявила ему, что между ними все кончено. Перкинс задохнулся, начал судорожно и глупо спрашивать о причинах - она сказала, что любит другого, настоящего человека, необычного и смелого (хотела бы она такого увидеть!), в общем, у него было все то, чего был лишен Перкинс. Напоследок она объявила ему, что попытка забыть Того Человека была ее глупостью, и что Перкинс не оправдал и малейших ее надежд. Он трясся, как в лихорадке, и его страдание, его боль, растерянность и жалкое заискивание были ей сладостным бальзамом. Он в бреду клялся, что покажет тому человеку, наверняка ничтожному, безбородому юнцу, кто тут настоящий мужчина, сотрет его в порошок, и тогда она будет, будет с ним.. Сильвия рассмеялась и согласилась. Она могла, конечно, рассказать отцу, что ее преследует начальник, но тот, убив Перкинса, выпорол бы ее до полусмерти, если хотя бы заподозрил, что этот человек был с ней в близости.
В криминальной компании ее отца был один сравнительно молодой, не достигший еще тридцати, бандит. Сильвия знала, что он вздыхал по ней много лет, но не решался подойти из страха перед ее отцом. Заранее она раз-другой пококетничала с парнем, и перед роковым для Перкинса вечером в слезах прибежала к нему, говоря, что ее домогается угрожает ее начальник на работе. И вот, когда Перкинс высказал ей свой последний монолог, молодой бандит аппарировал к ней, в условленное время и место. Сильвия бросилась к нему на шею, целуя парня и умоляя его защитить ее от "этого жуткого типа". Перкинс, выпучив глаза, смотрел, раздавленный, на того, кого счел своим успешным соперником, и наконец, бросился в атаку. Сумев ранить парня, Перкинс потерпел поражение, и Сильвия, не давая бандиту опомниться, завизжала что было сил: "Убей его! Убей, а то он сам подошлет к нам убийц! Он опасен! Он страшный человек!" Перкинс перевел на Сильвию растерянный, нелепый взгляд - и
через секунду упал, сраженный зеленой вспышкой. Бандит, нелепо и странно улыбаясь, повернулся к ней. Сильвия, протянула в его сторону палочку, парень явно не понимал, что она делает. С дрожащей рукой, зажмурившись, она она представила, что перед ней Джейкоб Прин, и, почувствовав такую знакомую ненависть, выкрикнула: "Авада Кедавра!". Ей не было тогда еще двадцати лет.
После этого она неделю провалялась с температурой - нервы были истощены. Покровитель не пожалел похвалы и золота и отправил ее отдыхать за границу - заодно подальше от авроров, расследовавших смерть Перкинса. Люди шефа инсценировали ограбление, спрятав тело бандита, исчезновение Сильвии списали на нервные переживания, тем более, что на работу она устраивалась под чужим именем, а шеф получил необходимую информацию, позволившую ему начать свою шахматную партию.

***


Вдруг кто-то встал рядом, пристально разглядывая её, тем самым заставив Сильвию вынырнуть из воспоминаний. Девушка хотела было скосить глаза, но полы шляпки загораживали обзор. Сильная рука схватила её за локоть и сдернул с парапета так, что она чуть не потеряла равновесие.
Сильвия сразу узнала его. И он её узнал. Несчастный журналистик-сквиб, окосевший от пресности ласк глупой и скучной жены, готовый завалить первую девчонку, что пообещает нечто иное. Любовник, правда, недурной, даже пять лет спустя его приятно вспомнить. А он на что-то злится – неужто жену поставили-таки в известность, до чего она довела мужа своей никчемностью в постели? В планы Шефа, кажется, это не входило.
- Здравствуй, милая, - а страшно. Он, насколько помнила Сильвия, ходил вооруженным. Точно, вот упер ей в бок маггловскую стрелялку. – Я сдаваться иду, пойдем вместе?
- Я вас не знаю, - слабая попытка, но вдруг подействует. – Кто вы, что вам нужно?
Вместо ответа он подтолкнул её вперед.
- Пошли-пошли…. Думаешь, разрушить чужую жизнь можно безнаказанно? Ты мня превратила в подлеца и убийцу – что ж, ты будешь моим главным доказательством, и в Азкабан, если что, отправимся оба.
«Собрался к аврорам… Возможно, есть что им показать. Надо обыскать его... « - Сильвия посмотрела в глаза сквибу, направив мощный заряд вейловских чар. Взгляд противника поплыл, расфокусировался.
- Опусти оружие, - властно сказала девушка. Помедлив, сквиб опустил руку.
- Экспеллиармус! - револьвер вылетел из руки Алекса, и Сильвия подхватила оружие и упрятала в сумочку. Расстегнула его бесформенную сумку, обшарила, вытащила целый ворох свитков – они отправились следом.
«Что теперь? Авада? Подозрительно. Лет ему не так много, и слишком здоров, чтобы подумали на естественную смерть. Со стреляющей дрянью обращаться не умею. Заставить его пальнуть в себя? Слышала, бывает эта… осечка, и дальше человек может опомниться. Тогда как же? Как?» Она подумала, потерла лоб. Направила палочку на борящегося с наваждением сквиба:
- Империо!

***
Уроки заканчивались, преподаватели подтягивались, наполняя учительскую. Вернулся с зельеварения Чарльз и теперь мазал руку средством от ожогов, Невилл разбирал контрольные четвертого курса (ну и дочка у Гарри… все занятие строила глазки), Дезэссар, устроившись в любимом кресле, потчевал себя кофе. Он-то и заметил первым замерцавший камин. Отвечать, правда, пришлось Невиллу: француз был то ли ленив, то ли робок, а, может, просто замешкался.
Оказалось, что на связь вышел младший брат Таны, Роберт, служивший в аврорате.
- Тут такое дело… Сестра где? На уроке? Позови её срочно. С мужем её беда. Нет, не говори ей пока ничего, просто позови, я подожду.
Сглатывая тошноту от злого предчувствия, Невилл отправился к кабинету маггловедения.
Из-за дверей доносился девичьи звонкий голос Таны:
- В настоящее время взгляды на героев Шекспира пересматриваются. К примеру, можно встретить мнения литературоведов, которые считают главным интриганом в «Гамлете» Горацио и обвиняют его в убийстве Офелии. Или, скажем, Яго оправдывают тем, что он лишь воспользовался ситуацией, созданной характером самого Отелло. Да, Скорпиус?
- Профессор, а вам не кажется, во-первых, что эти критики не так уж неправы? И нет ли некоей тенденции в том, что они прозрели именно сейчас?
- Скорпиус, как вам сказать…
Невилл постучал, поманил Тану.
- Поговорим через некоторое время. Сидите тихо.
Она выскользнула из дверей, посмотрела вопросительно и – вглядевшись – испуганно. Он молча потянул её за собой.
В учительской подвел к камину, Тана склонилась к лицу брата. Невилл отступил в сторону, но не сводил с нее глаз. Он не слышал, о чем они говорили. Видел только, что Тана вдруг схватилась за каминную полку. Наконец огонь в камине погас, и она обернулась, бледная до синевы.
- Там… Алекс под поезд упал… Надо пойти опознать… Сейчас детей отпущу…
У нее затряслись губы. Она развернулась к двери, ступила два шага - и упала.
- Тана!
- Оh mon dieu, donnez de l'eau!
Невилл и Дезэссар подхватили её, уложили в кресло. Лонгботтом расстегнул воротник её блузки, наколдовал стакан воды, стал брызгать в лицо. Француз, трансфигурировав перо в веер, обмахивал ей лицо.
- Нашатырь возьмите, бестолочи! – зашипели портреты.
Невилл обернулся через плечо и заметил Чарльза: тот в ужасе вытянулся, не сводя глаз с лежащей в кресле Таны. Нахлынуло раздражение.
- У нее урок был, отпусти учеников!
Саммерби покорно вышел вон.
Как потом оказалось, он, придя в класс, брякнул с порога: «У профессора Принц погиб муж, урок отменяется». А в классе со слизеринцами были рейвенкловцы. В результате через пять минут в учительскую примчался Северус Принц и бросился к матери, все еще не пришедшей в себя, а на пороге возникла тонкая фигурка Розы Уизли.
…В морг аврората Невиллл отправился вместе с Таной, побоялся отпускать её одну, хоть её и должен был встретить брат. Пока шла процедура опознания, он ждал в коридоре и разговорился с санитаром. Тот-то и сказал ему, что погибший в метро мужчина под поезд не упал, а бросился.