Глава 30

Тана Грин.

15 марта 1998 года. Кэрол продолжает кашлять. Не так ужасно, как раньше: кашель не забивает её, не мучает – но все же не прекращается. Очень боюсь, что у нее все-таки чахотка. Хотя после выписки подруга сказала, что мадам Помфри определила затянувшийся бронхит.

- Из-за курения случались тяжелые приступы. Но теперь курить я бросаю, так что должно пройти. Не переживай: если к лету не полегчает, после ЖАБА обследуюсь у магглов.

Каролина словно присмирела, я больше не слышу от нее резких слов, и она почти ни во что не вмешивается. Это следствие болезни, конечно, и радоваться нечему. Но Кэрол хотя бы не ввязалась в скандал, произошедший вчера.

Ребята – члены ОД в основном – устроили в хижине Хагрида вечеринку в поддержку Гарри Поттера. Конечно, мы все болеем за него душой, поддерживаем и желаем победы – но подобная демонстративная выходка её не приблизит, а наше положение сильно усложнит. Своих товарищей я отговаривала от этой затеи, как могла. И – может, общение с Каролиной помогло? – но они в конце концов практически послушались. От нашего факультета на вечеринку в конце концов пошли лишь Ханна и Эрни.

- Раз уж Невилл не может там появиться, я должна присутствовать вместо него, - Ханну не узнать, настолько решительным стало её лицо, таким огнем горят глаза. – А после я уйду к нему, в подполье.

Эрни же отправился на вечеринку, чтобы Ханне не было одиноко.

А сегодня он сидит в подземельях, и с ним – Симус Финниган с Гриффиндора, и Терри Бут там же. Толстый монах подговорил Плаксу Миртл, та затопила два коридора, Филч ушел наводить порядок, а мы с Юдж и Сьюзен Боунс притащили бедным заключенным еду, свитера и настойку бадьяра.

Слизеринцы проследили вчера за теми, кто собрался, донесли Кэрроу, а они вызвали подмогу. Оказывается, в Хогсмиде дежурят Пожиратели – а мы еще удивлялись, почему нас туда перестали пускать! Не скажу, что ребята сдались без боя, да и Хагрид сопротивлялся, как мог, но ему все-таки пришлось обратиться в бегство. А остальных отконвоировали в Хогвартс.

Рассказывают, директор был в неописуемой ярости, заявил Кэрроу, что сам придумает наказание для виновных, велел студентам разойтись по комнатам и ждать. Думал он долго. Так долго, что почти все участники вечеринки успели собрать самое необходимо и ретироваться в Выручай-комнату. Остались лишь несколько мальчиков-старшекурсников.

- Пусть видит, что мы, в отличие от него, можем брать на себя ответственность за свои поступки, - заявил Эрни Макмиллан. – Что до меня лично, я как староста не могу оставить Пуффендуй без присмотра. Должен остаться хоть один взрослый мужчина.

Директор ничего нового не выдумал: розги, подземелья, отработки, снятые баллы. Поздно вечером мы с Юдж пробрались в Выручай-комнату и осмотрели участвовавших в драке. По счастью, никто из них серьезно не пострадал. А еще большее счастье, что никто их не ищет.

И самое главное, что я прекрасно понимаю, откуда это счастье, почему устроившие вечеринку смогли сбежать, почему мы вообще до сих пор живы и не остались калеками. Прекрасно понимаю, благодаря кому я не сошла с ума, мучась неизвестностью: что с Алексом, смог ли он спастись – и кому я обязана его жизнью. И не могу изменить нынешнюю ситуацию. Не представляю, что можно сделать. Нет, умом понимаю: не опускать руки, и дальше указывать ребятам на действительное положение. Вода камень точит. Но если вы видите, что человек после отлучки из замка возвращается с явными последствиями Круциатуса – скажите, разве не естественно было бы подойти и помочь? А я не смею этого сделать и потому в подобные минуты презираю себя.

…Кэрол все свободное время проводит пока в комнатах Когтеврана, много спит, как велела мадам Помфри. Навещаю её там: пока мне удается ответить на вопросы, которые задает их орел на двери.

В нашем климате подруге очень трудно восстановить силы, ей бы уехать куда-нибудь на континент, на юг, в Италию или Грецию.

- Ага! – смеется Каролина. – Едва сдам последний предмет ЖАБА, прилетит принц на белом гиппогрифе и умчит меня в солнечный Рим. Или в Афины. А может, лучше на фестрале?

Сложный вопрос, однако.

- Мне больше нравятся гиппогрифы, - пожимаю плечами. – А фестралов я и не видела ни разу. Но их любит Полумна, значит, в них что-то есть.

- Как ты думаешь, Лавгуд жива?

- Хочется верить, что жива.

Мне во многое хочется верить. И кто сказал, что верящие всегда обманываются?

…Время вечерних обходов теперь мне скрашивает Толстый монах. Боюсь, сегодня я была рассеяна и вяло поддерживала разговор. Мне все казалось, будто я упускаю некую деталь, очень важную и лежащую на поверхности. Наконец я вроде бы поняла.

- Кабинет.

- Какой кабинет? – не понял мой друг.

- Кабинет директора. Он принял профессора Снейпа, впустил его. А помните, два года назад, когда директором назначала Амбридж? Ей так и пришлось сидеть у себя, кабинет не открывался.

Толстый монах покачал головой и сложил руки.

- Ты все думаешь, как бы очистить в глазах друзей того, кого считают предателем?

- Несправедливо считают. Да, я хочу их разубедить, прежде… Чем произойдет непоправимое.

Взглянем правде в глаза: если одолеет светлая сторона, а директора будут считать предателем, его наверняка… Наверняка казнят. От этой мысли стало очень холодно.

- Святой отец, вы должны понять…

- Понимаю, дочь моя, и сочувствую. Но и ты должна понять: тем, кто хочет и готов верить, не нужны никакие доказательства. А кто не хочет и не готов, тех самыми явными не убедишь.

- Что же делать?

- Не отчаиваться. Не все слепы и глухи. Я, например, убежден в твоей правоте, и не из-за кабинета директора. События, подкрепляющие мою убежденность, произошли задолго до твоего рождения.

Мой друг прикрыл глаза, задумался.

- Знаешь ли ты об отношениях нынешнего директора и матери того мальчика – ты понимаешь, какого?

- Да, я слышала, что они были друзьями.

- Друзьями? О нет! Когда юноша дружит с девушкой, он глядит на нее, как на тебя – твой брат. А в его взгляде не было братского чувства. Не было и блудной похоти, хотя у многих красота той девушки вызывала вожделение. Но не у него, нет. Как ни черна его душа, его любовь не была греховной.

- Любовь?

- Да, дочь моя. Любовь. И, смею предположить, его чувство было не из тех, что быстро гаснут. И подумай сама: можно ли быть искренне преданным тому, кто убил твою возлюбленную?

Ничего не могу сообразить, мысли скачут и дрожат. Передо мной вдруг открылось новое, неизведанное, пугающее. События, свидетельницей которых я была или о которых слышала, предстали в ином свете. Против воли, не успев остановить себя, спросила:

- Но ведь она вышла за другого, не так ли?

- Так. За его врага. Что ж, получилась очень эффектная пара, - голос Толстого монаха стал отстраненным, что бывает редко.

А меня обжог стыд. О чем мы говорим сейчас? Обсуждаем чужие тайны, глубоко личные – все равно, как если бы обсуждали случайно увиденную чужую наготу. Да, вот зацепка, еще одна зацепка – но как можно будет объявить о ней вслух?

Можно будет, когда ничего другого не останется. Можно преодолеть и собственный стыд, и нежелание причинять боль, если невиновному грозит Азкабан или, что вероятнее, поцелуй дементора. Но пока не встало острой необходимости, никто посторонний не должен знать того, о чем сегодня узнала я.

- Святой отец, - попыталась собраться с духом. – Обещайте, что вы повторите свой рассказ только представителям аврората или Визенгамоту, когда они спросят вас. Но до тех пор, пожалуйста…

- Дочь моя, ты обижаешь меня недоверием, - лицо Толстого монаха вытянулось. – Может, я и слыву сплетником, но, поверь, умею отличать безобидное празднословие от разглашения тайны. Того, о чем ты узнала сегодня, я никому не рассказывал до сегодняшнего дня, не собираюсь рассказывать и впредь – кроме случаев, о которых ты упомянула. Но то действительно будет благое дело.

- Благодарю вас. И простите, обидеть не хотела.