20.5. Для двоих

- Отпусти меня немедленно! – Алина возмущалась, как могла, но вырваться из стальной хватки Кирилла не удавалось. В такие моменты она вспоминала, что не у одного Димы отца вызывали в школу за драки, в которых он, к тому же, с завидной регулярностью становился победителем. Поэтому только и оставалось, что шипеть, кричать и ругаться, черт знает какой раз подряд.

Только в этот раз, дойдя до пустующего дворика возле какого-то административного строения, мужчина отпустил ее. Лавочки сбоку от здания были не предусмотрены, зато были высокие бордюры, об одну из которых девушка тут же и оперлась, не обращая внимания на то, что может вымазаться: Воронцов совершенно не жалел ее ног и шел до того быстрым шагом, что его племянница дважды спотыкалась, а бедные обутые в сапожки на шпильке ноги за пару минут вынужденной прогулки немилостиво заныли.

- А теперь объясни мне, что это было, - подойдя к Алине в упор, не спросил – потребовал Кирилл.

- Что именно? – наигранно удивилась она, хлопая пушистыми ресницами.

- Да все! Что ты, черт побери, творишь весь сегодняшний день?! Хватит прикидываться дурочкой и делать вид, что не понимаешь, о чем я! Какого черта ты то закатываешь истерики, то напиваешься вместе с несовершеннолетней, то вообще лижешься с кем попало?! А теперь еще и невинно хлопаешь глазками! Какого черта, Соловьева?!

Девушка непроизвольно затряслась, испугавшись внезапной для в целом спокойного человека вспышки. Воронцов злился, очень злился, достаточно хотя бы того, что он назвал ее по фамилии – это самый верный признак бешеной ярости, такой редкой для кого-то вроде Кирилла Воронцова.

Но она знала его всю свою жизнь и давно перестала терять самообладание в таких вот ситуациях. Да и норма они для Алины Соловьевой, меняющей отчимов чаще, чем кто-либо другой.

За свои девятнадцать она уже пережила семерых «отцов», причем трех из них уже в том возрасте, когда трудно найти общий язык с чужим мужчиной, старающимся заменить того единственного и родного, память о котором – самое священное и дорогое, что есть на свете.

Валерий Соловьев умер, когда его единственной дочке едва исполнилось четыре года, но успел так прочно засесть в сознании ребенка, что никого другого она рядом с мамой совсем не воспринимала. Сначала молча дулась, плакала, а, ступив в переходный возраст, начала закатывать истерики и скандалы и всячески (и часто грубо) выказывать недоверие отчимам, что, разумеется, не могло им нравиться. Последний из них, бывший военный, не смог терпеть наглую падчерицу и стал ставить ее на место по-своему, не брезгуя ни руганью, ни, когда кричать на нее стало совсем бесполезно, рукоприкладством. Получив пощечину в первый раз, девочка (а ей тогда было всего шестнадцать) потрясенно замолчала и сидела тихо несколько дней, но потом не выдержала, и все повторилось, в этот раз с двойной силой. Третий же скандал закончился еще и парой ощутимых синяков, а вот после четвертого пришлось банально убегать из дома, благо, всегда можно было пойти к уже живущему отдельно, все понимающему и спокойному в любых ситуациях дяде – студенту-медику.

В тот день, когда отчим пришел искать падчерицу, грозясь как только можно, Алина впервые увидела Кирилла взбешенным. И предпочитала не вспоминать, что он вообще может быть таким… пугающим. До дрожи в коленях, до широко распахнутых от удивления и страха глаз, до шараханья от протянутой с добрыми намерениями руки.

В тот день изменилось слишком многое.

Если бы не было того дня, не было бы тонн слез, не было бы истерик, не было бы боли и щемящей безысходности, не было бы ссор, не было бы нынешней ситуации… Если бы не было того дня, не было бы слишком много, жить без чего не представляется возможным.

- А, что, не нравится? – благодаря огромному опыту, Соловьева умела с убойным спокойствием отвечать на любые крики в свой адрес, при этом еще и усмехаясь, чем порой выводила из себя еще больше. Только вот рядом с этим мужчиной все ее барьеры летели в Тартарары, так трудно сохраняемое спокойствие уступало вспышкам эмоций, таким, когда трудно контролировать слова, действия, даже мысли.

Так и сейчас: стоило только посмотреть в эти голубые глаза, как на место спокойствию пришли гнев, раздражение и боль:

- Чтобы ты тоже мучился! – выкрикнула девушка и попыталась уйти, но сильные руки тут же прижали ее к себе, не давая вырваться. – Сволочь! Ненавижу тебя! – она забарабанила кулаками по его груди, но это не дало никаких результатов. - Ненавижу! Слышишь, ненавижу! Отпусти меня немедленно! Сволочь!

Правда, вспышки эти заканчивались так же быстро, стоило только Кириллу обнять Алину к себе еще крепче, одной рукой бережно прижав ее голову к своей груди. И тут же крики сменялись неясным бормотанием и всхлипыванием, а пальцы, длинные и тонкие пальцы пианистки, разжимались, хватались за одежду или за плечи.

Эта девочка, старающаяся казаться взрослой, была как динамит. Стоит только дать искру, и она взорвется, и никогда не знаешь, что принесет этот взрыв. Один такой «взрыв» однажды привел к тому, что родные дядя и племянница полюбили друг друга, несмотря ни на что.

Это длилось уже около трех лет, сначала Кирилл принимал свое отношение за родственные чувства, а когда понял, что ошибается – стал сторониться девушки, так прочно засевшей у него в голове, как только мог. Получалось плохо: они виделись слишком часто, чтобы выкинуть это обрамленное невероятно красивыми черными волосами лицо из головы, и без того не отличающиеся постоянностью отношения стали связями на одну-две ночи, а когда мужчина спохватился, уже было поздно, потому что все девушки, на которых он обращал внимание, были чем-то похожи на одну-единственную.

Даже Ника, его последняя пассия, и то обладала черными волосами и карими глазами, правда, волосы эти были короткими и крашеными, а глаза гораздо темнее и непривлекательнее.

- Отпусти меня, - замолчав почти на минуту, вдруг попросила Алина. – Пожалуйста, отпусти. Я уеду как можно дальше, забуду… а у тебя будет ребенок и любящая девушка, быть с которой тебе ничего не мешает.

- Да не мой это ребенок, - раздраженно ответил Кирилл, отпуская удивленную такими словами девушку. – Ты, правда, думаешь, что врач, если не захочет иметь детей, не позаботится о том, чтобы они внезапно не появились? Это от ее бывшего, с которым она пару раз встречалась, когда я «не удостаивал ее своим вниманием». Сама призналась, стоило только спросить правильно.

От этого «правильно спросить» Соловьеву передернуло. Воронцов, конечно, не ударил бы беременную, да и просто не ударил бы женщину, но он умеет и без рукоприкладства, но так, что больше не посмеешь его обманывать… Нику стало даже немного жаль.

- Мне все равно лучше уехать, - покачала головой девушка. – Или тебе, но тебе сложнее, а я могу перевестись в Киев или Харьков, никто и возражать не станет. Я… я не могу так больше, понимаешь, не могу! Не могу делать вид, что все в порядке, не могу смотреть на то, как к тебе липнет твоя очередная красотка, не могу видеть перед собой никого другого!

…поцелуй получился, как бывало до этого не раз, соленым, с примесью алкоголя и табака. Он был неправильным, противоестественным, недопустимым, но, как всегда, безудержным, страстным, требовательным, вытесняющим все те слова, которые были произнесены за миг до него, сводящим с ума, заставляющем забыть обо всем, кроме человека напротив.

Вот такие вот поцелуи – это все, что у них было. Это и мимолетные касания, взгляды, понятные только двоим, переписки и разговоры ни о чем, между строчек которых всегда есть другие слова, и ничего больше.

Если Кириллу и было наплевать на то, что скажут другие, как потом он будет чувствовать себя, то с девочкой, такой глупой и неопытной во взрослых делах, он так поступить просто не мог. Не мог даже дотронуться до ее тела, такого желанного, – единственного желанного – хотя безумно хотелось.

А еще он боялся. Боялся, что рано или поздно все его грани и барьеры, с таким трудом воздвигнутые и с еще большим поддерживающиеся, полетят ко всем чертям, что рано или поздно он не сможет сдержаться и, в конце концов, только причинит боль той, ради которой, не задумываясь, убил бы любого, даже себя – тем более себя.

Алина боялась. Боялась того, что будет дальше, что принесет ей – и Кириллу – такая вот противоестественная любовь, что однажды она сама совершит глупость, которая полностью обрубит все связи.

Они оба боялись, что не останется вот таких вот моментов, созданных лишь для них двоих.

Боялись, безумно боялись, но никогда этого не говорили. Лишь молча любили.