Глава 10. Преступление и преступление

Заскрежетал дверной замок, я приготовилась с порога выдать с десяток вопросов, не пропуская папу дальше до тех пор, пока не получу ответы, но вся решимость вмиг слетела, стоило мне вдохнуть поглубже, чтобы дыхания хватило на всю пламенную речь. От такого перегара я сама едва не окосела.

- Риточка, дор-рогая, а ты почему не спишь? – чуть заплетающимся языком спросил папа, пытаясь снять с себя шарф. То, что для этого нужно было расстегнуть куртку, его не заботило. – А, я понял! Ты меня ждешь! Настоящая любящая дочка! – и расплылся в улыбке, от которой мне стало немного плохо.

Проглотив недовольство, я помогла папе раздеться и разуться и провела его на кухню, где тут же поставила перед ним ожидающий его ужин и уже остывший чай.

- Ешь, уже, правда, остыло, но все равно вкусно, - просто чтобы не молчать – а больше сказать пьяному отцу мне пока было нечего, кроме, пожалуй, пары-тройки ругательств, но такое отцу не говорят, – сказала я, усаживаясь напротив.

- Спасибо, доченька! Только ты мен-ня и любишь! – все тем же заплетающимся языком сказал папа и начал ужинать, приговаривая, как же хорошо я готовлю и как его люблю. Пока он был занят этим нехитрым делом – и, следовательно, сбежать от меня не мог – я поставила чайник и заварила, для разнообразия, чай нам обоим.

- Пап, ты чего так напился-то? Да еще и с кем? С Константином Воронцовым? – убрав наконец-то тарелки в мойку, тут же спросила я.

- Откуда ты знаешь? – тут же ужаснулся отец и едва не поперхнулся чаем. Должно быть, это был знак, что надо прекратить вопросы – но разве остановишь меня такой причиной, как алкогольное опьянение?

- Знаю, пап. Так из-за чего?

- Была причина! – туманно ответил он мне, а потом вдруг резко погрустнел. – Как же хорошо, что так вовремя маму мы послали… то есть отправили в сануз… санаторий! Вот бы и тебя куда-нибудь по… отправить – мне бы спокойней было….

- А что может случиться? – тут же насторожилась я.

- Пи… печаль, прости, доченька. Проблемы у меня и у Кости, большие проблемы! Вот зачем я тогда его слушал?! Поступил бы как хотел – и все бы было хорошо! – отец резко поставил чашку на стол, едва не расплескав содержимое. – Так нет же, он же умный, знает, как лучше! Всегда таким был – таких в детстве душить надо! И вообще, зря я тогда ушел, нельзя было Машку отпускать! И тогда бы…

- Пап, ты о чем? – улучив паузу в возмущенной тираде, спросила я, все же уловив некоторые аспекты сказанного. Но не верилось – мало ли на свете Маш? Вот только вместе с той фотографией…

- О чем я? – тут же переключил все свое внимание на меня папа. - Я о чем?! Ты даже не понимаешь! Конечно, тебе ведь никто не скажет! Даже Лена, и та почти ничего не знает, глупая и наивная девочка! Не залети она тогда, все было бы не так! Если бы не ты… Я бы не оставил Машу, мы бы были вместе, и тогда бы она не…

...Входная дверь закрылась особенно громко, даже яростно.

Наверно, мне стоило дослушать, но мы, дети, существа ранимые, и стоит нам уловить хоть отголосок фразы «Зачем ты вообще родился!», тут же лишаемся всего здравомыслия – остается только горечь, невероятная обида на весь мир, беспросветное отчаяние…

Каждый ребенок боится услышать такое, пусть даже сказанное не прямым текстом, и не важно, пять ему или пятьдесят – с родителями мы всегда остаемся детьми, это понятие не зависит от возраста. И я боюсь, как все, а может, и больше – и не желаю слышать такое, не желаю понимать, что не являюсь желанной, что испортила родителям жизнь. А ведь все так и есть, и дело даже не в папиных пьяных откровениях.

Я всегда это знала: когда родители ссорились, когда мама рыдала в ванной, а отец курил пачку за пачкой на балконе, когда мамины почти-подруги на ее дне рождения говорили о том, каким бы хорошим специалистом она была, не брось институт из-за беременности, когда в состоянии стала сосчитать, что родители поженились спустя пять месяцев после того, что мама забеременела.

А ведь ты, Рита Беликова, лучшая ученица, звездочка школы, должна была все понять еще три года назад…

Это был обычный вечер, ничем не примечательный, мы с мамой смотрели какой-то фильм – я не запомнила ни название, ни сюжет. Запомнила только одну-единственную фразу: «Ты же вышла замуж уже после того, как забеременела! Разве это правильно?» - и искренне удивилась.

- А разве это плохо – выйти замуж после того, как забеременеешь? – спросила я тогда у мамы. – Это же нормально…

- Это ненормально, доченька, - мама как-то грустно улыбнулась, но тогда я эту грусть не заметила. – Ты должна заводить ребенка только после того, как поймешь, что хочешь связать с человеком всю свою жизнь.

В тот вечер у меня не хватило смелости спросить: «А как же вы с папой? Неужели из-за меня вам пришлось связать жизни?» - да и не хотелось мне знать ответ, я ведь верила, что мама с папой друг друга любят и просто не могли раньше пожениться.

Глупой я тогда была – глупая и сейчас. Хотя бы потому, что выбежала из дома в чем была – пижаме, накинутой сверху вязаной собственноручно шали и тапочках, как сказал однажды Дима, наркоманской расцветки.

Дима… я посмотрела туда, где темнели его окна, и поняла, что больше всего на свете сейчас хочу услышать его голос. Глупо и очень «кстати». Хотя…

Когда я покупала эту пижаму, мама спросила, зачем мне нужна пижама с карманами. Тогда я ответила что-то невразумительное, а теперь поняла, что это была самая разумная покупка за всю свою жизнь: впопыхах я положила телефон не на тумбочку или кровать, а в карман пижамных штанов.

Трясущимися ни то от обиды, ни то от холода – который пока еще не слишком ощущался – руками я набрала последний номер в списке вызовов. Гудок, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой…

В голове запоздало пронеслась мысль, что он уже наверняка спит, и ему сейчас точно не до меня.

…восьмой, девятый…

«Ты уже соскучилась? – сонный голос, но ни слова упрека, только извечная насмешка. И как же сразу хорошо стало, спокойно. – Эй, Белка? Рыжая, ты тут? Прием? Рита?!»

Мое имя заставило меня резко дернуться: как часто так же обеспокоенно его произносили мама и папа.

- Прости, - пробормотала я, не сдерживая рыданий. – Я просто… прости…

Мимо проехала машина, но я не обратила на нее внимания. Лишь судорожно сжимала трубку, лепеча слова извинения, глотая слезы и дрожа от холода и боли.

«Рита, ты, что, на улице?!»

- Кажется… я… прости, просто… - я будто забыла все слова. Да и не хотелось говорить – лишь слышать приятный голос, который волшебным образом дарил тепло и спокойствие.

«Стой на месте, я сейчас спущусь!» - я не улавливала смысл сказанного, просто наслаждалась голосом – и зря, иначе бы не стала так дергаться, когда кто-то накинул на меня что-то тяжелое, оказавшееся курткой.

- Ну же, спокойнее, это всего лишь я, Дима, - проговорил парень, укутывая притихшую меня и прижимая к себе.

- Прости, я думала, это…

- Понимаю, думала, что это кто-то плохой. Ты ведь даже не заметила, когда я подошел… Что случилось, почему ты выбежала в таком виде? – натянув мне на голову капюшон, спросил парень. Мне сразу стало тепло-тепло – просто потому что он рядом, а не только из-за его теплой куртки.

- Ничего… я просто… - меньше всего мне хотелось, чтобы он знал о словах отца и о том, что я нежеланный ребенок. И больше всего хотелось рассказать именно ему, чтобы он понял, прижал к себе, успокоил.

- Вижу я, что ничего, - Дима улыбнулся той особенной улыбкой, от которой слезы начали высыхать, а сердце – успокаиваться. – Какой у тебя код подъезда? Пойдем, я отведу тебя домой…

Его слова, что молния, ударили меня, заставили вырываться со всей возможной силой, то шепча, то крича, что я ни за что не пойду домой.

- Рита, немедленно возьми себя в руки! – прикрикнул на меня парень – я вся сжалась, понимая, что больше всего боюсь его разозлить, разочаровать, потерять его опору – и тут же продолжил, тихо и ласково: - Тогда пойдем ко мне, тебе хорошо, ты в куртке, а я заболею и умру – и что ты будешь делать?

- Не хочу, чтобы ты умирал. Не смей… – странно, но слова его причинили мне еще большую боль: не отчаянную, а наполненную страхом.

- Не буду, не буду, - тут же заверил меня Дима и повел к своему подъезду. – Только пойдем, а то тут и правда холодно, - все еще не отпуская меня, он заметно дрожащей от холода рукой набрал код подъезда: 7586. Ведя меня по ступенькам: в лифт заходить я наотрез отказалась, высказав это очередной порцией неразборчивого истерического шепота. - Да и вообще, несправедливо, что я у тебя в гостях был, а ты у меня – нет. И чем скорее мы это исправим, тем лучше.

Уже потом, успокоившись и тщательно все обдумав, я поняла, что именно такие вот успокаивающие шутливые слова спасли меня от нервного срыва – да и вообще, Диме я обязана чем-то даже большим, чем жизнь.

Но это было потом, а сейчас я дрожала, прижималась к теплому и сильному парню, рядом с которым чувствовала себя защищенной ото всех проблем, которые ждут меня там, в мире без него. Я совершенно не думала о том, как это все выглядит со стороны, что подумает Константин Викторович – я вдруг забыла про его существование, что потом скажет мама, а ведь она обязательно узнает, да и как потом будет шутить сам Дима – я почему-то верила, что подкалывать меня на эту тему он не будет, потому что он понимает.

Воронцова-старшего не оказалось дома, он, по словам сына, был злющий как черт, взял папку с документами и уехал куда-то.

- Это он из-за папы, - послушно усаживаясь на небольшой диван и позволяя укутать себя мягким и теплым даже на вид пледом, проговорила-прошептала я. – Он был очень… пьяный. Ты не думай, он не такой, и редко себе позволяет! Просто ему было плохо…

- И он наговорил тебе того, о чем потом пожалеет, - спросил-утвердил Дима, такой понимающий, близкий и… родной? Более подходящего слова у меня сейчас не было.

- Он… много что говорил… он сказал… «если бы не ты»… - я вдруг не смогла сдерживать слезы и зарыдала, обняв Диму за шею. Я бормотала бессвязные слова и фразы, выплескивая все, что накопилось – только каким-то непостижимым образом обогнула темы некой Маши, а он шептал мне успокаивающие и приободряющие, гладил по голове, позволял почувствовать себя защищенной ото всех проблем.

- Успокоилась? – парень отцепил меня от себя и посмотрел в глаза. Ах, как же мне хотелось раствориться в его невозможных серых глазах. Невозможно понимающих, невозможно теплых, невозможно родных, невозможно лю… нет, нет и нет! Я резво отпрянула, а потом только утвердительно кивнула.

- Я вижу, - Дима чуть горько улыбнулся и поднялся с дивана.

Прежде чем вернуть контроль своему обезумевшему телу, я успела схватить парня за руку так крепко, что, наверно, останется синяк, попросить его, глотая слезы, не оставлять меня, и сказать, что если его не будет – я умру.

- Я сейчас вернусь, просто найду тебе что-то успокоительное, - отцепив мою руку, мягко произнес Дима и включил телевизор. – Посмотри пока, я буду на кухне и вернусь меньше, чем через минуту.

Парень не соврал: стрелка на часах еще не совершила полный оборот, а он уже вернулся с платком, низким стаканом из толстого стекла и графином с чем-то темно-малиновым.

- Я не нашел успокоительного, - он налил содержимое графина в стакан почти наполовину и протянул мне. – Поэтому пей это, заодно согреешься.

Я с опаской посмотрела на стакан, но все же взяла его, а потом принюхалась.

- Не бойся, не крепкое – не стану же я тебя коньяком поить. Пей, и сразу полегчает.

И я выпила залпом, и тут же съела протянутую мне конфету – оказывается, они лежали тут, на столике, а я и не заметила. Горло обожгло, а потом стало тепло. Второй стакан – в этот раз полный лишь на четверть, – еще две конфеты, и стало спокойней. Где-то на грани сознания появилась мысль, что из рук сидящего рядом человека я бы выпила даже яд – и был бы он для меня божественным напитком, если бы только он так его назвал.

- Ну вот, полегчало? – Дима улыбнулся, ставя стакан на стол и закрывая графин. Взамен он протянул мне платок. – А ты не хотела пить… Всего лишь ликер, к тому же, совершенно не крепкий.

О «не крепком» у меня было полностью противоположное мнение, но я смолчала. Тем более, что заметила стоящую на полочке фотографию с красивой женщиной и ребенком. В ребенке легко угадывался Дима, а женщиной была его мать, Мария Воронцова.

- У тебя красивая мама, - тихо сказала я, как зачарованная глядя на фото в нежно-голубой рамке.

- Была, - поправил меня Дима, чуть погрустнев. – Она умерла пять лет назад.

- Я знаю, - и, предугадав следующий вопрос, объяснила: - Мне папа говорил. Они учились на одном факультете, только он на несколько курсов старше. А наши с тобой мамы были однокурсницами, и даже дружили… А еще, - я вдохнула побольше воздуха, ища смелость продолжить: - я нашла у себя ее фотографию…

И рассказала все: и про фотографии, и про пустые места в альбоме, словно кто-то убрал некоторые фото, и про папины слова – от которых снова потекли слезы.

А Дима слушал. Внимательно, не перебивая, давая мне выговориться – и только глаза выдавали то, что сказанное мной его задевало. И стоило мне закончить говорить, как он снова заставил – хотя, я не сопротивлялась ни секунды – меня выпить сладкий ликер, а потом выпил сам – полный стакан, даже не морщась.

- Дим, что это все значит? – спросила я, чуть подрагивающими руками теребя платок.

- Хотел бы я знать, - парень завертел в руках стакан, а потом, что-то решив, вышел на кухню, откуда вернулся с еще одним стаканом, пепельницей, зажигалкой и сигаретами. – Но не думай об этом сейчас. Тебе нужно еще выпить, чтобы спокойно уснуть, а мне… нужно, в общем, - он поставил стакан на стол, разлил ликер, но, вопреки моим ожиданиям, не сел на место. – А я пока… пойду на балкон.

Я снова схватила его за руку:

- Кури тут, это же твой дом… не стоит из-за меня идти куда-то, да и на балконе сейчас наверняка холодно.

- Это да, - согласился парень, садясь в кресло. Он протянул мне стакан (заполненный лишь на четверть) и взял полный свой, который тут же залпом осушил. Я последовала его примеру. – Ты уже согрелась? – кивок. – Хорошо, теперь будем надеяться, что ты не заболеешь. Может, тебе дать теплый халат?

- Нет, не стоит, - я резко залилась краской, которую не было заметно на фоне и без того раскрасневшегося от холода и спиртного лица. – Я… все в порядке, - и для убедительности закивала головой. Зря: та тут же немилосердно закружилась, но я не выдала этого, лишь решила не делать резких телодвижений.

- Дело твое, хотя не стоит мне тебя слушать, - скорее себе, чем мне, сказал Дима и закурил. Странно, но с сигаретой он выглядел взрослее – хотя обычно я такого не признавала, относясь к сигаретам, как к чему-то негативному. Впрочем, негативное отношение никуда не делось, просто я вынуждена была признать, что Диме сигарета шла, как бы пошло это ни звучало. Он затягивался, выпускал клубы дыма, снова затягивался, думая о чем-то своем, а я не могла оторвать от него взгляда. Он был таким… таким – я не смогла подобрать более-менее точных слов, хотя никогда не страдала отсутствием словарного запаса.

- Если бы ты была в своем обычном состоянии, я бы решил, что ты влюбилась, - голос парня застал меня врасплох, и я резко перевела взгляд на телевизор, где как раз шла к своему логическому завершению виданная мною уже не один раз мелодрама – герои целовались, а на заднем плане играла до жути романтическая мелодия.

Я резко поднялась с дивана, намереваясь пройти в ванную – и какая разница, что я не знаю, где она, – чтобы умыться и отогнать этот проклятый жар с лица, но подвела координация. Как там говорилось в какой-то книге? «Привет, паркет, я вижу твои трещины»? У Воронцовых в зале был постелен ламинат, и трещин на нем не наблюдалось, но видеть его вблизи тоже не слишком-то хотелось… И опять – в который раз? – меня спас Дима: поймал перед самым падением. Только вот сам не удержался на ногах, и только в последний момент уперся одной рукой – второй он держал меня – в спинку дивана: так, что я попросту осталась зажата между ним и этим враз показавшимся неудобным предметом мебели.

- Как-то мы слишком много выпили, - тихо сказал он. Я кивнула. – И куда это тебя понесло?

- В ванную. Или на кухню – умыться, - так же тихо ответила я. Я собиралась тут же попросить прощения – по привычке, как и обычно в ситуациях, когда из-за меня страдают другие, но смолчала – некстати сейчас были бы слова извинения. Да и любые другие – я просто вдруг попала в плен этих невозможно желанных серых глаз.

- Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя странные глаза? – уже даже не сказал, прошептал мне парень. – Всего минуту назад они казались мне ореховыми, теперь я ясно вижу: они зеленые. И они красивые, настоящие, не испорченные тоннами косметики, а еще по ним всегда все видно, как бы ты ни старалась скрыть свои эмоции.

Я не отвечала – да и зачем? Что сейчас можно сказать? Можно лишь судорожно сглотнуть, почувствовав восхитительный аромат – смесь геля для душа и сигаретного дыма, еще сильнее прижаться к разгоряченному алкоголем телу, лишь бы только не упасть, пусть и на мягкий диван, потому что ноги резко подкосились, и почувствовать на своих губах чуть сладковатый привкус других, сейчас таких желанных…

Вопреки бытующему среди моих одноклассников мнению, я уже целовалась, причем не просто дотронувшись своими губами до чужих, а по-настоящему – только вот те, другие поцелуи, меркли с тем, что подарил мне Дима. Все мысли разом куда-то испарились, я прижалась к нему еще сильнее, дотронулась руками до плеч – и тут же упала на диван, под тихую, но звучную ругань.

- Что же ты со мной творишь… – не оборачиваясь ко мне, Дима ухватил сигареты и зажигалку и стремительно вышел на балкон.

А я с совершенно глупым выражением лица дотронулась пальцем до разгоряченных губ. Наверно, не лишним было бы случае обидеться – но я понимала, что ругался парень исключительно на себя, да и то не потому, что ему наш поцелуй был неприятен – даже наоборот, я успела разглядеть это в его глазах, таких… любимых. Только сейчас, нетрезвая, я могла это признать – да и отрицать было бы глупо.

Мысли так и не вернулись, а вот пустая голова кружилась нещадно, так что я легла на диван, свернувшись калачиком (по-другому поместиться не получалось), и задремала, не думая ни о чем и глупо улыбаясь.

Я не проснулась ни когда вместо тихой музыки мелодрамы заиграла громкая песня из рекламы, ни когда Дима вернулся и отнес меня на свою кровать – по себе ведь знал, как неудобно спать на маленьком диванчике, ни когда он наклонился ко мне, прошептал:

- И где же твоя хваленая рассудительность? Зачем заставляешь меня думать за двоих? – и, укутав меня, ушел – опять курить.