Глава 1. И рухнут стены

«Любовь лечит время, а если не лечит, то она превращается в беду».

(Энн Райс)


Глава 1. И рухнут стены

«…Память о солнце в сердце слабеет.

Что это? Тьма?

Может быть! За ночь прийти успеет

Зима».

(Анна Ахматова «Память о солнце»)/b]


1996 год, зима

Говорят, стены Азкабана слишком толстые и неприступные, и из-за этого у узников нет ни малейшего шанса выбраться из крепости самостоятельно. Но я давно успела убедиться, что это не так. Стены магической тюрьмы тонки, и поэтому кажется, что они могут вот-вот рухнуть от очередного порыва ветра и похоронить под обломками всех своих обитателей. Первые годы моего заточения я вздрагивала от каждого шороха снаружи, от любого дуновения морского бриза или очередных звуков шторма. Тогда хотелось прятаться в углу тесной камеры, закрыв уши и ожидая чего-то неминуемого и ужасного, рыдать сухими слезами и терзать ногтями собственное изможденное тело. Но с каждым разом это чувство невыносимого страха притуплялось, а прятаться от стихий надоедало, пока вовсе все не стало безразлично. Ведь здесь, в темной крепости, под холодными ветрами вечной зимы, можно было только отчаиваться: вспоминать свою жизнь, жалеть о совершенных проступках, бессмысленно надеяться на освобождение и наконец понимать, что все это напрасно. И тогда желать только одного — смерти, поскорее покончить с этим бессмысленным прозябанием на голых камнях старой крепости и ожиданием новых визитов дементоров.

А кто-нибудь знает, что в Азкабане происходит больше всего самоубийств? Узники просто-напросто вешаются на собственных лохмотьях, и потом их тела выбрасывают в открытое море. А до этого они еще какое-то время гниют в своих камерах. Дементоры не чувствуют смерть, они созданы для того, чтобы высасывать из людей жизни, и им нет никакого дела до того, что кто-то может умереть. Несколько раз я слышала, как мимо моей камеры проходили авроры, которые громко проклинали этих тварей за то, что из-за них им приходится возиться с тухлым мясом. «Мясо» — вот чем становится заключенный после суда. Для внешнего мира мы — не люди. Мы для них проклятые имена, которые можно произносить только как самые гнусные ругательства. А меня это почему-то радует. За все время, что я здесь, в мою камеру не зашел ни один человек. Конечно, они считают меня полоумной, правда, мне на это просто плевать. Какая теперь разница? Здесь мы все постепенно лишаемся рассудка. Кто-то больше, кто-то меньше. Проще всего приходится тем, кто уже не воспринимает реальность такой, какая она есть — они больше не могут думать, у них нет надежды, которой питаются дементоры, а их отчаяние переливает через край, позволяя жить в придуманном мире, заключенном в четырех стенах.

Иногда мне самой хочется причислить себя к этим счастливцам, но остатки моего разума понимают, что еще рано. Когда я слышу чьи-то вопли, доносящиеся с одной из соседних камер, мне хочется выть им в такт, чтобы мои крики были еще более душераздирающими и надрывными, но каждый раз останавливаю себя. Кто-то или что-то в моей голове утверждает, что безумие обязательно придет, нужно только его дождаться. Но только долго ли ждать? Смогу ли я продержаться до того момента?

Мне казалось, что я могу сорваться в любой момент, и это было невыносимо. Каждую секунду своего жалкого существования проводить в страхе перед неизвестностью, трястись от каждого порыва ветра снаружи и ждать, ждать, ждать. Раз за разом задирать потертый рукав тюремной мантии, смотреть на блеклый рисунок на запястье и все еще верить, что он скоро приобретет четкие очертания. Наверное, странно, что во мне еще сохранилось нечто похожее на веру, но больше всего на свете я боялась отчаяться и перестать думать о свободе. И когда появлялись дементоры, я корчилась в судорогах ужаса, чувствуя, как у меня пытаются отобрать последние капли надежды. Мне чудилось, как я узнаю о том, что мне придется сидеть здесь вечно, не ощущая ни безумия, ни надежды, и что он никогда не вернется. В такие моменты веяло холодом, вода в металлическом кувшине покрывалась корочкой льда, а ко мне прямо из стен тянулись призрачные руки, покрытые язвами и гноем, с кусками отмершей плоти. Я кричала и металась по камере, вспоминая свои самые страшные кошмары, и понимала, что все происходящее мне только чудится, но не могла на это не реагировать.

Я никогда не знала, сколько длятся видения и как часто дементоры делают обход самых отдаленных камер, в которых находились мы с мужем. В Азкабане вообще нет времени, нет прошлого и нет будущего, только бесконечное настоящее и постоянные холодные сумерки. Мне даже неизвестно, какой сейчас год и сколько лет назад меня сюда заточили. Казалось, что все время, что я здесь находилась — один неправдоподобно долгий день.

Очень трудно укрыться от ощущения неполноценности, ровно как и от холода, проникающего сквозь щели. Я пыталась спрятаться от этого всего, прижимаясь к Рудольфусу, пытаясь найти в нем хоть каплю былого оптимизма, но это было тщетно. Меня обнимал и делился своим теплом почти призрак, худой и изможденный человек с пустыми глазами и равнодушным лицом. Я не помню, когда он говорил в последний раз, лишь только иногда, во сне, он что-то шептал, но мне никогда не удавалось разобрать конкретных слов. Наверное, когда-то этот человек был очень жизнерадостным и неунывающим, а его хорошее настроение всегда передавалось мне. Или, может быть, этого никогда не было? Сейчас мне трудно что-то вспомнить — все прошлое покрыто мутной дымкой. Когда я пытаюсь напрячь память и вызвать хоть одно воспоминание, перед глазами рисуются самые страшные картины былого, начиная ранним детством и заканчивая последними днями свободы. И более всего невыносимо то, что я не могу плакать. Утыкаюсь лицом в грудь Руди, пытаюсь выдавить из себя всхлипы, но из горла вырывается только сдавленный хрип. И мы можем просидеть так, не двигаясь, очень долго (по крайней мере, так кажется мне), а потом тревожно заснуть, каждый видя свои кошмары.

Мне никогда не снится что-то конкретное, только какие-то образы и тени, напоминающие самые ужасные картины моего прошлого, а порой рисующие в голове то, о чем я и не могла даже помыслить. Но каждый раз было одно и то же: все эти сны заканчивались тем, что ко мне являлись инферналы в образах всех, кого я когда-либо знала: родителей, сестер, одноклассников, мужа, а иногда даже его… И я, когда просыпалась, не ощущала ничего, кроме пустоты; все кошмары высасывали из меня силы до последней капли, и тогда я не могла ни бояться, ни страдать, ни верить… Просто лежать без движения на своей койке, откинув подальше тонкий старый плед и подставляя свое заклейменное тело потокам воздуха, проникающего сквозь многочисленные щели. В такие секунды мне всегда казалось, что это все, через несколько мгновений придет долгожданное забытье или сумасшествие, но все мои ожидания оказывались напрасными.

Я приходила в себя только тогда, когда камеру окутывал могильный холод, прутья оконной решетки покрывались инеем, а возле двери появлялись два кувшина с ледяной водой и какая-то похлебка в металлических тарелках. Но, вместо того, чтобы приниматься за трапезу, я снова забивалась в угол, сжималась, и все кошмары из снов приходили ко мне наяву. Казалось, я действительно слышу приторный, гнилой запах инферналов, а в ушах раздается звук разрываемой плоти.

А потом все происходит по кругу: страшное видение, дементоры, холод, после чего я долго прихожу в себя рядом с Рудольфусом. Он пытается меня утешить, а я задумываюсь о том, что видит он. Хотя иногда мне кажется, что он уже давно утратил способность чувствовать дементоров, отдав им все, что только мог. Как же иначе объяснить пустоту его взгляда, постоянное молчание и равнодушие ко всему происходящему? Иногда мне даже становилось страшно находиться с ним в одной камере, правда, с другой стороны, я искренне завидовала его безразличию. Хотя как бы я посмела сойти с ума, не дождавшись того, чего ждала на протяжении стольких бесконечных часов заточения? В самые светлые моменты я заставляла себя вспомнить, ради чего все мучения, и это немного придавало мне сил.

Но ощущение безнадежности приходило чаще. Постоянно посещали мысли о том, что все это напрасно, и я зря выбрала Азкабан, ведь может случиться и так, что он никогда не вернется, а я навсегда останусь здесь. Буду свидетельницей смерти Рудольфуса, а потом сама разобью себе череп о каменные стены. Было страшно засыпать: казалось, если я проснусь, может произойти что-то ужасное. Но когда тяжелые веки сами закрывались, уже ничего нельзя было с этим поделать, только дрожать и ждать самого страшного. И что ужаснее всего — к этому нельзя было привыкнуть.

А сны оказывались еще более непредсказуемыми, чем я думала, и оставалось только удивляться перемене картин.


* * *

…Я почувствовала себя не очень уютно, когда оказалась на лугу, заросшем сочной травой и пышным вереском, который почти доставал мне до пояса. Было очень странно находиться здесь, среди распустившихся цветов и жаркого палящего солнца. Все казалось столь неестественным, что захотелось поскорее оказаться от этого места как можно дальше. Где-нибудь, где не так жарко и не так светло, там, где привычнее. Поэтому я со всех ног бросилась бежать куда-то вперед, где видела смутные очертания дерева, и только тогда поняла, что на мне ничего не надето, кроме легкой мантии, что развевалась при каждом шаге. Мои босые ноги уже успели порезаться о траву и коренья, залегшие на земле, и теперь кровоточили и ныли. Было такое неприятное нарастающее чувство физической боли, но внутреннее ощущение чего-то неладного заставляло забыть обо всех неудобствах и бежать вперед, не чувствуя под собой ног. И даже тогда, когда невозможно было дышать, я все равно двигалась вперед, надеясь оказаться у того дерева, но оно почему-то не желало приближаться и все так же оставалось едва видимым. А солнце как будто бы глумилось надо мной, становясь все ярче и жарче. Было трудно вдыхать раскаленный воздух и невыносимо хотелось пить, но я не останавливалась. По крайней мере, до тех пор, пока кто-то не схватил меня за руку, а точнее, за левое запястье. Я вскрикнула и стала на месте, не решаясь повернуть голову. Я ожидала услышать противное хлюпанье и скрежет костей инфернала, но, к моему удивлению, кто-то просто притянул меня к себе и прошептал на ухо мое имя. Голос показался знакомым, как будто бы я слышала его когда-то, в прошлой жизни, и я повернула голову. И прежде чем я увидела говорившего, произошло несколько вещей одновременно: левую руку пронзила невыносимая палящая боль и кто-то закричал так, как будто ему заживо снимали кожу.

Из-за этого вопля я резко отпрянула от державшего меня человека и в тот же миг поняла, что нет никакого луга, никакой травы, над головой не палит солнце, а я нахожусь в сырой тюремной камере, на полу которой лежит Рудольфус и кричит от боли, хватаясь за левую руку. Я тоже ощущала неприятное жжение в том же месте, но оно не казалось мне настолько болезненным. Не обращая внимания на мужа, я медленно, словно не веря в свои движения, подняла рукав и взглянула на яркий, четко выведенный рисунок — череп с вылезающей изо рта змеей. Черная Метка медленно двигалась и легонько жгла запястье, а на моих губах расплывалась улыбка — впервые за последние месяцы, а может быть, и годы. Не знаю, сколько времени я приходила в себя, молча рассматривая знак на руке, но всю ситуацию стала понимать только тогда, когда из противоположного угла камеры раздался приглушенный и хриплый голос.

¬¬— Ты была права, Белла.

Я была столь потрясена пробудившейся Черной Меткой, что даже не заметила, как Рудольфус перестал кричать и сел рядом со мной на койку. И тот факт, что я снова услышала его голос, совершенно не поверг меня в шок, хотя, в другой ситуации, я непременно бы удивилась, а потом порадовалась бы этому, но сейчас меня волновала только Метка. Хотя со временем я, наверное, буду очень часто вспоминать эту фразу — «Ты была права, Белла». Казалось, что Руди все это время и думал о том, правильно ли я поступала, когда верила в силы Темного Лорда до последнего. Возможно, он все это время сомневался в его силах, но вряд ли бы он усомнился в моей интуиции. Странно, что сейчас я именно так называла все то, что чувствовала в начале этого заточения. Но, признаться, мне с трудом вспоминалось, что было прежде. Только теперь мне это начинало казаться кощунством, почти предательством.

Но в одном я была уверена на все сто: Темный Лорд вернулся и дал об этом знать. Он помнил о тех, кто пожелал оказаться в Азкабане вместо того чтобы лицемерно вызывать жалость у Министерства Магии. Я не знала, сколько именно Пожирателей Смерти находится в этих стенах, но почему-то была уверена, что ликуют практически все, чувствуя, что одержали победу — над теми, кто заточил нас сюда, над дементорами, над этой крепостью, над всем, что происходило с нами в самом страшном месте Магической Британии.

Несколько позднее я просто стояла посреди камеры и радостно хохотала, глядя на Черную Метку, и было плевать на просьбы Руди успокоиться, на холодный ветер, на головокружение. И замолчала я только тогда, когда горло сдавил судорожный мокротный кашель. Я прислонила руку ко рту, упала на койку, продолжая безмолвно кричать, еще толком не веря в то, что скоро состоится такая долгожданная встреча. Я уверена, что слышала, как из соседних камер доносились вопли других Пожирателей Смерти, узнавших о возвращении нашего Повелителя.

Даже тогда, когда снова появились дементоры, я не ощутила привычного холода, и впервые меня не мучили отвратительные видения. Казалось, эти существа тоже почувствовали возвращение Темного Лорда и теперь не истязали тех, кто носил его знак. Это было всего лишь моим предположением, но другого объяснения внезапной перемене поведения стражей я не нашла.

Вот только время теперь текло еще медленнее, чем прежде. Каждый миг я ждала чего-то нового, какого-нибудь знака, но все оставалось неизменным. Каждый раз, когда Метка на моей руке вспыхивала с новой силой, я вскакивала, подбиралась к решетке, но за ней слышались только завывания ветра и шум океана. Рудольфус вновь становился все менее разговорчивым, лишь иногда просил меня успокоиться и пытался убедить, что осталось ждать еще совсем немного. Но как он мог это знать? И я чувствовала, что каждый раз в его убеждениях становилось все меньше и меньше веры в свои слова, и больше всего я боялась, что он снова станет таким же обреченным, как раньше. Я жалась к нему, стараясь поделиться своей верой в Темного Лорда, но со временем в мою душу медленно, но верно тоже стали закрадываться сомнения. Нет, я не могла не верить в его возвращение, но больше всего не хотелось думать о том, что он забыл о нас. Но как же он мог не помнить обо мне?

А потом я снова увидела несколько снов, где опять гуляла по лугу и резала ноги об острую траву. Едва появившись, он хватал меня за руку и шептал «Беллс», совсем как раньше, вот только мне ни разу не удавалось с ним заговорить или увидеть его лицо. Только я пыталась спросить, долго ли мы будем ждать его возвращения, как сон сразу же развеивался, а я оказывалась в камере, рядом с Рудольфусом. В последнее время я, не вынося одиночества, часто засыпала рядом с ним. Он просыпался вместе со мной, и мы вместе ждали — я что-то говорила, а он лишь кивал, не сводя взгляд с окна. Но все казалось неизменным.

Интересно, сколько прошло дней с тех пор, как впервые загорелась Метка? Или, может быть, минуло только несколько часов? Тогда я впервые жалела, что не могу отсчитывать время. Все прежнее ожидание неизвестного было ничем по сравнению с нынешним счетом секунд. Это казалось слишком невозможным и желанным, но в то же время и неизбежным. Такие мысли приводили в отчаяние и одновременно давали надежду, что в любой момент все может измениться.

И изменилось. Однажды мы с Рудольфусом проснулись от страшного грохота. Почти вся внешняя стена крепости была разрушена, и теперь по тому, что когда-то называлось камерой, блуждая холодный ветер. Все еще плохо понимая, что произошло, мы вскочили со своих мест и бросились к стене. И все, что мы увидели — это бесконечное море и груду серых безликих камней, тут и там падающих в пропасть черных волн. Все происходящее казалось замедленным и от этого слишком неестественным, как в одном из наваждений, преследующих меня на протяжении стольких дней. Со всех сторон доносились крики, смех, кто-то куда-то бежал, и меж этим всем в воздухе парили закутанные в плащи фигуры дементоров, которые даже не пытались остановить бегущих узников.

Этот ветер впервые показался мне теплым и даже ласковым, он закрался в мои спутанные волосы, принялся трепать их, а я даже не сразу заметила, что кричу. Это был крик победы, радости и свободы, подтверждающий, что я всегда была права, когда твердила, что Темный Лорд вернется. Кажется, позже Рудольфус подбежал ко мне и крепко обнял, но я не могла воспринимать все, что происходит снаружи, а думала только о предстоящей встрече.

И когда в камере прямо из воздуха появился металлический кубок, украшенный рубинами, я только посмотрела на него, не понимая, что же это такое. Рудольфус тем временем отпустил меня, схватил за руку и взял предмет посуды в руку. Я даже не успела о чем-то задуматься, как ощутила странный рывок, головокружение, а в следующий миг мое сознание поглотила бездна, так напоминающая черные волны Северного моря.