Глава 6, в которой сэр Ланселот путешествует по Мандариновой дороге и убеждается в пользе газет

Наверное, нет на свете человека, которого не волновала бы загробная жизнь. Первый раз она волнует нас в раннем детстве, когда мы узнаем, что близкий нам человек умер. Мне было четыре года, когда я впервые побывал на похоронах бабушки. Не спорю, мне казались интересными и страшными мокрые букеты хризантем, полированный гроб, погребальная хвоя венков, приторный запах набальзамированного тела. Я не спал ночь, с ужасом ожидая то прихода в дом покойницы, то думая о том, что однажды и меня закопают в песчаную землю. Не знаю почему, но я никогда не мог поверить, что моя душа в виде меня полетит, как птица, на небо, где на троне сидит грозный Бог Савоаф. Разумеется, я не мог обойти стороной ужас смерти в беседах с мудрым Лай-Фэном. Глядя на этого тихого старца в серой робе, я почему-то был, что если и есть на свете человек, способный победить смерть, то это именно Лай Фэн. Спуская с маньчжурских сопок, мы продолжали с ним наши беседы, любуясь заходящим предосенним солнцем.

Маленькое отступление. Почтенный Лай Фэн и ваш покорный слуга путешествовали по Маньчжурии, идя из монастыря Гехола в Мукден, ибо Лай-Фэну было даровано высшее право поклониться могилам династии Цин. В свое время род Айсиньгёро, ставший Цин, принял тибетскую версию учения Будды, распространив ее в Маньчжурии. Старец взял с собой и своего юного ученика, которому Боддхисатва даровала такое право. Элвис сказал мне, что русские купили нескольких мандаринов и те начинают мутить маньчжуров, внушая им, что династия Цин окитаилась и променяла тибетское учение. Я все еще не мог поверить, что Великая Поднебесная становится яблоком раздора между нами и русскими — вроде Кашгарии, Афганистана и Бухары. Но, похоже, все шло к этому. Я пошел пешком в Мукден Лай Фэном, следуя твердым инструкциями не действовать, а наблюдать и слушать. Другой возможности проникнуть в запретные города Маньчжурии — древней вотчине рода Айсиньгёро — у нас попросту не было.

— Учитель… — начал я издалека, когда спал полуденный зной и мы начали спуск с невысокой горы. — Я слышал, что по вопроса, существует ли «Я», живет или не живет по смерти Совершенный Святой — Великий Будда не дал никакого поучения. Так ли это?

Старик остановился. У нас с ним был замечательный распорядок. Мы шли с рассвета и до полудня. С полудня мы отдыхали на привале, обедая и купаясь в реке или озере. Затем мы шли до наступления темноты, после чего делали себе ночлег. Тогда, двадцать седьмого августа, мы как раз тронулись в путь после обеда. Я намеренно выбрал для беседы этот день, ибо за десять лет до этого двадцать седьмого августа мы с матушкой шли по кладбищу, и я чувствовал ужас от стоящего здесь духа смерти.

— Как все люди Запада, ты боишься смерти, ибо не понимаешь ее природы, — улыбнулся Лай Фэн. Я едва не чертыхнулся — старик как всегда легко читал мои мысли, пробивая несовершенную защиту. — Прежде чем говорить о смерти, подумай над простыми истинами.

— Я знаю, что такое быть, — посмотрел я себе под ноги. — Но что значит не быть? Как это лежать целую вечность недвижимым и быть медленно поедаемым червями? Ведь оттуда еще никто и никогда не возвращался.

— Ты ошибаешься, — вздохнул Лай Фэн. — Оттуда вернулись все, и не один раз. Вернулся ты, вернулся я… Вернулась твоя возлюбленная… — с улыбкой посмотрел он на меня, от которой мне стало чуть неуютно. — Вернулся и Великий Император Дао Гуан, да продлит Небо его дни!

— Но ведь никто не знает, что там, — покачал я головой, глядя на бессмертник.

— Посмотри вокруг: вот что там, — обвел старик рукой горы.

Я посмотрел на сопки, поглощенные морем белых и желтых цветов, чувствуя, что никак не могу поверить ему.

— Старость похожа на детство, — продолжал Лай Фэн. — Старик и ребенок много спят и мало бодрствуют. Старик и ребенок лепечут глупости и мало говорят. Старик и ребенок немощны и нуждаются в уходе. Старик и ребенок погружены в свой мир. Мы словно описали круг, в котором сошлись начало и конец. Мы вернулись назад — к той точке, откуда ушли когда-то. Что должно произойти дальше?

— По логике старец должен снова стать младенцем, — ответил я.

— Именно. Мы меняли тело ровно восемь раз — каждые десять лет. Нам исполнилось восемьдесят, мы превратились в младенцев, и пришло время им стать. Значит нужно превратить наше старческое тело в тело младенца, ибо закон жизни требует его обновления.

— Но тогда… — ошарашенно посмотрел я на призрачные очертания щербатой сопки. — Смерть есть ни что иное, как естественный переход в наше новое, младенческое, тело?

— Ты начинаешь понимать… — посмотрел на меня старик. — Став младенцем, ты больше не можешь жить в теле старца, а оно не может обновиться до состояния младенца. Значит, ты, уже став младенцем, покидаешь старческую немощную плоть, получив подходящее младенческое тело.

— Допустим, — согласился я, хотя сомнения меня все еще терзали. — Но что если из вот этого камня, — постучал я по куску гранита, — выползет злобная гюрза, которым славятся здешние места, и прервет мой цикл? Ведь мой дух еще не требует себе нового тела!

— Тогда ты просто некорректно завершишь данный жизненный цикл, только и всего, — ответил монах. — Ты получишь другое тело, сохранив многие, слишком многие навыки и воспоминания из прошлого. Ты можешь аккуратно вылить чай в другую чашку. А можешь разбить чашку и пролить чай в глиняный горшок. Чай расплескается, но останется чаем.

— И на что же будет похож этот ужасный переход? — вздохнул я.

Лай Фэн не выдержал и посмотрел на меня с легким ехидством.

— Скажи, пожалуйста, что делал ты в ночь с двадцать первого на двадцать второе мая?

— Накануне своего дня рождения я спал, — вздохнул я. — Но какое это…

Я осекся. Внезапный луч озарил мое сознание. Налетевший ветер заколыхал поле бессмертников, словно подтверждая правоту слов Лай Фэна.

— Это похоже на сон? — догадался я.

— Хвала Небу, ты дошел до этого сам, — улыбнулся старик. — Да, чтобы идти дальше надо поспать. Каждый раз ты просыпался, переходя в новый день и чуть обновляя свое тело. Теперь ты просто не проснулся в этом теле. Барьер закрыл твоему духу доступ в него. И он улетел в поисках другого подходящего тела.

— А как же суд Бога? Хотя… — кажется, я уже начал понимать, что скажет старик.

— Ты совершенно прав. Тебе снятся плохие и хорошие сны — те, какие ты заслужил. Такие же сны будут сниться тебе и в этом, более долгом сне. Вспомни, вчера мы говорили с тобой о бабочке и сущности. Твоя сущность увидит и светлые, и темные сны. Ну, а каких будет больше — решать тебе, — развел руки старик.

— Отчего же, проснувшись, мы не помним жизнь в прошлом теле? — продолжал я.

— Это преувеличение, — ответил Лай Фэн. — Дети до пяти лет всегда лепечут глупости. Но это не глупости, а воспоминания о прошлом. Однажды знатный мандарин приехал ко мне, рассказывая, что его сын родился больным — он все время играет в бой возле вечернего озера. Но его сын не был болен — он был солдатом, который погиб в битве у озера и очнулся после сна. Тот мандарин сам сказал мне, что игра его сына не может закончиться ничем. Я сразу понял, что ребенок играет о момента своей смерти. Через пять лет мы это забываем. Но, скажи, хорошо ли ты помнишь, что делал каждый день в пять лет?

— Выходит… Смерть — это начало новой жизни?

— Нет и нет, — покачал головой Лай Фэн. — Новую жизнь ты начинаешь в день, когда тебе исполнилось восемьдесят. Ты начинаешь превращаться в ребенка — глупого, раздражительного, капризного и требовательного. Твое тело все больше требует ухода, как для младенца. Ты уже ребенок — осталось привести себя в правильный вид. А природа и боги не терпят ничего противоестественного!

— Как необычно… Начинать новую жизнь в восемьдесят лет! — посмотрел я на заросли бессмертника, где, казалось, что-то шелохнулось. «Неужели гюрза?» — подумал я.

— Не более необычно, чем говорить «четыре часа утра», когда темно. Четыре часа — глухая зимняя тьма, но мы говорим, что это утро. Потому что знаем: за темнотой скоро начнется рассвет.

— Зачем же мне снова становиться младенцем? — недоумевал я. — Почему не пойти куда-то дальше?

Остатки бровей старика дрогнули.

— А что делают с учеником, который не выполнил задание? Верно, его сажают выполнять задание снова и снова. Вот так и твой дух — ему нужно выполнить новое задание, чтобы повзрослеть. Иные плачут о том, что прошла их юность… Но не глупо ли плакать, что сейчас пять часов вечера, а не десять часов утра? Солнце зайдет за горизонт, и после заката, после ночи будет снова восход и десять утра, — пожал он плечами.

Я посмотрел на горы, чувствуя с затаенным ужасом и восторгом, как просто Лай-Фэн одолел смерть. Я смотрел на морщины его рук, ощутив каждой клеточкой тела, что бабушка просто уснула. Впрочем, если все было так просто, то непонятно, отчего же старец не был рад грядущему рождению.

— Но тогда почему Будда учил, что наша задача — выйти из круга перерождений? — удивился я.

— А тебе интересно каждый день всю вечность ходить по кругу от монастыря до Мукдена? — спокойно ответил мне Лай Фэн.




Погода снова была промозглой.  Дождь перешел в легкий мокрый снег, таящий на огромных лужах. Газовые фонари зажглись, как обычно, мраморным светом. Я вышел из дома Арнольда, сославшись на срочное дело. Сказать по правде, дело у меня было только одно и, честно говоря, не очень важное. Просто мне хотелось пройтись пешком и подумать над накопившимися вопросами.

Первый — Арнольд. Его ложь про Мисапиноа (с очевидным подтекстом про меня и Джулию) нравилась мне все меньше. Дело не только в том, что он мечтал обладать миссис Блишвик — какой идиот отказался бы от этого? Проблема в том, что он явно знал кое-что о моей жизни на Востоке. Что именно? Надо проверить, и я уже знал как. Это будет стоить мне немного магловских денег и веселого вечера. 

Второе дело куда заманчивее и интереснее. Глядя в газету, вспомнил разговоры взрослых, что наша юная королева была влюблена в русского наследника Александра. Если это так, то у них вполне мог быть роман, от котором пятнадцать лет назад и впрямь болтали многие. Коли так, то, если предположить, что Александр заменит на троне императора Николая, то тогда мы получим почетный мир. Вопрос в том, как проверить мою гипотезу. 

Невдалеке показался маленький книжный магазинчик мистера Николаса Лимми — просто маленькая комнатка на первом этажа большого дома. Эту лавочку я на всякий случай заприметил еще позавчера — во время нашей прогулки с Фанни. Стукнув молотком в виде головы медведя, я открыл дверь. Все верно. Книги закрывали стеллажи до самого потолка. Напротив входа стоял стеллаж с редкими газетами — большинство из них было уже раскуплено. Я с удовольствием вздохнул — запах типографской краски был непрдражаем. В нем всегда есть что-то щемящее и ностальгическое — словно мы еще школьники и думаем о своем будущем…

— Добрый вечер! — поприветствовал  я невысокого толстяка с квадратной головой.

— Могу ли я чем-то вам помочь, сэр? — поинтересовался он.

— Да. Есть ли у вас «Мандариновая дорога»? — спросил я.

 — Сочинение сэра Ричарда Лэйра? Да, конечно, —  кивнул толстяк. — Популярная книга! Посмотрите, — протянул он мне тонкую книжку. — Издательство Джона Брентона выпустило ее на лощеной бумаге.

Я улыбнулся. Автору всегда приятно держать в руках свое творение. Покаюсь — я попробовал себя и в качестве писателя. Свои заметки о Китае и его культуре я бросал в магловскую газету «Утренние известия». Разумеется, я не мог раскрыть своего имени и стал публиковаться под псевдонимом. Они делаются просто: меняются местами имя и фамилия и переделываются во что-то. «Ланселот Роули» превратился в «Роули Ланселота», «Роули» — в самое похожее на него имя «Ричард», а «Ланселот» — в «Лэйра». Затем мои издатели суммировали эссе в небольшую книгу, назвав ее «Мандариновой дорогой»*. На обложке красовался портрет мужчины в плаще и шляпе-«котелке», повёрнутый спиной к мандариновой роще, а где-то вдали виднелся силуэт пагоды.

Заплатив гинею, я положил в карман свое творение. Можно было аппарировать домой, но я решил покурить у фонаря. На душе скреблись кошки из-за Джулии, но времени расстраиваться у меня не было. Итак, что у меня есть? Слухи о романе Ее Величесива с наследником русского престола в тридцать девятом году — раз. Ей было двадцать, ему двадцать один — самое время для романтики — два. Русский кабинет изменил после этого визита свою позицию по проливам и принял наше предложение — три. Шатко. Не факт. Могли просто потенцавать на балах, а кто-то распустил слухи. Версия перспективная, но не факт…

Я выпустил новое кольцо дыма. Обидно, ибо версия перспективная. А если ее проверить? Но как? Не могу же я залезть в мысли Ее Величества! Так, Ее Величества не могу. А в чьи могу? Надо посмотреть газеты, кто там заправлял среди политиков в тридцать девявятом году. Перед сном поработаю. Перед сном… Мы, Тельцы, рассуждаем просто: «Война войной, а обед и сон по расписанию». Мой принцип — лучше выспись, а потом быстро реши проблему со свежими силами, чем мучайся всю ночь, а потом усталый и невыспавшийся работай вполсилы. Иначе загремишь, как Лэндсдоун…

Погруженный в размышления, я и не заметил, как вернулся с Арнольду. Подбежавший эльф принял мои перчатки и цилиндр; затем щелчком навел глянец на сапоги. Арни сидел в плюшевом кресле и явно пребывал в меланхолии, глядя в какой-то пергамент. Рядом стоял фужер с портвейном — похоже, он опять приобщился к алкоголю. Не замечая меня, он продолжал читать какой-то пергамент.

— Что-то случилось? — бросил я находу, глядя на свечи.

— От жены… — губы Арнольда скривились в неприятную линию. — Ненавижу стерву!

Я никогда не видел Рафаэллу Бэрк, но, судя по имеющимся у меня фактам, она бла редкостной дрянью. Нет, я все понимаю: можно расстаться, разлюбить кого-то. Но цинично жить с любовником, не давая бывшему мужу развод и тряся с него денег, может только отпетая стерва без чести и совести.

— Она мне пишет, что я был и останусь законченным эгоистом… — сказал разбитым голосом Арни.

— А Хорнби, надо думать, альтруистка? — От возмущения я намеренно назвал Рафаэллу ее девичьей фамилией. — Всю жизнь думает только о других?

От моей фразы на бледном лице Арнольда мелькнула улыбка.

— Она пишет, что помимо юридических норм есть еще и нормы моральные… — подвинул он фужер.

Не перевариваю, когда начинают ссылаться на мораль. Не потому, что считаю ее не нужной, а потому, что самые большие краснобаи, ратующие за мораль, как правило, проводят темные делишки. Я знавал одну милую старушку, которая, яростно призывая к святости брака, а сама тихонько владела акциями компании, занимавшейся контрабандной работорговлей. И как-то не трогали ее страдания негритянских детей, которых португальские, да и наши, твари продавали в рабство в цепях и колодках. Действительно нравственные люди не визжат везде о морали, а тихонько помогают бедным и детям — им не нужна театральщина.

— Напиши ей, что моралью ведают благотворительные учреждения: церковь и богадельни, — начал набивать я трубку.

На этот раз Арнольд не удержался от смеха. Черный шкаф висел над ним, словно таинственное существо.

— Она еще пишет, что я настолько закостенел в эгоизме и распутстве, что уже не знаю, как строить отношения с порядочной девушкой, — скривила Арни. Сейчас он смотрел на меня с какой-то надеждой, что я смогу ему помочь.

— Зато Хорнби — образец добродетели, — хмыкнул я. — Отношения она умеет стоить отменно — скакать по чужим постелям. — Моя трубка была готова и я охотно выпустил вверх струю дыма. — Кстати, напиши, что Малфой вполне богат и может ее обеспечивать. Кто спит с Хорнби, тот пусть и расплачиваться.

— Рафаэлла — дрянь, но она спекулирует на нашем сыне, — вздохнул Арни.

Подбежавший эльф наполнил его стакан. Это уже скверно: ничем хорошим беспробудное пьянство кончится не может.

— Прежде, чем корить других, — будь носителем добродетелен сам. Начни с себя, как говорится, — продолжал я наслаждаться табаком. — Вот когда обретешь моральный авторитет, станешь сам большим альтруистом, докажешь это множеством добрых дел и спасенных жизней — вот тогда получишь моральное право судить кого-то. А то, право дело, смешно: развратница, мотовка и мерзавка еще смеет упрекать кого-то в эгоизме.

— Знаешь, она пишет, что я не забочусь о нашем сыне — отправил Говарда в деревню к тетке на Рождество, — сказал Арни.

— Вот пусть бы Хорнби и позаботилась, — продолжал я невозмутимо. — Не нравится — в чем проблема? Возьми и улучши. Ты мать, забери ребенка и повозись с ним.

— Понимаешь, она все время утверждает, что я эгоист… Я иногда думаю: а что, если она права?

Это было уже слишком: какая-то мерзкая стерва и развратница устроила психологический террор моему другу.

— Кто тут альтруист — пусть первый бросит в тебя камень, — невозмутимо ответил я. — Где они, мифические альтруисты? Что-то не встречал, — сказал я. — Понятно, что мы думаем больше о себе. А о ком мы должны думать? О мерзавке Хорнби? Или, может, о ее любовнике Малфое? Или ты обязан жить для Блишвиков? Бред же.

— Иногда говорят, что магл Гарибальди, — при этих словах лицо Арнольда светлело. — Он со своими итальянцами поехал воевать в Уругвай за его свободу**.

— Спокойно, — вытянул я руку. — Он поехал в Аргентину, чтобы купить дружбу французов против австрийцев. Уругвай интересовал его постольку поскольку. В чем тут альтруизм?

— То есть, альтруистов по-твоему нет? — вздохнул горько мой друг.

— Во-первых, думаю, их единицы. Во-вторых, те, которые есть, точно не кричат об этом на каждом шагу. А если кричат — уже не альтруисты. Кстати, держи, — протянул я Арнольду книгу. — Подарок к Рождеству.

— «Мандариновая дорога»… — зашептал с восторгом Арни. — Спасибо, старина. Я уже наслышан об этой книге… Слыхал, да… — смотрел он на обложку. — Вот ты и расскажешь мне, так ли это… — его пальцы забегали по страницам…

Клюнуло! Пока Арнольд листал слипшуюся кое-где лощеную бумагу, я снова задумался о визите великого князя Александра, вспоминая все, что знал о нем. Русские до этого шесть лет держались за договор Уникияр-Искелесси, открывавший и закрывавший проливы только для их военных судов — это раз. После визита Александра русские объединились с нами против французов — это два. Русские согласились на наш проект передать проливы под покровительство всех держав, то есть открыть их для всех флотов — это три. Мы вошли в Чёрное море только благодаря той Лондонской конвенции сорок первого года — это четыре. Уступил ли Александр благодаря любви Ее Величества? На миг я представил себе, как снимаю ночную сорочку с леди Блишвик и глажу ее нежную кожу… Согласился бы я на какие-то там проливы? И всё же не факт. Не факт, что именно любовь Ее Величества подвигла русских на уступки.

— «Китай часто рисуют царством мертвой традиции, но это не так, — Арни, похоже, начал читать мою книжку. — Китайские сооружения были бы самыми древними в мире, если бы их постоянно не перестраивали. Китайские списки династий отредактированы всего лишь около 1780 года. Нынешние китайски традиции отношения к иностранцам были введены императором Хунь У в 1371 году, затем забыты и возрождены Цинской династией сто лет назад — в 1757 году…» Интересно! Это так?

— Ну в целом так, — пожал я плечами как можно равнодушнее. Эти строки, помнится, я писал за завтраком в Гонконге. — К Китаю трудно применимы наши конфликты между традициями и новизной. Там разные традиции противоречат друг другу, и новое — это поднятые из забытая одни традиции против других.

— А вот как здорово! Смотри. «Воспитание читательской восприимчивости сродни медитативной практике, которой обучают в буддийских монастырях. Не случайно три величайших поэта Китая: Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэй — принадлежат той же танской эпохе (VII—VIII вв.), когда в стране возникла секта китайского дзэн-буддизма — Чань», — прочитал Арни. — Интересно, это действительно так? — обратился он ко мне.

— Насколько мне известно — да, — я едва подавил улыбку, посмотрев на языки пламени, которые весело лизали угольки. Сейчас пламя обхватило лежавшее посреди углей бревно, и оно, казалось, начало разваливаться на глазах от огненной бездны.

— О, ты посмотри, — Арни от удивления даже пригубил бокал портвейна. — «Воспитывая в читателе постоянную напряженность и открытость чувств, поэзия должна до отказа наполнять каждую минуту нашей жизни. Китайские стихи — искусство не остановленного, а продленного мгновения»***. И вот как же это должно выглядеть, а? — сейчас в его глазах читался неподдельный интерес.

— Ну читай, читай — там тебе даже примеры есть, — сказал я притворной усталостью.

— Между прочим, под портвейн идет, как по маслу, — хмыкнул Арнольд.

Я снова посмотрел на огонек, уже сожравший половину бревна. Сейчас мне нужно выяснить, уступил ли Александр чувствам Ее Величества. Для этого хорошо бы поднять чьи-то воспоминания и посмотреть. Жаль, что время ограничено.

— Забавно… — Я осмотрелся. Арни, похоже, нашел какое-то стихотворение. Нет, ты послушай, послушай… «Китайские стихи, как наша музыка, рассчитаны на талант исполнителя. Мерлин, надо же! В старом Китае мир засыпал и просыпался вместе с людьми. Тот же Су Ши писал:

Вот ударили в гонги —
И день начинается снова.
И поплыл, просыпаясь,
Над горой караван облаков

Я задумался. Перед глазами поплыло низкое небо Поднебесной. Около шести часов утра весной и летом таи правда бьют в гонги — начинается новый день. Особенно хорошо это ощущаешь не в Пекине, а в Тяньцзине. Или на Квантуне — в тех местах, где родился Конфуций. Мне так и запомнилось та глубокая, бездонная лазурь позднего утра. Да, Поднебесная — это вечное утро. „Наверное, поэтому у них такая утренняя вера“, — подумал я.

— Ты, наверное, слушал те гонги в Тайюане? — спросил Арни.

В десятку! Я постарался разжечь трубку, не показывая, что обратил внимание на его слова. Арнольда знает, что я был в Тайюане. Видимо, он в курсе моих кое-каких китайских дел. Вопрос в том, откуда.

— Видел, конечно, — выпустил я струю как можно более бесстрастно. — А что там еще пишут про Китай?

— „Но на Востоке человек и есть природа — она грустит в нем, а не с ним, стал читать Арнольд. — Тут нет человека вне природы, нет и природы вне человека. Су Ши пишет:

Рассуждают: картины в зерцала
даны естеству.
Подобное мнение
недомыслием назову —
Кисть Бянь Луаня
живыми творила птах

— Маглы не понимают этот момент, — пояснил я. — Бянь Луань писал и колдографии на шелке. Но и для маглов он писал картины, как живые.

— Неужели ты их видел в Юань-Мин-Юане? — прочитал Арнольд.

Прекрасно! Джулия, Тайюань, Юань-Мин-Юань… Некто познакомил Арни с кое-какими страницами моей биографии, что и говорить. Это не могла быть Джулия — она не знала про Юань-Мин-Юань. Но это мог быть кто-то из отдела. Но зачем? Они попросила Арнольда понаблюдать за мной. Мне вспомнилась японская гравюра горы Дондоро, которой я раньше не видел в его доме. Что если ее повесила не тетушка Элси, а некто, незадолго до моего прихода? ‚Боль должна пройти сквозь тебя и стать твоей силой‘. Да, определенно, здесь приложил руку кто-то из отдела. Неужели Арни сидит у них на крючке?




Поздним вечером я, облачённый в темно-зеленый махровый халат, сел за стол поработать. Мое внимание привлекли газеты тетушки Элси. Для начала я решил узнать: кто в принципе мог бы знать тайну отношений Ее Величесива с Великим Князем Александром? Премьер-министр маглов Уильям Лэм, 2-й виконт Мельбурн. Безусловно. Лидер консерваторов Роберт Пил… Всегда был близок Ее Величеству и стал магловским премьером в 1841 году. Вполне. Я посмотрел в газету. Первый адъютант наследника подполковник Юрьевич. Безусловно. Гени Джон Темпл, 3-й виконт Пальмерстон, нынешний министр иностранных дел. Юрьевич мне недосягаем. Значит, трое. Мельбурн, Пиль, Пальмерстон…

Да, подобраться в рекордный срок к ним невозможно. Посмотрим, что с нашими, магами. Сейчас министр магии Эванджелина Орпингтон — подруга Ее Величества. Безусловно. Но она стала министром в сорок девятом году. А тогда был Радольфус Лестрейндж — наш дальний родственник, которого так обожала матушка. Так, это уже кое-что. Гортензия Миллифут, тогда была его помощницей. Вполне. Значит, Лестрейндж или Миллифут… Подобраться к ним будет легче, чем к маглам. Кто же… Кто? Ошибиться в анализе я не мог…

Арнольд, похоже, наблюдает за мной. Что же, это закономерно. Отдел поставил его под контроль. Наверняка, оплачивают долги или оплачивают шлюх. А, может, просто подбрасывают ему. Все возможно. Главное, он в игре и надо быть осторожнее. Наверняка, может залезть в мысли при случае.

Горгулья на часах прокричала одиннадцать. Я уже собирался отходить ко сну, как неожиданно засветился огонь в камне. Угли стали ярко красными, приобретая очертание лица. Похоже, кто-то просил разрешение на связь. Гринграсс! Эта мысль сразу заставила похолодеть мое сердце. Он ждет уже отчета… Я дернулся и взмахнул палочкой, дав разрешение. Но я ошибся. Передо мной в камне засияло милое личико Мисапиноа Блишвик.

— Мистер Роули? — раздался ее напевный голос. — Могу ли я с вами поговорить?

Я вздрогнул. Уголь зашипел сильнее, означая начало связи.

Примечания:

*В реальности Мандариновая дорога связывала Китай и Северный Вьетнам.

**Имеется ввиду ‚Великая война‘ 1843—1852 годов, в ходе которой Аргентина воевала на территории Уругвая с оппозицией, британским и французским флотом, а также итальянским корпусом Дж. Гарибальди.

***В главе использованы переработанные фрагменты работы А. Гениса ‚Вавилонская башня‘.