Пролог. Скучное начало скверной истории

Тридцать семь — рубеж жизни. Точнее, один из нескольких, но важных, рубежей. Не то, чтобы это была старость, вовсе нет. И все же на душе появляется противное, неявное чувство то ли страха, то ли грусти, то ли огорчения. Тринадцать лет до пятидесяти. Тринадцать лет — это очень много, особенно, если жить каждый день сполна. Однако тринадцать лет — это ровно столько, сколько до двадцати четырех. Они прошли, а значит, пройдут и эти, следующие, тринадцать. Когда-то пятьдесят лет казалось старостью. Теперь начинаешь думать: "пятьдесят — расцвет сил". Да, пожалуй, и шестьдесят еще не конец... До двадцати пяти все любят свой день рождения. После он становится одним из самых нелюбимых дней в году.

Хуже того: накануне тридцати семи сами собой лезут в голову мысли о смерти. Волшебники, бывает, что живут и больше ста. Но далеко не все и не всегда. Зато для маглов тридцать семь — как раз половина жизни. Еще столько же и пора отправляться... Куда отправляться? А вдруг там все-таки нет ничего, ну совсем ничего? При одной мысли об этом на душе бежит холодок. Из всех религий почему-то больше всего хочется, чтобы правдой оказалось реинкарнация. Чтобы умереть, родиться, и снова пережить все лучшее, что было в юности и ранней молодости. Чтобы увидеть новый, незнакомый век. Чтобы еще раз пойти в школу, влюбиться, закончить ее... Да, наконец, чтобы снова было двадцать два, снова надеть лучший смокинг с венской "бабочкой" и в первый раз войти в большой свет. Чтобы снова год, пять, десять, пятнадцать были не временем. Ведь что такое пятнадцать лет, если через пятнадцать тебе всего тридцать пять?

— Я вчера читал "Махабхарату", — Гектор Трэверс подвинул пустую чашку и нервно забарабанил по столу. — Знаешь, у индийцев удивительные представления о загробной жизни, — удовлетворенно сказал он. — Смерть это сон. Умирая — видишь свет, затем ограду поля. Каждая душа знает ее, что перейдя ее назад уже не вернёшься. Надо уйти за нее, перейти поле и снова увидишь свет. Только новорожденным, — слабо улыбнулся он, поправив плечо домашнего светло-коричневого пиджака.

— Меньше занимайтесь глупостями, — миссис Марина Трэверс откинулась в кресле, поправив белый чепец. — Вам скоро сорок — пора задуматься о личной жизни!

Гектор подавил тяжелый вздох. Матушке в декабре исполнилось шестьдесят восемь, но она чувствовала себя вполне бодрой. Карие глаза ярко сияли на побитом морщинами лице, что не мешало ей одеваться в дорогие наряды от "Мадемуазель Адели". Миссис Трэверс была полячкой — дочерью знатного польского волшебника Ваерского, бежавшего от русских в Лондон в далеком шестьдесят третьем году. Отец — Гарминус Трэверс — влюбился в нее без памяти еще на пятом курсе, но добивался до самого выпускного бала.

— Вы же знаете, матушка, что не получилось. Что я могу поделать? — развел руками Гектор. — Я сделал все, что мог. — Глядя на мать, он с замиранием думал о том, какой ужас должен испытывать человек, достигнув ее возраста. Если уж он волнуется накануне тридцати семи, то матушка...

— На Клементине свет клином не сошелся, — хмыкнула миссис Трэверс, помешав чай. — Забудьте про нее. Пусть сидит старой девой.

— Вы правы, матушка. Туда ей и дорога, — нахмурился Гектор. С годами он все больше напоминал покойного отца: высокий, темноволосый, с коротким носом и пронзительными черными глазами, поверх которых сидело неизменное пенсне. Худые плечи удивительно сочетались с объемным животом, из-за чего мистер Трэверс мог шить фрак только на заказ.

— Вот это уже другой разговор, — подтвердила мать. — Кому она нужна, тридцатилетняя дубина? Через двадцать лет — "тетя Тротт и кошка сели у окошка". Поищите что-то более реалистичное.

Рассеянно посмотрев на позолоченный подсвечник, Гектор задумчиво поводил пальцами по столу. Курить хотелось ужасно, но мать не выносила запаха табака, чуя его буквально за милю.

— Что поискать? — устало вздохнул Гектор. — Двадцатилетней я не нужен: ей нужны сверстники. А свободных тридцатилетних днем с огнем не сыщешь. Растить придаток какой-то разведенки я не намерен, — презрительно скривился он.

— Никто вас не заставляет растить чужой придаток, — брезгливо поморщилась мать. — Но, например, Кэтрин Розье...

— Ей же только девятнадцать, — сокрушенно вздохнул Гектор. — Начнет гулять...

— Тогда ждите вашу ненормальную Клементину, — скривилась миссис Трэверс. — Послал же Бог шизофреничку, — посмотрела она в пол. — И обязательно достанется моему сыну.

— Клементина умная... — покачал головой мистер Трэверс. — Чуть ли не поэтесса, — посмотрел он в окно с горькой улыбкой.

— Что-то я не видела ее томика стихов, — хмыкнула женщина. — Ваши публикации я вижу. А где ее творения? Или она непризнанный гений, не написавший ни одно произведения? — кашлянула дама.

— Зато облик актрисы, — съязвил Гектор.

— Погорелого театра, — спокойно добавила миссис Трэверс. — Убогое создание, умеющее только курить, истерить, да томно поднимать глаза.

— Вот что ей, дуре, не доставало? — задумчиво сказал Гектор. Миссис Трэверс не снизошла до ответа и углубилась в вязание.

С Клементиной Бэрк у мистера Гектора сложились необычные отношения. Они познакомились на каком-то вечере, и Гектор сразу без памяти влюбился в эксцентричную даму (Клеменси как раз стукнуло двадцать шесть) в белом платье, темных очках и сигаретой в мундштуке. Только вернувшись домой, он осознал, что без памяти влюблен в ее хрипловатый голос и разговоры о том, как она мечтала стать сначала актрисой, а затем поэтессой. Матушка, правда, не преминула заметить, что "у старой перечницы остался последний шанс". Правые три месяца Гектор и Клементина были в приятной переписке, и он искренне верил, что влюблен взаимно. Все изменилось в одно июльское утро, когда к нему в кабинет влетела белая сова от мисс Бэрк. В письме Клементина уведомляла мистера Трэверса, что их отношения она всегда рассматривала как приятельские, а у нее самой есть жених, с которым она собирается оформить отношения ("только вот дату свадьбы никак не назначим", — как значилось в письме). Рассерженный Гектор написал мисс Бэрк в грубой форме, что он думает о ней, за что до сих пор испытывал стыд. С тех пор что-то изменилось в его характере: он почти перестал улыбаться, а его лицо приобрело оттенок гипсовой маски.

Но странное дело: примерно через месяц в жизни Гектора начались загадочные, необъяснимые события. В конце августа он гостил у Кэрроу и разговорился с очаровательной миссис Илларией, урожденной Малфой. На ее вопрос о возможности брака, мистер Трэверс горько ответил, что "женщин понять сложно: одна знакомая недавно объявила мне бойкот, и мы с ней больше не можем общаться". При этих словах миссис Кэрроу прищурилась и заявила: "Посмотрим, мне кажется, что сможете. Просто иногда вы , между нами, невыносимы, и тогда лучше переждать". В тот же вечер под портретом Клементины появилась загадочная фраза, которая тотчас пропала: "Любовь ничто, когда это политически корректно". В другой раз он отчетливо видел, как сова Клементины мелькала возле его окна.

Наконец, не так давно, на светском приеме у Малфоев мисс Бэрк и вовсе допустила бестактность: услышав имя Гектора Трэверса, она развернулась и, хмыкнув, ушла в противоположный конец комнаты. Другую, возможно, осудил бы свет; но за мисс Клементиной давно закрепилась слава эксцентричной чудачки. И главное: сколько бы Гектор не следил за публикациями в светских хрониках, Клементина Бэрк оставалась незамужней дамой. Никто, нигде и никогда не слышал, чтобы у нее был жених. Клеменина в том письме без сомнения солгала. Вопрос был в том, зачем.

— Сегодня схожу к Ноттам, — задумчиво протянул Гектор, глядя на мокрое окно. Дождь лил, как из ведра, и вид на улицу закрывали потоки воды. Миссис Трэверс, оторвавшись от вязания, также с неудовлетворением взглянула в окно. Она частенько жаловалась на предков мужа, которым пришло на ум вывести зал и главные комнаты на северную сторону, где как раз пробегала оживленная магистраль. К счастью, маглы, благодаря защитным заклинаниям, не видели их большого базальтового дома.

— Опять к Ноттам, — недовольно поморщилась мать. — Тупиковая и бесперспективная компания. Нотт свою жизнь устроил.

— Но я должен видеться с приятелями, — вздохнул Гектор. Иногда ему до сих пор, как и в четырнадцать, хотелось взбунтоваться, но властный голос миссис Трэвэрс не оставлял у сына даже надежды на успех.

"В четырнадцать... Двадцать три года назад, — подумал с ужасом мистер Трэвэрс. — Еще столько же и шестьдесят... Шестьдесят!" — при одной мысли об этом по сердцу пробежал чудовищный холодок.

— А зачем? — поджала губы миссис Марина. — Семья — закрытая ячейка и лезть в нее холостякам не слишком хорошо.

— Куда же мне, по-вашему, ходить? — вскинул Гектор черные брови.

Миссис Трэвэрс выдержала его взгляд и холодно усмехнулась.

— Ходить вам в самом деле некуда. Кому нужен одинокий и, скажем прямо, потерявший товарный вид холостяк? — осмотрела она живот и предательскую залысину на макушке сына.

— Когда-то вы говорили мне, что я слишком юн, — Гектор подавил горький смешок. Матушка, как и всегда, безжалостно била по самым больным местам.

— Те времена давно прошли, — жестко ответила мать. — Все надо делать вовремя.

— У меня неплохая должность. Я помощник замминистра, — пожал плечами сын.

— Как видите, она не интересна никому, — вздохнула миссис Трэврс. — Впрочем, я не права: поезжайте к Ноттам и немного развейтесь. Кантанкерус приготовит грог или белое вино?

— Он ведь знает, что я люблю токай, — хмыкнул Гектор. Как и в далекие школьные годы матушка знала все о его приятелях.

— Токай... Желтое вино— не красное и не белое... Когда же вы выйдете из детства, мой сын? — ее губы искривила легкая гримаса, и дама легко протянула руку для поцелуя.

— Хорошего вечера, матушка, — сын машинально приложился к ее сухой сморщенной ладошке. Затем осмотрел зал. Он не менялся никогда. Все тот же начищенный до блеска паркетный пол, все та же позолоченная люстра, все те же золотые шелковые обои "в стиле династии Тан", повешенные его дедом сэром Артуром Трэверсом. Два громадных позолоченных канделябра, прибитые по обе стороны окна, напоминали приготовившихся к прыжку змей. Напротив на стене отбивали безжалостное время громадные часы в виде черного замка. Каждый час посреди боя из их башни высовывалась кобра и, шипя, распускала капюшон.

— Хозяин не хочет кофе? — спросила его в коридоре пожилая эльфийка Курти. Она как раз несла горячий шоколад для миссис Трэвэрс и не забыла позаботиться о любимом с детства хозяине.

— Спасибо, Курти. Буду благодарен, если принесешь чашечку в мой кабинет, — кивнул Гектор. Затем, присмотревшись к подносу, чуть заметно улыбнулся краешками губ. Как и всегда, матушка требовала подавать ей горячий шоколад в чашках из вишневого болгарского сервиза, на которых были изображены движущиеся павлины и фазаны.

— Хозяин отправится к Ноттам из кабинета? — Курти подняла удивленные глаза.

— Пожалуй... Да, пожалуй... — Задумчиво ответил Гектор, равнодушно взглянув на свои вычищенные до почти нестерпимого блеска черные штиблеты.

Кабинет мистера Трэвэрса пребывал в идеальном порядке старого холостяка. Письменные принадлежности были разложены так, словно стояли на витрине мебельной лавки. Белый плафон с витыми свечами освещал их, зажигаясь сразу при появлении хозяина. В книжном шкафу не было ни пылинки и ни единого потертого корешка. Перо фазана лежало красивой волной рядом со всегда наполненной чернильницей. Напротив зачем-то стояло чучело сойки.

Подойдя к столу, Гектор открыл второй ящик аккуратным движением пальцев. Затем, подумав с минуту, взял рулон пергамента. Здесь были те самые записки, какие он вел на протяжении последних двух лет. Весь последний год они и вовсе были смыслом его жизни. Ради них он ложился спать после трех, падая иногда на неразобранный диван. Гектор знал, что спать на кровати глупо: если он ляжет в нормальную постель, то вряд ли встанет через положенные три часа. Интересно, если бы не Клеменси, стали бы эти записи ему настолько дорогими?

"У нее безумные глаза", — вспомнил он слова матери.

Глаза у Клементины были в самом деле необычными: огромными, серо-голубыми, сиявшими, как у кошки. Или, скорее, крупной рыбы. Настоящая ведьма всегда умеет подчинять взглядом. На мгновение Гектор почувствовал, что на сердце снова заныла старая рана, и тотчас махнул головой.

Все это в прошлом. Пришла пора презентовать записки у Ноттов. Подумав с минуту, он подвинул подсвечник в виде грифона. Свеча вспыхнула, и Гектор легким движением руки незаметно упаковал свиток в смокинг. По окну барабанили крупные капли обложного дождя.