Глава 11

Во время первых допросов Питер Петтигрю пытался симулировать сумасшествие. Он отвечал невпопад, глупо смеялся, несколько раз вдруг переходил на рыдания, завывал и бился об пол. Вызвали колдомедиков из Мунго, они освидетельствовали арестанта и определили, что он полностью вменяем.
У обвиняемого взяли анализ крови и выявили наличие следом антидота к сыворотке правды. Петтигрю подвергли принудительной чистке крови; он вопил, что будет жаловаться, и в сама деле пожаловался в Визенгамот, да вот беда – письмо его попало к завзятому волокитчику, который убрал конверт куда-то, вместе с десятком других – и больше не вспомнил.
Питера допросили под сывороткой правды; он признался в убийстве Джеймса и Лили Поттеров. Позже его слова подтвердил легиллимент.
Петтигрю, очевидно, уже чувствовал на лице гнилостное дыхание дементора. И тогда он начал «сдавать» аврорату всех темных дельцов, махинации которых с изобретениями магглов покрывал. Благодаря его показаниям банду вычислили и устроили ловушку. Была арестована добрая половина её участников, и в том числе любовница Питера, Трейси Миллер, через которую преступники и вышли однажды на молодого чиновника нужного им отдела. Они предстали перед Визенгамтом, однако Питеру тоже пришлось-таки предстать перед ним.
Судьи были в растерянности. С одной стороны, преступления Петтигрю, несомненно, тяжки; Северус Снейп был приговорен к Поцелую за меньшее. С другой – подсудимый оказал аврорату неоценимую помощь в поимке опасной банды.
В итоге они нашли компромисс. Питер Петтигрю был приговорен к смертной казни, но посредством не Поцелуя дементора, а применения убивающего заклятия Авада Кедавра. Казнь была произведена 1 января следующего года. В право британского магического сообщества случай вошел под названием «прецедент Петтигрю».
Что касается Северуса Снейпа, ранее казненного по обвинению в убийстве Джеймса Поттера, то он был оправдан и реабилитирован. И так как тело его оставалось живо (чудом – и стараниями родственников Роберты Томпсон) и не было заражено опасными заболеваниями, кроме пневмонии, и истощено лишь в обратимой степени, то Визенгамот принял решение о выкупе его души у дементоров.

Январь приближался к середине. Погода установилась ясная. Морозец пощипывал носы и уши, пробирался даже к пальцам, спрятанным в перчатках - и все-таки необъяснимо чувствовалось, что весна близко.
Рано утром, по темноте еще, Клаус и Роберта оправились в Азкабан. На процедуре выкупа души должны были присутствовать он, как аврор, проводивший расследование, она, как переговорщик, да тюремщик с конвоиром, которые должны были помощь принести тело на тот самый балкон, где осенью состоялась казнь.
Роберта казалась оживленней ,чем обычно, но то было оживление беспокойства. На пороге Азкабана, взявшись за тяжелое, железом окованное дверное кольцо, она вдруг остановилась.
- Не могу, - призналась, как выдохнула разом. – Я никогда прежде не чувствовала, как теперь. Что-то в сердце воет и мечется. Ощущаю себя палачом.
- Позволь заметить, что палачом ты ни разу не была, работа у тебя куда более уважаемая, - солено ответил Клаус. – Только не начинай опять своего: что ему будет больно, и что эта боль невыносима. Все можно вынести. И все проходит. Человек – изменчивая тварь.
- Не всякий.
- А что ты предлагаешь? Оставить, как теперь? Ты сама видела, в каких условиях их держат. Или, может, мне прикончить человека, который постоять за себя не может вообще никак?
- Нет, - Роберта с болью прикрыла глаза. – Нет выхода. Никакого.
- Выход есть, - отрезал Клаус. – Ты сама предложила его нам с Лайзой. Чего ж отказываешься?
- Я не отказываюсь. Я не знала, что та женщина умрет.
- Женщин на земле достаточно. Найдет кого-нибудь. Пойдем уже.
Они постучали, и открыл им старший брат Роберты. Не тот, который учился легиллименции – тот трудился на столь секретной работе, что и дома-то показывался раз в месяц. А самый старший оказался человеком без особенных способностей, поэтому продолжил отцово дело.
Он едва поздоровался с сестрой – она ответила холодным кивком – крикнул конвоира и повел посетителей в подвал. Там, в довольно просторной комнате, освещенной масляным светильником, по стенам вытянулись двухэтажные деревянные нары, а прямо на них, не прикрытые даже простынями, лежали тела. Голые, грязные, с выпирающими мослами и ребрами. Но все-таки живые.
Тюремщик и конвоир нашли нужное, переложили на грубые носилки. Роберта вынула из сумочки шерстяное одеяло, увеличила до нормальных размеров и накрыла им казненного. Конвоир и тюремщик вручную потащили носилки вверх.
- Тут магия плохо работает, - обычным полусонным голосом объясняла Роберта Клаусу, пока они шли следом.
Клаус почесал за ухом.
- Знаешь, мне бы только с этим делом развязаться. А уж там уволюсь из аврората и пойду в Шерлоки Холмсы. Лайзу Ватсоном возьму, не век же ей в архиве пылиться.
- Но ты так мечтал работать в аврорате.
- Я мечтал бороться с преступниками. Это можно делать, и не будучи аврором. Зато, если проштрафишься, тебя никто не заставит убивать человека, который может оказаться невиновным.
Роберта вновь погрустнела и до самой площадки не проронила ни звука.
На балконе её и узника оставили одних. Клаус с тюремщиком и конвоиром, стоя у прикрытой двери, ежась от холода, слышали удары гонга, слышали, как Роберта начала выводить грубовато-заунывную песню без слов, с причудливым ритмом и резкими выдохами. Волна холода заставила их стиснуть друг другу руки – так они поняли, что на площадку спустился дементор.
Минуту спустя снова стало теплее. Они выглянули. Роберта стояла на коленях возле носилок и поила узника вином из маленькой фляжки, которую тоже взяла с собой.
Класс поспешил к ним, поспешил заглянуть в лицо первой и последней своей жертве. Пусть еще не осмысленное, оно не было лицом куклы; в глазах что-то теплилось. «Роберта предупреждала: ему понадобиться время, чтобы осознать произошедшее. И лечиться придется долго».
- Вы слышите нас? Видите небо? Чувствуете вкус? – спросила Роберта заключенного.
- Да, - ответил тот хрипло, с трудом ворочая языком.
- Все в порядке. Уносите, - она обернулась к мужчинам.
Тюремщки и конвоир снова взялись за носилки. Клаус с улыбкой торжества, слепящей, как зимнее солнце, распахнул им дверь. Роберта отвернулась и беззвучно заплакала.