Глава 2. Сказочник

Уж не знаю, что же именно я ожидала увидеть за этой дверью, но ничего из ряда вон выходящего там не оказывается. Зато там есть – эх, мать моя женщина! – еще три двери. В принципе, обычная квадратная комната. Да, все та же изысканность обстановки чувствуется и здесь, несмотря на местами отвалившиеся обои и портреты в полный рост, у которых синей и красной краской почему-то закрашены лица. Позолоченная люстра с четырьмя круглыми плафонами перекликается с пузатой вазой, стоящей на небольшом столике в углу справа от меня. Слева стоит раскидистый фикус в огромном горшке. А в самом центре комнаты, словно какой-то почетный пьедестал, располагается еще один столик. Чуть больше, чем тот, что занимает ваза, но не он привлекает внимание в первую очередь, а странная деревянная коробка, стоящая на нем. Подойдя ближе, я с удовольствием провожу пальцем по резной крышке. Коробка здорово смахивает на шкатулку, но я просто не могу представить ту кучу драгоценностей, которую можно в ней уместить. Однако полюбоваться содержимым мне не суждено, потому что открываться странный ящик не желает, как я ни стараюсь. Нет, можно, конечно, взять его и расколотить об пол или об стену, но я все-таки не варвар. От внимания не ускальзывают два углубления в форме трехлистных цветков на крышке шкатулки. Что, предполагается, что надо вставить их, чтобы крышка открылась? Я решительно не понимаю, какой механизм должен быть встроен в эту крышку, чтобы устроить что-то подобное.

– Мда, – хмыкаю я, по привычке рассуждая вслух, махнув на шкатулку рукой. – Всегда мечтала попасть в компьютерную игру. Мечты вечно сбываются самым изощренным способом…

– Значит, любишь компьютерные игры? – повернув голову в сторону источника голоса, я обнаруживаю круглую колонку, что висит над той дверью, из которой я пришла. – Часто уходишь с их помощью из этого мира?

– Случается, – я только пожимаю плечами. – Когда пропадает вдохновение, а творить хочется, ненадолго окунуться в игру порой оказывается наилучшим выходом из положения. Для меня, по крайней мере.

За разговорами я подхожу к одной из дверей и дергаю за ручку, но та и не думает поддаваться.

– Чувствуешь себя на месте главных героев по мере прохождения? – кажется, Оскара ничуть не волнуют мои безуспешные манипуляции с дверью, хотя я по-прежнему не сомневаюсь, что камера есть где-то и в этой комнате, только я пока не могу ее разглядеть.

– Иногда, – отвечаю я, направляясь к двери напротив. – И необязательно главных. Порой история второстепенных героев оказывается куда интереснее, чем основной сюжет.

Эта дверь не заперта, так что я с любопытством сую свой нос в следующую комнату, коей оказывается ванная. Выложенные черным и белым мрамором стены вкупе с отсутствием окон делают ее чересчур мрачной. Нашарив на стене выключатель, я переключаю рубильник и осматриваю комнату уже при свете.

– А что до тебя? – интересуюсь я. – Ты тоже любитель поиграть?

Из крана без остановки капает вода, и мои попытки ее закрыть не приносят ни малейших успехов. Да, расслабиться под такой аккомпанемент у меня бы вряд ли получилось. Я слишком дорожу возможностью побыть в тишине и покое.

– Нет, – приходит ответ из динамика, как обычно, висящего под потолком. – Я всегда терпеть их не мог. На них уходит слишком много времени, которого и так ни на что не хватает. Восемьдесят шесть тысяч четыреста. Сосчитай до этого числа вслух, и пройдет целый день. И они приковывают к себе все твое внимание, не позволяя сосредоточиться на по-настоящему важных вещах.

Вместо окна тут встроенный в стену огромный аквариум, детально разглядеть который мне не позволяет решетка. Но даже так я вижу, что никаких рыбок там нет. Он совершенно пуст. Но я не удивляюсь ничему. На зеркале, что на шкафчике над раковиной, не хватает куска в форме восьмигранника. Даже не посмотришься толком.

– А тебе, значит, больше нравится быть режиссером, – заключаю я, разглядывая металлический рельеф в виде кобры на ванне. – Что ж, я всегда не против поиграть.

– А ты, значит, настолько бесстрашна, что без раздумий принимаешь условия, – словно эхом откликается Оскар. – До тебя тут было много разных людей, но их реакция на происходящее всегда была удручающе одинаковой и предсказуемой. Они в панике бегали по дому, заливались слезами и умоляли о пощаде.

Еще бы! Можно подумать, нормальный человек может реагировать на подобное как-то иначе… Происходи все это лет этак шесть-семь назад, может, и я носилась бы тут в истерике, а сейчас увы…

– Атараксия, – коротко поясняю я.

– Атараксия на ровном месте не появляется, – замечает он, но у меня нет ни малейшего желания развивать эту тему дальше. – Стало быть, и у тебя были трудные дни.

– Много чего было, – говорю я, возвращаясь обратно в комнату со шкатулкой. Ничего интересного в ванной я так и не обнаружила, а принимать душ как-то нет настроения, тем более, перед объективом камеры.

Выглянув в последнюю оставшуюся в комнате дверь, я обнаруживаю длинный коридор. Из него ведут еще две двери, а в дальнем конце лестница на первый этаж. Блин, хоть ищи бумагу и рисуй карту!

Так как я все равно не знаю, куда мне идти, можно выбирать абсолютно любое направление. Ну, или вспомнить, что в спальне было две двери, и, следовательно, можно вернуться туда, и посмотреть, что же находится за второй. Никто, правда, не дает гарантий, что там не окажется еще один коридор с тысячей дверей… Хотя, если рассуждать логически, то вроде не должен…

Оскар молча наблюдает за моими терзаниями, не собираясь давать мне какие бы то ни было подсказки. И это правильно. Раз уж играть, то играть честно. Ааа! Черт, так можно простоять целую вечность. Еще раз прикинув в голове, куда мне пойти, я все же решаю вернуться в спальню.

А мне-то казалось, что я ко всему готова… Как я и думала, за второй дверью оказывается никакой не коридор, а детская комната, что в общем-то было довольно логично, учитывая, что спальню по соседству вполне можно считать родительской. Разваленные по полу игрушки и кубики с буквами и картинками, детская кроватка с висящими над ней погремушками, модель железной дороги на отдельном столе в углу, бумажные гирлянды в виде держащихся за руки человечков. Но все это меркнет и бледнеет по сравнению с главной достопримечательностью этого помещения. Нет, меня невозможно испугать видом человеческого тела. В свое время успела насмотреться и на обескровленных, и на сожженных, и на растерзанных дикими зверями, десятки раз присутствовала при вскрытии. Поэтому со временем атрофировались даже чувства брезгливости и отвращения, сменившись равнодушием.

Но вот чего я действительно не ожидала увидеть, так это высоченный сосуд цилиндрической формы, доверху заполненный прозрачной жидкостью желто-зеленого цвета. А в нем человека, в котором я без труда опознала одного из пропавших молодых людей. Красивые тонкие черты лица, каштановые волосы до плеч – молодой человек словно сошел с фотографии, если бы не его нынешний костюм. Он похож на волшебника из сказки: длинная фиолетовая мантия, остроконечная шляпа с широкими полями, а в руках книга в старинной на вид обложке. А если учесть, что сосуд стоит практически вплотную к кроватке, то сравнение с волшебником-сказочником более чем уместно.

– Удивлена? – интересуется Оскар, когда я подхожу ближе к колбе и осматриваю ее со всех сторон.

Блин, если так смотреть, то вообще кажется, что человек за стеклом живой. Глаза открыты, но в них нет той пустоты и бессмысленности, что обычно наблюдается у мертвых людей. Не контролируя себя, я провожу ладонью по стеклу, словно стараясь таким образом прикоснуться к чужой тайне. В какой-то момент мне даже кажется, что юноша вот-вот пошевелится, но ничего такого, разумеется, не происходит.

Бальзамирование. Что за невероятная идея! В таком состоянии этот человек может находиться очень долго. Десятилетиями. Другой вопрос: зачем ему понадобилось делать что-то подобное? Не отрывая взгляда от лица юноши, я внезапно ловлю себя на мысли, что толком и не могу воспринимать его, как мертвеца. И это странно. Несмотря на равнодушие, я всегда воспринимала насильственную смерть, как ужасную неправильность, которая вызывала у меня такое неприятие, что я никак не могла успокоиться, пока виновник не получал свое наказание. А тут как отрезало. Неужели внешний вид этого человека – «словно живой» – так капитально сбил меня с моего обычного настроя?

– Детство – самая замечательная пора в жизни, – витийствует Оскар. – То самое время, когда у тебя нет никаких забот, а мелочные обиды кажутся проблемами мирового масштаба. Когда у тебя денег всего пятьдесят долларов, а ты чувствуешь себя самым богатым человеком на свете. А ты помнишь свое детство?

– Слишком хорошо, – негромко отзываюсь я. Было бы там что помнить, если разобраться…

Я, наконец, отрываюсь от созерцания забальзамированного юноши и переключаю внимание на модель железной дороги. Несмотря на общий бардак в комнате, эта вещь кажется новой, словно ее приобрели недавно. Правда, тут только рельсы, протянутые по миниатюрной копии Центрального парка, а поезда не видно.

– А я часто спрашиваю себя, почему у меня его не было, – продолжает развивать свои мысли он. – Почему меня лишили этой волшебной сказки? Но на самом деле ответ лежит на поверхности. Я сам хотел, чтобы оно поскорее закончилось. Когда ты маленький, никто не воспринимает тебя всерьез. Как ты ни пытаешься казаться старше, для взрослых людей ты так и остаешься несмышленышем.

– Значит, этот сказочник здесь, чтобы напоминать тебе о детстве? – спрашиваю я, опять поворачиваясь к цилиндрической колбе.

Нет, я однозначно никогда даже не слышала о подобном способе убийства. Хотя кто сказал, что его забальзамировали заживо? Внешних признаков смерти я не вижу. Если на шее и есть странгуляционная борозда, то ее скрывает шарф и высокий воротник мантии. А возможно, это был яд. Нет смысла сейчас гадать об этом.

– Разве это не прекрасная идея? – узнаю в голосе Оскара собственные интонации, когда я говорю о своем творчестве. – Детство давно ушло, а сказочник по-прежнему стоит возле кроватки с волшебной книгой в руках, способный воплотить в жизнь любую мечту ребенка.

Вот же черт! Я никогда не отзовусь плохо о чужом творчестве, потому что сама знаю, сколько моральных и физических сил уходит даже на одно произведение. Ты творишь, вкладывая в работу часть своей души. Разумеется, это непросто. Человек по натуре своей не любит что-либо отдавать.

Так что и сейчас я не скажу ничего против. Не имею права. Никогда не скажу творцу, что его работа бессмысленна. Это главное и единственное табу, которое я не нарушу ни при каких условиях. Но черт возьми! Ведь когда-то это был молодой и цветущий человек, а сейчас… Сейчас я даже не могу толком осознать его смерть, и это начисто выбивает меня из колеи. Как так?!

– Я единственный творец в этой области искусства, – словно прочитав мои мысли, говорит Оскар. – К сожалению. Я долго думал, чего же я на самом деле хочу от этой жизни, пока, наконец, не понял одну элементарную истину. Время. Все живое со временем стареет и умирает. Сегодня ты молод и красив, а всего через несколько лет твоя красота начинает увядать. И ты становишься таким, как все. Бессмертие. Люди подсознательно стремились к нему чуть ли не с начала времен. Никому не хочется умирать. Поэтому однажды я сказал себе: «Оскар, а ведь ты можешь дать этим людям то, чего они так страстно хотят. Ты можешь исполнить их самое сокровенное желание». И вот результат. Сейчас этот юноша прекрасен, как никогда. Теперь он никогда не состарится, не превратится в презираемую всеми образину.

И сколько в его словах этого самого презрения к пожилым людям! Я сама не замечаю, как просто заслушиваюсь этими объяснениями и даже начинаю согласно кивать. А когда, наконец, очухиваюсь, то костерю себя последними словами за то, что позволила ему начать меня дурачить. Какое еще бессмертие?! Парень уже мертвёхонек, как… Мой взгляд скользит по умиротворенному лицу юноши, и мысль обрывается на полуслове.
А потом приходит знакомое чувство. Мне просто позарез нужны ручка и бумага. Слова и мысли переполняют мою душу, требуя излияния на бумагу. Причем, не завтра и даже не через час, а немедленно.

– Тетрадь и ручка, – сдавленно говорю я, посмотрев в объектив камеры. – Здесь есть где-нибудь тетрадь и ручка? Ну или просто бумага и карандаш?

– Поройся в тумбочках в спальне, - отзывается Оскар. – Может, и есть. Давно туда не заходил. Кто знает, что можно найти во всех этих шкафах и ящиках…

Искомые письменные принадлежности и правда обнаруживаются в нижнем ящике прикроватной тумбочки, и я, по-турецки усевшись на кровать, с головой ухожу в мир своих мыслей. Оскар никак не комментирует происходящее, а может, я просто настолько сконцентрировалась на работе, что полностью отключилась от всех внешних раздражителей. Но это и неважно. Важно то, что впервые за долгое время мое вдохновение снова бьет ключом, и это единственное, что имеет для меня значение.

Ручка летает по листу бумаги с такой скоростью, словно я чем-то одержима. Слова срываются с кончика пера, как птицы, а описываемая картина с каждой секундой приобретает все новые и новые краски. Когда безумный творческий порыв начинает сходить на нет, я уже заканчиваю писать то, что хотела изначально, только изредка вписывая в текст незначительные детали.

Перечитав написанное, я остаюсь довольна собой. Кажется, я никогда еще не писала так хорошо, как сейчас. Уж насколько я не люблю читать собственные работы, но сейчас было бы просто глупо игнорировать очевидные факты. Казалось бы, такие простые слова, а как переплелись между собой… Словно мелодия, а не рукописный текст. А некоторые из эпитетов я вообще использую впервые. Можно подумать, их нашептал мне кто-то на ушко.

Бросив быстрый взгляд на окно, я удивленно отмечаю, что солнце уже практически скрылось за горизонтом. Даром, что сейчас разгар лета. Нехило я, однако, посидела. Впрочем, к подобным выпадам из реальности я давно уже привыкла. Сама не замечаю, как время проходит. Один раз, правда, уснула прямо за ноутбуком, когда писала. А когда утром проснулась лицом на клавиатуре, на экране было напечатано почти две тысячи страниц одним сплошным «аааааааааа».

Урчание желудка напоминает о том, что у меня сегодня во рту маковой росинки не было. Как проснулась тут часиков в десять утра – по моим внутренним ощущениям это вообще глубокая ночь! – так до сих пор и сижу. И просидела бы еще, но у желудка явно свое мнение на этот счет. Другая проблема, что я совершенно не представляю, где тут кухня. Остается только надеяться, что я не умру от голода в ее поисках.

Осторожно положив тетрадь и ручку на тумбочку, я рывком поднимаюсь с кровати и покидаю спальню. Надо думать, атмосфера в этом огромном пустом доме в такое время суток вполне подошла бы, чтобы снимать тут какой-нибудь фильм ужаса. А у меня вызывает лишь интерес. Даже жаль, что в темноте на самом деле не живет никаких чудовищ, а то я бы с радостью пошла с ними знакомиться. Главное потом найти дорогу назад, а то жаль будет, если придется по памяти переписывать то, что я только что писала.