Эпилог

Стеклянным взглядом в стеклянное утро.

Даже снег — полупрозрачный. Полулёгкий-полугнетущий. Первый снег позднего ноября.

И туман по платформе. Чугунным одеялом. Словно отпечаток из грудной клетки. Холодно и пусто, как никогда. Или так всегда было?

Гермиона сжимает руки в вязаных рукавицах, поджимая пальцы. Утыкаясь губами в шарф, согревая кожу дыханием. И почему-то не может оторвать взгляд от пепельно-платинового неба, проглядывающего сквозь туман.

Она никогда не бывала здесь в это время. Продрогшая платформа станции совсем крошечная. Размером с Большой зал, если не меньше. Сидеть сейчас тут, под небольшим навесом на узкой лавке. Всматриваться в небо, кусая губы. Чувствовать, как подмораживает кожу щёк.

Отрешённо.

Так не похоже на неё.

Но терпимо, потому что она уже очень давно не похожа на себя. И даже суета этих последних недель изменила её. И до этого… её менял каждый день, начиная с первого сентября.

Он менял.

Взгляд медленно опустился, потому что глаза начали наполняться непрошеными слезами. Опять. Опять эти слёзы. Мало, наверное, было их за всё это время. Холодные и влажные пальцы в рукавицах сжались сильнее. Нет, не смей раскисать.

Не сейчас.

Гермиона вздохнула, проследив за крошечным облачком пара, сорвавшимся с губ. Поёрзала, скользя взглядом по блестящим бокам “Хогвартс-Экспресса”, наполовину скрытого в воздушном молоке. А затем заметила тёмную фигуру, приближающуюся к ней. И всё внутри на секунду замерло.

Отдалённые удары каблуков по подмороженному камню. Тёмное недлинное пальто. И походка.

Ну, конечно. Как всегда.

Он шёл так, будто мучился от хронической скуки уже многие годы. Так, словно был умудрённым опытом мужчиной. Или ей просто казалась эта усталость.

Даже туман расступался перед этой гибкой, затянутой в чёрное, фигурой. Губы на миг дрогнули в улыбке, несмотря на то, что в носу закололо.

Её Малфой.

Не ищет взглядом — точно знает, где она. И уверенно шагает, засунув руки в карманы брюк. Уверенный и собранный. Господи, только он мог выглядеть так после того, что произошло всего две недели назад.

Когда даже мадам Помфри не была уверена в том, что он останется в живых. Когда он лежал в лазарете без сознания, едва дыша. Не открывая глаз и никак не реагируя ни на что. Ни на голос, ни на прикосновения.

Это были самые страшные в жизни Гермионы Грейнджер три дня. Когда она сидела и сжимала руку Драко, не боясь, что её осудят. Не боясь, что кто-то увидит. Она знала, что должна быть здесь, рядом, потому что они дышат вместе. Сейчас у них одно дыхание на двоих.

И когда он пришёл в сознание, Гермиона была уверена — в этот момент у неё выросли крылья за спиной. И тогда она заметила, что витражи на окнах цветные, а не чёрно-белые. Что у людей, окружающих её, глаза различаются по цвету. И что люди по сути разные, а не безликие призраки, скользящие вокруг.

На удивление, после произошедшего у них наладились отношения с Забини. Ну, то есть, взаимная подчёркнутая отчуждённость превратилась во взаимную помощь. Даже Гарри и Рон в конце-концов проглотили тот факт, что их подруга не отходит от койки их врага. Сухо, давясь, не пережёвывая, но проглотили. И Поттер не преминул прорычать рыжему сквозь зубы: "Я говорил тебе". Но на второй же день, проведённый в лазарете, они уже приносили Гермионе десерт с ужина.

А они с Блейзом тем временем сидели у постели Малфоя. Мулат часто составлял ей компанию.

Выписку обещали через две недели. А выписали через пять дней. Слизеринская живучесть, — отшучивался Драко. И это была совсем не смешная шутка.

Не успел он выйти из лазарета, как тут же пришлось влиться в этот ритм. Почти сумасшедший. Меняющий всё.

Действительно — всё.

Потому что Нарцисса не была казнена. Об этом гремел “Пророк”. Скитер не надоедало обсасывать эту тему со всех сторон, так что уже одиннадцать выпусков подряд ежедневно главную страницу венчал портрет светловолосой, спокойно улыбающейся женщины.

За неё вступились. Как ни странно, одними из первых стали Ральфус Оливар и Кингсли собственной персоной. Подняв связи последнего с норвежским Министерством Магии, суд посчитал возможным сохранить Нарциссе жизнь, однако сослать из Англии.

Через три дня после поправки и Драко поставили перед выбором: остаться и доучиться в Хогвартсе или же отправиться с матерью в Норвегию.

Это снова было тяжело.

Несколько серьёзных разговоров с Дамблдором и Нарциссой. Она уверяла, что сможет, справится. А он… метался. Метался до сих пор. Хотя сундук с вещами уже ждал своего владельца в поезде “Хогвартс-Экспресса”.

И теперь…

А что — теперь?

С наполовину тёмного неба медленно опускался снег, подсвеченный горящими с ночи огнями фонарей. В этом утре Малфой был чем-то неотъемлемым. И уже стоял перед ней, глядя куда-то перед собой, чуть щуря глаза. Вот и всё “теперь”, что у них осталось.

Несколько минут.

Гермиона не знала, что делает здесь. И зачем упросила позволить ей проводить его. Потому что прощаться в их гостиной было слишком. Он никогда по-настоящему не уйдёт оттуда. Его спальня навсегда останется его спальней. А их ванна — их ванной.

Их было слишком много в Башне старост.

Если бы можно было выжать стены, они бы выплакали целое море. Воспоминаний и образов. Истории, подошедшей к концу. И дыхание снова спёрло. Гермиона опустила взгляд на туфли Драко, глядя, как на начищенные носки медленно опускается снег.

— МакГонагалл перенесла собрание префектов на четверг, — его голос слегка хрипловат. Но звучит ровно. Знакомо до жути. Остаётся только кивнуть.

— В пятницу мы патрулируем до 23:30 и внимательно на седьмом этаже. Перед выходными эти придурки часто…

— Я помню.

Прерывает его слишком быстро. Он опускает глаза. На её макушке собираются снежинки.

Он наблюдает за тем, как они выписывают причудливые узоры в полумраке холодного утра, прежде чем коснуться мягких волос Грейнджер.

Он понятия не имеет, зачем позволил ей быть здесь сейчас. Потому что… было тяжело. Действительно. Он не ожидал. Херова неожиданность.

Это как удар под дых. Тебя согнуло, а ты очень хочешь разогнуться.

Достаёт руки из карманов, медлит несколько мгновений, а потом садится рядом. Всё, что случилось. Он просто пытается осознать. Что он делает и для чего. Уезжает в Норвегию, навсегда. Следует за матерью. Потому что так нужно. Потому что он несёт грёбаную ответственность. Теперь — особенно. После того, как их семья едва не развалилась заново. И где-то в глубине души он чувствовал отдалённую… не радость, нет. Скорее, это было удовлетворение.

Что прогнившее насквозь поместье наконец-то оставит его. А здесь… всё равно осталось бы доучиться всего полгода.

Здесь остаётся она.

Малфой медленно переводит взгляд на профиль Грейнджер. Она упрямо сверлит своими блестящими глазами каменные плиты. Кончик носа покраснел от холода. Молчит.

Из гостиной они выходили так же молча. Потому что, господи, да что ей сказать?

Мерлин, помоги, он не знал, не имел понятия. Кажется, мог говорить только о какой-то херне, которую она и без него отлично знала, блин. Между ними было слишком много всего, херов океан всего; всего, чтобы говорить об этом.

Её руки были сжаты. Напряжённо замерли на коленях.

Драко смотрел на нелепый рисунок её вязаных рукавиц и уже почти решил протянуть руку, чтобы коснуться её, когда сквозь лёгкий шум в ушах, оставшийся с того-дня-о-котором-они-не-говорили-по-умолчанию, раздались шаги. Охренительно не вовремя.

От этих шагов сжало лёгкие. Время вышло? Уже?

Наперевес с круглым фонарём, покачивающимся из стороны в сторону, к ним приближался мужчина, который был прислан, чтобы помочь Малфою с отбытием. Стоило ему появиться в пределах видимости, резко сократившейся из-за долбаного тумана, он остановился. Смущенно поправляя шляпу и покашливая в густые усы.

— Мистер Малфой?

Драко сжал губы. Поднял голову в молчаливом ожидании.

— Пора.

Пора.

Судорожный вдох справа. И судорожный удар в груди.

Мужчина несколько мгновений смотрит на него. А затем на неё. Жмёт губы, почти понимающе.

Да что ты понимаешь в этом?

Но он только кивает и отступает обратно в туман.

— Жду вас в составе, — а затем добавляет: — если вы не передумали.

И эти — последние — слова бьют по сознанию. Почти пощёчиной. Бьют и бьют. В такт тяжёлым удаляющимся шагам.

Малфой сухо сглатывает, вставая, и слышит, что дыхание Грейнджер становится более шумным. Каково будет уснуть, не чувствуя её в соседней комнате? Или в своих руках.

И вдруг стало так обидно. Так грёбано-обидно от того, что он ни разу не увидел, как она просыпается.

Он очень хотел видеть это. Наверняка это самое прекрасное, что может быть. Лучше солнечного утра.

— Ну… — он кашлянул. Качнулся с пятки на носок. — Мы вроде бы неплохо сработались, а, Грейнджер?

Спросил намеренно громко. И сердце остановилось почему-то, когда Гермиона закрыла глаза после его слов.

Господи, да просто уйди. За тобой поезд. Иди, садись в купе, сними пальто и забудь.

Да, было неплохо. Почти забавно. Не скучно, уж точно.

Но всё заканчивается, ведь так?

Так.

Тогда просто прекрати смотреть на неё. Прекрати ждать. Чего ты ждёшь?

Нужно ехать. Ты должен матери. Ты должен всему грёбаному миру, ты должен себе, чтобы больше не допускал ошибок.

Таких, как она.

Вот эта огромная, здоровенная, блять, ошибка, сидящая сейчас перед ним. Единственная ошибка, благодаря которой он дважды жив. Дважды мог сдохнуть и не сдох.

Грёбаных. Дважды.

Сука.

А если задуматься, то куда больше. Воплощение его существования сидело на лавке в дурацких рукавицах, и злость вдруг накрыла с головой. На то, что она ничего не ответила на его фразу. На то, что она не посмотрела ему в глаза. На то, что он слышал, как эта чёртова дура рыдала по полночи в их ванной с тех пор, как узнала, что он уедет.

Их-блять-ванной, которая скоро станет ванной-её-и-чьей-то-ещё.

И эти мысли. Накрывают, выворачивают. Больно-наизнанку.

— Грейнджер.

Она не поднимает голову. Словно издевается. Словно знает, что если поднимет, если посмотрит, всего один раз, то всё. Просто всё.

— Не хочешь попрощаться?

Закрой свой хренов рот.

Ты же видишь. Видишь, как тяжело она дышит, всё быстрее с каждой секундой. Словно ей больно. Словно что-то дерёт внутри точно так же, как тебя.

Уйди.

Если не сейчас, то уже не сможешь. Вспомни мать. Вспомни её.

Ты должен.

Так что иди. В грёбаный вагон, сейчас.

Он сжимает губы. Сильно. Так, что почти больно.

А потом протягивает руку и рывком поднимает лицо Грейнджер за подбородок. Наклоняется. Смотрит в глаза так близко, что всё окружающее пространство прекращает существовать.

Да оно и не существовало никогда, когда она была рядом.

— Что? — испуганный лепет. Распахнутое карее море.

— Просто… хочу запомнить.

Сказать это, чтобы не сказать другое. Рвущееся изнутри. Очевидное.

И, не дожидаясь ответа, впивается в холодный рот поцелуем.

Больным поцелуем. Глубоким. До глотки. До стона. До дна, горячего и пылающего. Сумасшедшим, на который она отвечает до слёз по щекам. Поцелуем, который до сжатых на плечах рук. Который до яростно-зажмуренных глаз.

Который пожалуйста-будь-здесь.

Заставляет вспомнить её слова. Заставляет орать их ей в ответ. Молча, выпадами языка, сжимающими лицо ладонями, скользящими в волосы руками.

Он просто нужен. Необходим. Потому что без этого нужно будет прожить. Научиться.

И он научится когда-нибудь.

Когда прекратит воплощать во всём этом всего себя. Открытый кровоток, разбухшая тоска. Вой в груди. Огонь в глазах. Так блядски нужна. И Малфой чувствует, как этот огонь срывается из-под век, скатываясь по щеке.

И поцелуй лучше-бы-я-сдох-тогда прекращается внезапно. Драко просто отталкивает её от себя. Резко разворачивается, чувствуя холод на лице. И уходит.

Раз и всё. По щелчку пальцев.

Херовому щелчку.

Не оборачиваясь.

Чего ты хотел этим добиться? Просто запомнить? Если бы можно было просто забыть.

Не дай бог ему обернуться.

Не дай бог отвести глаза от узкого проёма дверцы в вагоне, который он еле нашёл мечущимся взглядом. Всё ещё чувствуя вкус корицы во рту. Чувствуя её в себе. В каждой клетке.

И черти, ожившие в груди, до задушенного хрипа натягивают свои поводки, впиваясь ошейниками в тощие глотки. Суча хвостами, порываясь назад. Так, что вот-вот раздерут спину и кинутся к Грейнджер.

Останутся с ней.

Предатели.

Драко гипнотизирует взглядом приближающуюся дверцу вагона. Стекло. Отражение. Собственная безликая фигура. Счастье, что не видно той, что осталась сзади. За спиной.

Впереди целая жизнь. Которая перечеркнёт все эти месяцы. Всю эту клокочущую злость. На неё, на себя. Это всё несерьёзно, глупо. В будущем он должен будет принимать решения, здраво мыслить. Как делал это всегда. И у него всегда кто-то был.

Явно не Гермиона. Явно не она.

И, несмотря на то, что дышать совершенно нечем, он поступает правильно.

Так, как нужно. Это верный поступок.

Это херова мантра.

Зубы стискиваются так сильно, что челюсть, кажется, вот-вот просто сломается. Холод жуёт изнутри беззастенчиво, поэтому рука находит карман пальто.

Ныряет в него, и вдруг, пока другая тянется к поручню, а нога уже готова ступить на железную приступку, ладонь натыкается на что-то прохладное и гладкое в недрах одежды.

И вкус поцелуя на миг исчезает из онемевшего рта. Взгляд испуганно останавливается.

Чёрт.

И неумолимая реальность накрывающая мягкой лапой.

Драко вдруг отчётливо ощущает, как кожи лица касаются снежинки. Как холодный воздух врывается в нервно вздымающуюся грудь. Пока дрожащие пальцы скользят по поверхности предмета, спрятанного в кармане.

А глотка сжимается. Когда.

Он достаёт находку. Медленно. И взгляд опускает ещё медленнее. Наблюдает, как снег неторопливо ложится мелкими хлопьями на заколку Грейнджер, лежащую на ладони.

Ту самую, что она потеряла.

Сердце шумно лупит по рёбрам, а большой палец аккуратно проводит по красно-золотой полоске. Он помнит, как она держалась в красивых густых волосах.

Он помнит.

Малфой прикусывает щёку изнутри так сильно, что почти кривится. Надо же было положить её в карман именно этого пальто. Надо же было наткнуться на это именно сейчас.

Холодная железка жжёт руку.

Почти прожигает насквозь.

И за стеклянной дверью появляется тот самый усатый мужчина. Хмурится удивлённо. Открывает дверцу в вагон, торопливо дёрнув ручку.

— Мистер Малфой, — Драко поднимает голову. Смотрит сквозь него. — Вы заходите?

Он заходит?




Ладонь сжимается на заколке.

А снег невесомо падает со светлеющего пепельно-платинового неба.