О любопытной Дайлис, фестрале и гиппогрифе

Кто сказал, что нет жизни после смерти, того никогда не рисовали магическими красками. По крайней мере, после этой самой смерти. Быть может, в полном смысле слова мы уже не живем – не дружим и не влюбляемся, не способны, по большому счету, влиять на ход событий, образовываться и развиваться, но мы можем очень немало – наблюдать. Чаще всего мы делаем это по просьбе живущих – уж я-то, как портрет в кабинете директора школы Хогвартс, это знаю не понаслышке – но многие, в том числе и я, Дайлис Дербент, женщина, бывшая директором школы чародейства волшебства в течение шестнадцати лет, все еще обладаем собственным, иногда почти неконтролируемым, любопытством, которое совсем не сложно утолить. Ну кто, скажите на милость, станет стесняться портрета, а уж, тем более, портрета глубоко спящей старой леди?

Сложно сказать, сколько юных волшебников и ведьм взрослели на моих глазах – многие и многие поколения, их нескончаемый поток давно слился бы в неразличимую вереницу разноцветных глаз и челок, чудных темпераментов и глупых оправданий, если бы я не предпочитала дремать именно в кабинете директора. С позиции портрета, написанного несколько столетий назад, заметить хоть какие-то существенные отличия между мальчишками и девчонками с Хаффлпафа или Рэйвенкло, Гриффиндора или Слизерина просто невозможно: все молодые, горячие, охочие до всего нового. Сначала учеба, потом любовь. Иногда в эту последовательность ввинчивается неподдельная жажда подвига в горящих глазах – и тогда можно даже не слушать, о чем говорят между собой профессора, все ясно без слов, стоит только поймать очередной вот такой взгляд – во внешнем мире снова война. Но я отдаю себе отчет в том, что снимаю сливки: если ребенок настолько часто, чтобы его запомнили даже портреты, попадает в директорский кабинет, то он определенно отличается от других. В хорошую или плохую сторону – это отдельный вопрос, но отличается.

Хотя исключения тоже бывают, не без них. Например, я совершенно не помню юношу по имени Том Реддл, а ведь именно он стал потом тем самым врагом, который зажег столько воинственных огоньков в глазах следующих поколений. Говорят, он был старостой школы, и я должна была его видеть ну хотя бы изредка, но нет, искра узнавания так ни разу и не тронула моих нарисованных глаз. Зато старушка Дайлис хорошо помнит парочку других, родившихся в том же веке, и имена этих двоих, как поговаривают нынешние директора, едва ли уступают по популярности глупой кличке, придуманной тем слизеринцем Реддлом.

Они оба и учились тогда же, во времена безраздельного правления Альбуса Дамблдора – он мне никогда не нравился особо: хороший директор, со стержнем внутри, но думал всегда о вечном, а не о малышах – неправильно это, не по должности, ему бы в политику. Не заботился он об этих потерянных ребятишках, если по совести считать, да и заносило его частенько, ну да все мы не без греха да червоточинки, не мне судить.

Первый появился годах в шестидесятых, а может и семидесятых – такие короткие промежутки я с трудом различаю, уж простите старую перечницу. Зато имя мальчика я запомнила сразу, необычное даже для магов, и такой приятной горчинкой перекатывается во рту, точно лакричная конфетка, какие я очень в свое время любила, есть грешок. Пришел, встал и застыл, как под петрификусом, у самых дверей, уставился на улыбнувшегося ему директора упрямо и сердито, сам бледный весь, почти прозрачный, ни дать ни взять фестаралий жеребенок, волосы немытые, но черные, гладкие, и отблески от свечей синими бликами по прядям пляшут – загляденье. О чем они там говорили слушать мне было без надобности: я-то сразу поняла, обижают в школе маленького фестральчика, дети таких не любят, побаиваются их не по годам взрослых глаз, а от того и нападают временами. Я ведь и сама такой девочкой когда-то была.

Альбус явно понимал не меньше моего, но защищать жеребенка не собирался, продолжал гостеприимство проявлять и такой вид корчил, будто все идет так, как должно. Ребенок тоже все как-то враз понял, и даже упрямство из его глаз исчезло, а я подумала, что если он сейчас предлагаемую директором чашечку чая примет и к столу сядет, то я его, пожалуй, уважать не буду и имя его постараюсь забыть, но фестральчик что-то буркнул, попрощался невежливо и протиснулся своим призрачным тельцем в едва приоткрытую створку двери. Альбус горько так вздохнул и прикрыл глаза морщинистой ладонью – уже старик совсем, а все хорохорится – а я, как-то неожиданно потеряв бдительность, со вкусом прокатила на языке "Северус".

– Что, понравился тебе мальчик, Дайлис? – хмыкнул тогда удивленный Альбус, и я, конечно, сделала вид, что сплю, а ему, старому дураку, уже голоса мерещатся. Но, кажется, он мне не особо поверил, потому что ответил на мое не озвученное согласие. – Мне тоже нравится. Сильный он, но есть определенное беспокойство. Дурным может его душевный непокой обернуться, нехорошим.

А что мне было отвечать? Может, и дурным, но это ж еще спровоцировать надо. Вот взял бы Альбус и помог мальцу, возможно, тогда и опасаться нечего будет. Но потом я вспомнила, что ребенок с нелюбимого директором Слизерина, и совсем поникла духом.

Второго мальчика я впервые увидела много позже, когда мой любимый Северус уже давным-давно преподавал в Хогвартсе зельеварение, и я даже не сразу поняла, что этот Гарри – тот самый ребенок Поттеров, о котором в кабинете директора вот уже с десятилетие, наверное, велись нескончаемые разговоры. Мне думалась, что столь знаменитый волшебник должен быть малоприятным юношей, думающим о себе лишь в превосходных степенях, гордецом и задавакой, но он оказался совсем не таким. Упрямый и горячий, и, как не странно, при этом сильно неуверенный в себе, не испуганный вообще, а скорее, боящийся самого себя, он немного походил на Северуса, но еще больше на молодого гиппогрифа – кажется, вот сейчас директор ответит не так, посмотрит неправильно, и нападет малой. Но нет, Альбус умен, он все делает правильно, и гиппогриф кланяется в ответ, растягивая некрепкий пока клюв в неуверенной улыбке. А ведь директор нечестен с ним, не говорит всего, не отвечает на вопросы ребенка, которому так нужны эти ответы, нужна помощь, нужен совет, но нет, с ним даже старая Волшебная Шляпа себя ведет правдивее. Может, и мне стоило бы вмешаться, да разве он послушает старый запыленный портрет? А я могу и гнев Альбуса снискать – он не снимет меня, конечно, не посмеет, но рисковать совсем не хочется, ведь я теперь не больше, чем излишне любопытная потрескавшаяся масляная краска, не то что когда-то.

– Я должен спросить тебя, Гарри, не хочешь ли ты мне что-нибудь сказать? – произнес тогда, завершая разговор, Альбус, так мягко, словно постель малышу на ночь стелил, и я подумала, что если маленький Поттер начнет сейчас сознаваться в своих грехах, то он перестанет мне нравиться.

– Мне нечего вам сказать, профессор, – потупившись, ответил юный гиппогриф, и мое сердце возликовало.

О, я еще так хорошо помню тот день, когда чуть подросший гиппогриф с настоящей звериной яростью крушил в кабинете Альбуса его стеклянные приборчики – их давно стоило кому-то сломать, дурацкая была затея расставить в без того не слишком просторном помещении всю эту пакость, назначения которой директор и сам, по-моему, не знал. Однажды ее уже пытались бить, но так и не завершили прекрасного начинания. Больше всего мне хотелось приплясывать рядом с опостылевшим мне креслом и скандировать какую-нибудь квиддичную кричалку до тех пор, пока Гарри не разобьет все. Но он уничтожил их все и без моей помощи, а вот Северус в свое время не смог, остановленный глубоким властным голосом своего бывшего директора.

– Вы должны это сделать, Северус, – Альбус спокоен и благожелателен, как всегда – это его главное оружие. Благожелательность всегда помогает при общении с фестралами и гиппогрифами. – Вы ведь и сами все понимаете.

– Я все понимаю, Альбус, – второй уже стеклянный шарик со стальным змеевиком летит ему в ноги и разлетается на осколки с оглушительным звоном. – Но я не понимаю, какого Мордреда было столько лет рисковать всем ради мальчика, чтобы теперь просто принести его в жертву! – я знаю, о каком мальчике он говорит. Два израненных звереныша среди всего этого сумасшествия – вот кто они. Альбус тоже знает, он пытается примирить их друг с другом, но говорит не то и не в то время, не понимает, что они, так сильно похожие один на другого, растут у него на глазах, но не взрослеют.

Я поговорила бы с ними, объяснила, что если им и надо кого-то держаться, то друг друга, но они так никогда и не были здесь вместе, а я не собираюсь повторять ошибок Альбуса. Да и потом, кто станет слушать советы портрета вечно глубоко спящей старой леди?

В тот день, когда после почти года отсутствия, Гарри Поттер появился в кабинете давно уже мертвого к тому моменту Альбуса Дамблдора, кабинете, который, к моей неописуемой радости, занимал теперь мой повзрослевший наконец фестрал, я подумала, что этот миг настал. Вот сейчас, сейчас Северус вернется в кабинет, застанет мальчишку за использованием его Думосбора и, само собой, начнет ругаться, как только он один умеет, но я остановлю его, я-то в силах справиться с его гневом – мы ведь так поладили за этот год, но никто не шел, гиппогриф оставался один, долго смотрел чьи-то воспоминания, а потом – совсем неживой – рухнул на ковер, терся о его жесткий шерстяной ворс гладкой кожей, а по щекам струились неудержимые слезы. Что же еще случилось, о, Мерлин?

А он сел наконец – такой маленький, белый и прозрачный весь, почти такой, каким я впервые встретила Северуса, как искаженное отражение в кривом зеркале, но во взгляде та же обреченность, упрямство и почему-то покорность судьбе. Я не смогла смолчать, я стала быстро спрашивать его, просить объяснить, предлагала всю помощь, которую может оказать нарисованная директриса, но он, кажется, меня даже не заметил – посмотрел так, как смотрят только те, о ком после разносятся вести, как о погибшем герое, и вышел.

И я подумала, что даже, когда герой идет на смерть, он ведь не всегда умирает. Иногда он оказывается раненым и в больнице – о, сколько я их таких, горемычных, повидала на своем веку. И я, как ошпаренная, охваченная любопытством, но еще больше страхом за моих навсегда маленьких фестрала и гиппогрифа, помчалась в свой другой портрет, тот, что в холле больницы Святого Мунго.

Ждать пришлось пару мгновений, не больше, хотя, наверное, прошло несколько часов – портреты плохо чувствуют время, я уже говорила? Несколько волшебников ворвались через главный вход и пронеслись по холлу слишком быстро, чтобы я успела разглядеть их лица, ведь мой взгляд был прикован к магу, покоящемуся на носилках, что покорно плыли между ними. Северус был так бледен, как не был никогда, на его шее зияла огромная рваная рана, запечатанная прозрачной магической повязкой, мантия на груди распахнута, и белая сорочка под ней насквозь кровью пропиталась, ужас. Следом за процессией бежал Гарри, и мне показалось, что его цвет кожи сейчас еще хуже, чем у моего умирающего фестрала.

Мерлин мой, да за что же все это еще не успевшим толком пожить мальчикам и мне, старой нарисованной леди?

Я бежала за ними, прыгая, как девочка, из портрета в портрет, на ходу договариваясь с хозяевами и обещая им неземные милости или попросту отталкивая и кидаясь в следующий, но все равно выходило слишком медленно. Когда я наконец добралась до дверей операционной, то увидела, что гиппогриф сидит один, тихонько, сгорбившись, не отрывая испуганного взгляда от плитки на полу и, кажется, молится. Кому? Хотя он с магглами рос, им, кажется, есть кому.

А потом я, похоже, задремала, потому что когда подняла глаза, то скамейка была пуста, дверь в операционную открыта настежь, койка внутри уже застелена чистой простыней, а послеоперационная палата, наоборот, закрыта. Они там? Ох, старая я глупая сонная карга, пусть они будут там! В палате, я помню, висит невинный пейзаж – нет ничего проще, чем появиться на пеньке около лесного озера, куда проще, чем договариваться с вредным Уриком Нечестивым, что в операционной висит. Пусть они будут там, и я уж теперь точно не упущу момента, я обязательно скажу им все, что давным-давно должны была сказать…

Но когда я посмотрела на развернувшуюся под пейзажем картину, я поняла, что они опять разобрались без меня. Мой фестрал, похоже, не так давно пришел в сознание, но все-таки, пересиливая действие отходящих уже наркотических чар, смотрел из-под чуть прикрытых ресниц, как мой гиппогриф, сидя рядом, шепчет что-то едва слышным шепотом, сжимает руку в ладонях и то и дело целует белое узкое запястье.

Было радостно, но и грустно одновременно тоже было. Да, к сожалению, нам, портретам, остается только наблюдать – с этим сложно поспорить, но ведь и вполне живой Альбус, выходит, тоже только наблюдал. Он-то думал, старый дурак, что в его руках все ниточки, что он ловко за них дергает, а звереныши сами справились, сами написали последнюю главу этого романа, и ничья помощь им нужна не была, даже старой нарисованной леди. Поэтому пора возвращаться. Может, стоит наконец перестать игнорировать портрет Дамблдора и обсудить все произошедшее? В конце концов, мы теперь на одной стороне – нарисованной.

– конец –