Глава 7. Чужестранка

Центурион беспощаден. Центурион всегда беспощаден. Я хорошо помню его — высокого человека лет сорока. Он учит нас по старинке. Как учили во времена войны с Ганнибалом. Как учили во времена войны с Пирром. Как учили во время неудачной войны с галлами.

— Выше ногу, мальчики! — кричит центурион. — Ровнее ряд. Лопоухий, быстрее, быстрее, в ногу со всеми! А то узнаешь лозы.

Это он кричит мне. За ошибки и непослушание нас порют виноградной лозой, да крепко. За более серьезные провинности — ивняком. У дедушки следы от порки ивовыми прутьями остались на всю жизнь. Я стараюсь как могу. Сердце вот-вот защемит, но надо идти.

— Что задремали, неженки! — рычит центурион. — По одному, бегом к реке!

Кажется, нас будут учить плавать. Что же, хоть в этом есть спасение. За обедом я терпел насмешки из-за слабых подтягиваний на перекладине — у меня слишком тонкие и слабые руки. Но сейчас впереди будет река. Что-что, а уж плавать я умею, как дельфин Нептуна.

Я сбрасываю одежду вместе со всеми. Наконец-то можно смыть усталость и пот! Я осторожно захожу в воду. Луций и Авреалин, смеявшиеся надо мной на привале, дрожат и жмутся, подбадривая словами друг друга. Я с презрением смотрю на них, а затем решительно иду в воду. Самый неприятный только один момент — погружение в холод. А дальше все будет легко.

— За мной на тот берег! — кричит центурион.

Мы плывем за ним. Аврелиан тянет за собой упирающегося Луция. Подбежавший ликтор беспощадно бьет его лозой по ногам. Ликторы — служители, сопровождавшие консула, — нас сопровождали повсюду и не расставались со связками прутьев. За каждую провинность следовал беспощадный удар — словно укус змеи.

— Молодцы! — хвалит центурион. — Эй, лопоухий, смотри, как плывешь! — удивляется он, видя, что я плыву вторым, легко преодолевая течение. — Тебе в лазутчики дорога!

На берег я выбегаю первым. Там, на крутом холме, нас ждет главный подарок — оружие воина. Сегодня нам должны принести оружие.

— Да быстрее, — вытаскиваю я почти за шкирку невысокого Гнея. Он, бедняга, выбился из сил, пока плыл. Центурион ничего не говорит, но чуть улыбается в обветренное лицо. Товарищество — основа нашей армии.

— А ну-ка, быстрее, неженка. Эй, лопоухий, тяни его! — кричит он нам для острастки. — А ты, неженка, научи лопоухого бегать, как он тебя плавать!

Мы бежим вперед. Нам выдадут оружие — короткий блестящий меч, пилум с длинным трехгранным наконечником, крепкий щит с гербом. Но что это? В повозках оказались вместо мечей какие-то плохо обструганные палки, а вместо щитов — плетенки из прутьев!

— Что? Не нравится? — насмешливо спрашивает центурион. — Научитесь владеть сначала ими, сопляки!

— А меч? — кричит возмущенный Аврелиан.

— Меч? Ишь чего захотел сразу — меч. Быстрее, быстрее взял плетенку, сопляк. Теперь бегом к чучелам! Правую ногу вперед! Быстрее, быстрее, лопоухий! Как будто плывешь!

А это центурион уже снова кричит мне.


* * *

Я просыпаюсь и протираю глаза. Спальня еще плывет перед глазами. Видения юности по-прежнему преследуют меня: правда, теперь я знаю, что все закончилось хорошо. Центурион показал мне, «лопоухому», как правильно нужно плетью поражать чучело. А вот Аврелиану не повезло: простудившись, он слег и отправился прямиком в урну. Хотел научиться хорошо плавать, вот и полез в ледяную воду. Многое должен уметь римский воин, но главное — уметь повиноваться и сдерживать себя. И я тысячу раз благодарил богов, что от матери научился этому великому искусству: с младых ногтей усвоил, что, когда тебя бранят, надо стоять и смотреть в пол, давясь своей обидой. Бунтовать можно, только когда ты сильный. Как Гай Марий…

Что же, скоро пора снова ехать к Эмилии. Думаю, вчера Публий хорошо с ней поработал: напомнил, что сторонников их зловредного учения часто скармливают в цирке львам на глазах у публики. Что же, на этом фоне мои добрые предложения должны будут казаться Эмилии настоящим спасением… Со времен военной службы я не мыслю свою жизнь без обливания ледяной водой, а потому быстрее бегу опрокинуть на себя заготовленное ведро. После него и жизнь кажется бодрее. Теперь пришло время гимнастики в атриуме и пробежки вокруг моего городского сада.

Хитрый Филоктет уже перебрался сюда и охотно помогает мне обустроиться в римском доме. Я до сих пор со смехом вспоминаю, как учился эллинскому языку по «Иллиаде». Я умолял Филоктета сказать мне, помирится ли Ахиллес с Агамемноном, одолеют ли троянцы греков в бою у кораблей, победит ли Ахиллес Гектора… «Не знаю…» — невозмутимо отвечал мне хитрый грек. — «Я запамятовал… Возьми-ка да почитай сам!» — протягивал он мне личный список. Я читал, изо всех сил выписывал слова на восковую дощечку, чтобы только узнать, победили ли троянцы. Мы ведь и есть уцелевшие троянцы, и мне ужасно хотелось, чтобы хоть кто-то сразил Менелая. Не знаю почему, но наибольшую ненависть у меня из всех греческих героев вызывал именно царь Спарты.

Делая последний круг, я задумался, где прогуляться с Эмилей сегодня. Сады Лукулла вряд ли подойдут — не стоит дважды повторять одно и то же. Сады Саллюстия? Слишком уж похоже. Неожиданно я вспомнил маленький сад за круглым храмом Юноны: тем самым, где жрицей была Элипис. Элпис… Элпис… А почему бы и нет, в конце концов? Пусть увидит меня с Эмилией и доложит Валенту, что я не теряю даром время, а занимаюсь делом. В том, что Элпис ему доложит, я не сомневался: уверен, она выполняет мелкие поручения Валента.

Разумеется, можно поставить перед Эмилией вопрос ребром, но я понимал, что не время. Я ведь еще не смог по-настоящему одолеть ее в споре, а без этого предлагать Эмилии сотрудничество было глупо. Позавчера поле боя осталось за ней. Вчера мы обменялись ударами: мне стала интересна ее сказка, а я понял, что она еще немножко остается римлянкой — хоть и твердит свою заученную фразу, что «нет ни эллина, ни иудея». «Небесный Рим» — придумать же такое! Впрочем, сказка правда интересная. Послушаю сегодня ее продолжение.

Эмилия встретила меня уже готовой к прогулке — словно и собиралась совершить ее давным-давно. Внешне она по-прежнему весела и беззаботна, разве что теперь надела не желтый, а светло-синий мафорий. Не знаю, хорошо ли поработал с ней вчера Публий… Судя по довольному лицу Эмилии, или он бездельник, или она совершенно не боится его угроз. Не верит? Думает, что это не серьезно?

— Ты вновь предпочитаешь разговор вне дома, — легко улыбнулась Эмилия. Стражники расступились, когда мы выходили по сверкающим ступенькам.

— Военная привычка: люблю говорить на ходу, — ответил я. — Да и гулять на природе — одно удовольствие, — вдохнул я цветочный аромат полной грудью.

— В Сенате ты можешь говорить стоя, как вкопанный! — синие глаза моей спутницы сверкнули зеленью, словно волнистая гладь северных морей.

— Так то в Сенате…

Я ответил ей в шутливой манере и тут же почувствовал неприятный укол в сердце: Эмилия мне до конца не доверяет. Чувствует двойное дно. День стоял теплый, но прохладный ветерок уже разогнал жару. Сентябрь никогда не спутаешь с августом. Именно в сентябре наступает тот самый осенний холодок или сквозняк, который делает его не похожим на весну.

— Знаешь, — задернул я белую занавеску носилок, — вчера мне показалось, что я даже заинтересовался твоей сказкой. Пожалуй, я хочу из любопытства послушать ее продолжение!

— Прекрасно, — улыбнулась Эмилия, обнажив маленькие ровные зубки. — Твоё любопытство не праздное! За ним стоит инстинктивное стремление к познанию Истины.

— Ты всё истолковываешь в свою пользу, — рассмеялся я. — Не могу даже представить себе, чтобы я когда-нибудь стал считать истиной то, о чём ты хочешь говорить со мной.

— Кто знает, кто знает… — Эмилия посмотрела на меня с напускной таинственностью. — Но мне кажется, что твое неприятие нашей веры типично римское: оно не столько логическое, сколько психологическое. Я не осуждаю тебя, а понимаю. Апостол Павел недаром говорил: «Иудей может креститься легко; эллину и римлянину это очень сложно».

«Пожалуй, она и правда проповедница, — подумал я. — Вон как бойко манипулирует! Надо будет прояснить, где она этому выучилась».

— Это ваш Савл, что ли? — насмешливо вскинул я брови. — Но, наверное, в чем-то ты права. Меня не устраивают обе восточные веры: и ваша, и иудейская. Я в них все время что-то должен, я все время в чем-то виноват. Нет бы у вас была вера, где боги должны нам, где боги нас поощряют и предлагают что-то делать, а не запрещают… — мечтательно протянул я, вытянув ноги.

Эмилия кивнула, словно ожидая моего вопроса.

— Вот представь, что ты на острове, и вот-вот начнется извержение вулкана. Мы говорим — ты должен отращивать крылья и учиться летать, если хочешь спастись. Это можно считать обвинением, что ты рожден бескрылым? Так или нет, но решать тебе, погибать или становиться другим.

— Опять пошла восточная чушь, — поморщился я. — Ты изъясняешься загадками, как даже не пифия, а египетский жрец!

— Поразмышляй, и ты легко решишь эти загадки, — Эмилия многозначительно посмотрела на меня.

— Пожалуй, — ответил я. — Только сначала нам пора выходить.

Носилки в самом деле прибыли к невысокому храму с ионическими колоннами. Само здание напоминало плоский маленький куб, возле которого горели два высоких факела. Навстречу ко мне сразу вышла высокая темноволосая женщина в тунике жрицы. Она напоминала виссон Эмилии, но при этом была ослепительно белой и без капюшона.

— Доброе утро, Гай Валерий Фабий, — сухо кивнула она мне. — Догадыаюсь, что вы приехали к Элпис?

Я всегда подозревал, что верховная жрица Пентиллия не питает ко мне симпатии, хотя в чем именно я провинился перед ней — понятия не имею. Ее острый нос всегда напоминал мне птицу, да и во всем ее высоком облике было что-то, напоминающее болотную цаплю.

— Да, я хотел бы повидать Элпис, — ответил я, изображая улыбку.

Эмилия стояла позади меня и рассматривала мраморные волны, венчавшие колонны храма. Не могу сказать, нравился ли он ей или просто казался красивым зданием. Хотя меня вслед за Катоном всегда поражала наша страсть подражать во всем эллинам. Как будто они покорили нас, а не мы их…

— Элпис совершила воскурения. Идите… — недовольно пробормотала Пентиллия.

Мы прошли вверх по блестящим мраморным ступенькам. Эмилия следовала за мной с легкой улыбкой. Удивительно, но она, дочь римских патрициев, здесь словно чужестранка в этом синем виссоне. Такое ощущение, что она и в самом деле родилась и выросла на Востоке, в пустыне не берегах реки Иордан, а ее римская жизнь была лишь сном. Интересно: что же это за такое учение, усвоив которое, люди забывают самое дорогое, что у них есть — Родину и отеческие святыни?

— Ты смотришь на храм, словно чужестранка, — тихонько съязвил я Эмилии.

— Наверное, в чем-то ты прав… — моя бывшая подруга кивнула с необычной серьезностью. — Я и правда точно вошла в мир забытых идолов…

— Ваш иудейский бог не идол? — бросил я на неё взгляд. Эмилия, однако, не снизошла до ответа, а только насмешливо улыбнулась.

Внутри храма стоял приятный полусумрак. Путь к статуе Юноны вёл через сумеречную часть — длинный коридор, ограждённый колоннами. По бокам между колонн стояли огни, которые зажигали жрицы в золотистых туниках. Жриц было около дюжины. Осмотревшись, я сразу заметил фигурку Элпис возле третьей колоны. Её трудно не заметить из-за тонкости и длинных ног, хотя во всем её облике присутствовала скорее некоторая угловатость, чем воздушность. Я показал жестом Эмилии, чтобы она подождала, и сделал быстрый шаг к жрице. Огонь Элпис уже горел, а она критично рассматривала его, размышляя, не подлить ли ещё масла из маленького сосуда.

— Доброе утро! — сказал я, как обычно, с легкой насмешкой.

— Доброе утро, Гай Валерий Фабий! — Элпис бросила на меня также чуть насмешливый взгляд больших серо-голубых глаз. — Сейчас я, к сожалению, занята, — отчеканила она.

Меня всегда немного умиляла способность Элпис дерзить. Ещё при нашей первой встрече она важно посмотрела на меня и изрекла: «Сейчас мне это не интересно. Вот когда будет интересно — тогда я дам знать!» Я изумился такой смеси напускной важности и дерзости при её незнатном происхождении. Обычно люди в её положении только робко благодарят своих благодетелей. Элпис, напротив, принимала внимание к себе как должное, словно ни на минуту не сомневаясь, что так и должно быть. Её лучистые глаза словно говорили, что не она просит благодеяний, а остальные просят Элпис их принять.

— А я, между прочим, привёз вам сладостей, — протянул я ей кусочки сухого сахарного желе.

— Спасибо! Вы всегда меня перекармливаете сладким! — в словах Элпис чувствовалась лёгкая насмешка, но я почему-то никогда не мог на неё обидеться. Хотя понимал, что она отчасти нахалка.

Род Элпис происходил из греков, которые обосновались на юге Италии с незапамятных времен: еще до того, как Пирр отправился покорять Рим. Отец Элпис умер, когда девочка была еще малышкой. Матушка могла дать дочерям кое-какое образование, но не имела средств, чтобы помочь их жизненному продвижению. Младшую дочь она довольно легко выдала выдала замуж, а вот у Элпис с этим как-то не заладилось: то ли женихи ей на подходили, то ли их отпугивал ее важный и вредный характер. Но так или иначе, мать Элпис похлопотала за нее перед Валентом, и тот согласился устроить ее жрицей в храм Юноны.

Я понятия не имел, какие нити связывали Элпис с ее матушкой и Валентом. Любовницей Валента она точно не была: весь свой пожилой жар он отдавал молодой жене Наталии — хищнице, безжалостно высасывавшей его состояние. Для младшей сестры Элпис и ее мужа Валент также пальцем не пошевелил. Возможно, он использовал Элпис как своего соглядатая: по обрывкам разговоров я понимал, что Валент ей доверял. Но ничего более определенного я предположить не мог, ибо даже мать Элпис не видел никогда в жизни. Да и саму Элпис я знал постольку, поскольку имел дела с Валентом.

— Элпис, мне нужно ненадолго отозвать вас, — прошептал я.

— Вообще-то я очень занята, Гай Валерий Фабий! — отчеканила она с какой-то напускной твердостью.

«Сколько же в тебе дерзости», — подумал я, но почему-то не мог сдержать улыбку.

— Элпис… Мне нужен ключ от храмового сада… — прошептал я. — Это по делу…

— Вам надолго? — спросила девушка с сухостью. Меня коробило, что Элпис, словно не замечая меня, продолжала возиться с маслом для своего огня.

Я никогда понятия не имел, как Элпис относится ко мне. Иногда мне казалось, что она надо мной посмеивается. Иногда мне казалось, что она меня не любит за что-то. Но Валент мне говорил, что Элпис за глаза говорит обо мне только с восхищением. (Впрочем, ей было чем восхищаться, учитывая, что именно я провел переговоры с Пентилией о взятии в храм Элпис). Иногда Элпис могла демонстративно читать мой свиток и холодно говорить: «С интересом читаю, так как написано здорово». А однажды нагло заявила мне, что я как ребенок, о котором надо постоянно заботиться. Трудно сказать почему, но эта бедная жрица из полугреческой семьи чувствовала себя чуть ли не моей старшей сестрой.

— Не знаю. Мне надо пообщаться с одной матроной, — перехожу я на шепот.

— Эмилией Александриной Квинктиллией, которая ожидает суда, — отчеканила Элпис. — Я знаю.

Это еще одно ее отвратительное качество — говорить открыто и вслух обо всех проблемных вещах, которые другие стараются скрыть. «Знает она… Как же…» — подумал я с легкой досадой, хотя по-настоящему разозлиться на Элпис почему-то не мог.

— Знаете что? — спросил я, старясь также говорить немного насмешливо.

— Знаю, что вы к ней можете быть неоправданно добры, почтенный Гай Валерий Фабий! — девушка повернулась и резко бросила на меня выразительный взгляд.

Ее синие глаза снова стали лучистыми, словно даря мне мне маленькую радость. Единственным недостатком Элпис была очень сухая кожа: кое-где на щеках были красные пятнышки, а под ухом иногда возникала маленькая язва, которая то заживала, то проявлялась вновь. Несколько мгновений мы внимательно смотрели друг на друга.

— Так ключ все-таки дадите? — спросил я с легкой насмешкой.

— Ключ дам, — так же звонко заявила Элпис.

Она вдруг оставила воскурительницу и побежала за колонны, где сгущалась привычная полутьма. Ее суховатая фигурка быстро мелькала между мраморных гигантов. Я смотрел ей вслед: Элпис всегда была необыкновенно тонкой и казалась мне слабой. Впрочем, жена Валента терпеть не могла Элпис и назвала ее «крысой». «Мания есть, величия нет у крысы!» — насмехалась она.

— Вот. Пентиллия дает не больше, чем на три клепсидры! — отчеканила Элпис. Иногда она мне кажется настолько тонкой, что ее нужно хорошо покормить.

— Это дело государственной важности! — пробурчал я. Терпеть не могу, когда меня еще и поучают.

— Вот и хорошо. Сами будете ей объяснять, — так же звонко и важно отчеканила Элпис.

— Я сам поговорю с ней, не волнуйтесь, — я также постарался добавить в голос максимум насмешки.

Я кивнул Эмилии, и мы направились к противоположному выходу. Впопыхах я даже не заметил, как девушка отреагировала на наш уход. Пройдя храм насквозь, мы вышли к маленькой двери. Я быстро повернул ключ.

— Эта Элпис милая девушка, — улыбнулась Эмилия.

— Только очень любит воображать, — я показал жестом следовать в сад. Мы начали спуск по маленькой мраморной лестнице, крутящейся мимо круглых террас.

— Ей же хочется показать тебе, какая она, — сказала моя подруга с легкой насмешкой. — Хотя немного перегибает палку, согласна.

Храмовый сад был намного меньше Садов Лукулла. Это, собственно, был небольшой квадрат, засаженный аккуратными рядами деревьев и кустарников. В центре стоял фонтан, изображавший павлина — священную птицу Юноны, завезенную к нам откуда-то с Востока. Возле фонтана росли, как и положено, две груши, с которых жрицы собирали священные плоды. Далее шли три клумбы, аккуратно засаженные розами, лилиями и восточными цветами бархатками в форме больших золотых шаров.

— Помнишь, мы с Титом пытались прорваться сюда через ограду? — меланхолично улыбнулся я. Сейчас мне было важно хоть немого вытянуть старую подругу из ее панциря.

— Конечно. Просто чудо, что вас тогда не поймали! — рассмеялась она.

— Тит, помнится, быстро убежал… При первом шорохе…

Я подошел к грядке и, сорвав крупную рыжую лилию, протянул ее Эмилии. Она зарделась от радости и, вдохнув аромат цветка, улыбнулась мне.

— Да? А у меня вот другие сведения! — хмыкнула моя спутница. — Тит отважно лез через забор, а некий Валерий, услыхав шаги охраны, дал стрекача!

— Ну, это какая-то уже иная реальность… — фыркнул я.

— Ладно-ладно… «Платон мне друг, но истина дороже!», — как утверждал Аристотель, — шутливо погрозила мне длинным пальчиком Эмилия.

— А Эвбулид ему заочно ответил: «А кто сказал, что истина дороже друга? Всегда ли она нужна, та истина?» — засмеялся я. — Расскажи лучше про бывшего мужа. А то все дела да истина!

Эмилия задумчиво посмотрела на гравий, ведущий к розовым кустам, словно обдумывала слова.

— Эвбулид Мегарский был шарлатаном и мерзавцем, — неожиданно сказала она. — Его учение — роскошное самооправдание всех подлецов и равнодушных. Тех, кого не интересует ничто, кроме собственного удовольствия, покоя и самолюбия, причем в низшей разновидности.

— Намекаешь на то, что твой бывший муж, почтенный Луций Эвилий Манцил, был последователем Эвбулида? — поднял я брови.

— Ну, до такого он не дорос, чтобы прикрывать свою наглость Эвбулидом. Обычная наша, римская, свинья, каких у нас полным-полно.

— Эмилия! — возмущенно прервал я ее излияния.

— Прости, я лишена твоего примитивного патриотизма, Гай Валерий Фабий, — выделила Эмилия. — И о наших римских мерзостях говорю спокойно, в отличие от тебя. Ты посмотри, кто стали нашими богами? — ее глаза сверкнули зеленью. — Не философы, тосковавшие о высшем, а настоящий эллинский сброд — Эпикур и Эвбулид. Первый учил: наплюй на весь мир, создай свой сад и живи в нем. Пусть кругом грабят, порют кнутами до смерти, распинают на крестах, продают детей, как скот, предаются порокам — ты живи незаметно и наслаждайся своим садом, пока не разложишься на атомы. А второй придумал, как жить, чтобы тебя еще совесть при этом не мучила. Жми плечами и, поедая нагло груши, спрашивай с ухмылкой: «А что такое совесть?» «Что такое истина?» «Что такое воровство?» «С чьей это точки зрения истина лучше друга?» «Спасай свою шкуру в роскошном саду и еще гордись этим, считая себя великим умником!» — вот чему научили нас эти два эллинских мерзавца! — скривилась она.

Я остановился и посмотрел на ягодный тис — необычный кустарник, привезённый к нам в Рим откуда-то с севера. «Из Британии или Паннонии», — подумал я. Куст был усыпан маленькими темно-зелёными иголкам, но кое-где торчали сухие ветки. В зелени игл было что-то примечательное, напоминающее о дождливых северных землях и топких болотах. В нем было что-то такое, отчего хотелось его потрогать. Впрочем, я знал, что лучше этого не делать: тис ядовит. «Нельзя пока предлагать сделку столь враждебно настроенному человеку», — решил я.

— Так что же муж? — спросил я.

— Муж… Знаешь, он был настоящим римлянином и язычником, — вздохнула Эмилия.

— Предпочитаешь, чтобы он молился вашему богу? — пожал я плечами. Рядом пышно цвела бордовыми пирамидами спирея, словно не желая признавать уже начинавшуюся осень.

— Я не об этом, — тихо вздохнула Эмилия. — Подход язычника, что нашего, что эллинского — подход «умеренности», «золотой середины». В чем-то добр, в чем-то зол, где-то помогает, где-то эгоистичен, в чем-то жалостлив. Ну какой там героизм, какое злодейство… В итоге получается не черный и не белый, а (если их смешать) грязно-серый. И это для него, конечно, повод для гордости.

— А вы? — повернулся я к спутнице.

— А мы может быть одновременно и черными, и белыми. Причем не разделяясь и не смешиваясь, — вздохнула Эмилия, словно тоскуя о чем-то. — Вот и я… Прости, я, видимо, оказалась недостойной почтенного Луция Эвилия Марцилла, — улыбнулась она. — Потому и убежала от «золотой середины»!

Напротив нас виднелся куст можжевельника. Маленькие веточки с иглами напоминали свечи, только, в отличие от тисовых, они казались не колючими, а мягкими и густыми. Я подошел к нему и не смог преодолеть себя, прислонившись носом к гибким иголкам. На меня пахнуло таврическим хвойным ветром, несущим в себе резкость и ностальгию. Ароматом Понтиды с ее холодным пенящимся морем.

— Значит, ты поругалась с мужем из-за «золотой середины»? — усмехнулся я, хотя перед глазами плыли можжевеловые скалы Понтиды с кривыми дорожками вдоль камней.

— Я не ругалась с ним. Просто мы оказались друг другу чужими, — пожала плечами Эмилия. — Нам не о чем было толком говорить друг с другом. Он стал ухаживать за некоей Мариной, а я, прости, развернулась и ушла. Так будет лучше для нас обоих, — решила она.

— И там, на Востоке, ты обрела второе счастье, став чужестранкой у себя дома? — горько хмыкнул я.

Эмилия, однако, не лезла в карман за словом.

— Если хочешь, думай так. Только там, на Востоке, я нашла Слово Божие, а в нем себя, — развела моя бывшая подруга руками.

«Куда же теперь сворачивать? — подумал я. — Ладно, попробую еще раз».

— И какие же доказательства убедили тебя, что учение Распятого — истина? — спросил я, все еще не отрывая взгляд от можжевельника. Откуда тут понтийский можжевельник? Юпитер, да это же тот самый, которые привез я в подарок храму, когда устраивали в него Эплис! Пентиллия высадила его во двор храма, и он там разросся за эти годы. Можжевельник неприхотлив, как известно: сухость и холода ему только идут на пользу.

Эмилия задумчиво смотрела вокруг. Затем улыбнулась. По аллее важно шел темно-синий павлин, покачивая разноцветным хвостом. Сам по себе он ужасно напоминал небольшую курицу, но переливавшийся всеми цветами хвост придавал ему вид птицы из Эллизиума.

— Из внутреннего опыта, почтенный Гай Валерий Фабий, — кивнула она.

— Ах, значит, и здесь опыт… — протянул я с недоверием. — Хотел бы я знать, что это за опыт, превращающий сказку в действительность?

— Если без внутреннего опыта не может быть вера в бессмертие, тем более — вера в Бога, — спокойно ответила Эмилия. — Без внутреннего опыта и совести наступает Эвбулид.

— А согласись, красиво: ранняя осень, первые разноцветные листья падают на статую Геркулеса, и Эвбулид у моря спорит с Зеноном, — засмеялся я.

— Именно что осень. Закат, — сказала моя спутница. — А я не хочу осени. Я хочу вечной весны.

— Ты снова изъясняешься загадками, — посмотрел я на брызги фонтана, такие спасительные в этот жаркий день.

— Хорошо, я сниму их. Можно ли нашу веру доказать, ты, кажется, так ставишь вопрос? — Эмилия посмотрела на стоящую поодаль аллею маленьких туй. — Но что именно ты сочтешь доказательством?

— Я бы хотел услышать факты, — ответил я, глядя на гипсовую фигурку Амура с луком, затаившуюся между туями. — Если бы с «того света» были даны какие-либо свидетельства о жизни души в вашем загробном царстве, я считал бы вопрос решённым. Этого нет.

— Свидетельств, о которых ты говоришь, множество, — неожиданно серьезно пожала плечами Эмилия. — Но таково свойство неверия. Если я приведу тебе доказательства, ты усомнишься в правдивости фактов, нет так ли? — прищурилась моя спутница.

— Но как же быть? Нельзя же достоверными фактами считать рассказы о посмертном явлении ваших жрецов? — хмыкнул я, глядя, как брызги фонтана бьются о мраморные чаши лотоса. — Я слышал от ваших людей, что они являются им во снах, окруженные светом и в погребальных одеждах, — усмехнулся я, глядя на довольного Амура.

— Можно, конечно, — кивнула Эмилия. — Но я понимаю, что тебе сейчас такими фактами ничего не докажешь. Но я пойду иным путем. Я буду показывать тебе Истину, а там уж ты решай сам…

При этих словах Эмилия зачем-то провела рукой по квадратному кусту лавровишни.

— Постараюсь добросовестно рассмотреть ее, — рассмеялся я. Павлин развернулся и вдруг пронзительно закричал, издавая противный скрип.

— Чувство римской справедливости обязывает тебя! — ответила с улыбкой моя бывшая подруга. Крик птицы, раздавшийся откуда-то из-под кроны дерева, словно подтвердил ее слова.

— «Fiat Justicia, Preat Mundus!» — как учил Цицерон, — вздохнул я. — «Пусть гибнет мир, но торжествует закон!»

— Именно что, — ответила Эмилия. — А мы веруем, что Бог по существу есть Любовь. Что в нём содержится совершенный всеведущий Разум и совершенная всемогущая Воля. Разум Божий, помысливший о вселенной, Любовь Божия, возлюбившая её, и Воля Божия, решившая быть ей, создали мир.

— Пока что не сильно отличается от «воли Юпитера! — пожал я плечами.

— Но есть главное отличие, — продолжала Эмилия. — Чувствовать Бога — это значит чувствовать единство вселенной, нетленность жизни, высший её смысл. У нас есть особое, неведомое вам чувство, что нас соблюдает Господь, и это даёт нам уверенность и твёрдость. Мы никогда не бываем одиноки, пойми! Мы всегда с Ним. Всё согрето для нас любовью Божией. И чувство радости — самое основное, самое неизменное наше чувство.

— А что значит «чувствовать Бога»? — переспросил я.

— Это значит не просто жить по внешним правилам, но и видеть большее, чем они, — ответила Эмилия. — Это значит — жить, не набирая очки, а стремиться к Творцу. Господь принял в свое Царствие даже распятого с ним разбойника.

— Что же дают тебе внутренние правила? — прищурился я.

— Мы и язычники только по внешнему своему виду одинаковы, а на самом деле разные, — спокойно сказала Эмилия. — Что чувствует последователь Эпикура, Гай Валерий, для которого мир — бессмысленное, бездушное движение атомов? У него нет радостного чувства любви Божией!

— Мне кажется, ты говоришь про какую-то муть, — прикрыл я веки. Впрочем, какой-то внутренний голос шептал мне, что за словами Эмилии стоит нечто большее.

— Хорошо. Тогда я пойду от противного. Пусть на один миг окажется, что ваш Эпикур прав, — вздохнула Эмилия. — Смотри же, какая «истина» откроется перед тобой. Мир — безграничная масса атомов, находящихся в движении. Движется Солнце вокруг Земли. Движутся планеты и звезды вокруг Земли, — повернулась она ко мне. — Каждая планета имеет свой путь движения, как пишет Птолемей, и каждый спутник описывает вокруг неё определённую, математически точную фигуру. Движется весь небесный свод. Движется неисчислимое множество звёзд Млечного Пути, и движется каждый атом вещества, из которого состоит мир, и в каждом атоме движутся, по строго определённым математическим законам, неделимо малые частицы. В неизменном движении пребывает этот никем не созданный мир. Без смысла, без цели. А я? И я такая же комбинация атомов. И моя жизнь — бесцельная, ни для чего не нужная игра этих движущихся малых частиц, которые в своём движении скомбинировались так, что явилась моя ни для чего не нужная личность, чтобы потом опять рассыпаться, точно кубики разных форм и цветов, для чьей-то забавы.

— Неприятная картина, — вздохнул я, вспомнив колумбарий. В этих урнах лежит даже не пепел, а прах каждого — отвратительное белое вещество вроде порошка.

— Это еще не все, — сверкнули глаза Эмилии. — Вещество не уничтожится никогда. Атомы будут продолжать своё бесцельное движение. Вечно будут двигаться и вновь возникать миры. Нет высшего разума. Нет высшего смысла. Бездушные холодные атомы всегда были и вечно будут. И это всё… Вот истина Эпикура! Вот чем вы, римляне, гордитесь!

— Если почувствовать всё так, как ты говоришь, пожалуй, немногие согласились бы жить, — вздрогнул я, глядя с надеждой на можжевеловый куст.

— Да, оно так и было бы, — убежденно сказала Эмилия. — Но дьявол хитер. Чтобы люди не могли прийти в себя, он уверил их, что они-то, потерявшие разум, и есть здравомыслящие люди. Он послал вам Эпикура, Эвбулила и им подобных. Научил их говорить что-то о величии себя, о каких-то необыкновенных достижениях — и всем этим вздором так уверил несчастных больных, что им совсем не хочется лечиться.

— У нас тоже есть боги, — я старался говорить как можно спокойнее, хотя моим словам не хватало твердости.

— Только не говори, что вы в них верите. В идолов, которых мы стащили у греков! — возмущённо сказала Эмилия.

— Ну… — я возмущённо прикусил губу, давая понять, что не собираюсь обсуждать святыни.

— А где хоть слово неправды? — бросила на меня открытый взгляд Эмилия, словно заранее осознавая свою правоту. — Они и эллинам были давно не нужны! Помнишь, как ты спросил нашего ритора, отчего после Одиссея не было ничего?

— Помню… — кивнул я, ибо отчитывали и меня за тот вопрос долго под смех Теренция и Тита.

— А почему? Потому что Одиссей — смертный, победивший богов. После него эти жалкие боги стали никому не нужны. И ты согласен со мной ведь, — вздохнула Эмилия. — Все это сказка для вас, — посмотрела она на синюю фигурку павлина.

— Что же даёт твоя любовь? — Я пытался насмешничать, но в душе хотел слушать её снова и снова.

— Ты знаешь сам, — вдруг посмотрела на меня Эмилия. — Знаешь, что сказал Господь, в отличие от Венер и Юнон? «Не оставлю вас сиротами; приду к вам». И воистину приходит в сердце каждого, и воистину каждый не чувствует своего одиночества. Это постоянное чувствование любви Божией воспламеняет и в наших сердцах любовь ко Христу, к миру как созданию Божию, к людям, ко всей жизни.

— Неужели за эту чушь твои братья готовы умереть? — посмотрел я на павлина, который как раз важно пошел к фонтану.

— Ты начинаешь понимать? — улыбнулась Эмилия — Страдания земные мы переживаем как спасительную Голгофу, и жизнь для нас — не беспорядочное чередование приятных и неприятных событий, а крестный путь, которым мы идём в вечное Царство Божие. Пойми, с Эвбулидом так по жизни не пойдешь, а с верой во Христа пойдешь! В этом и есть счастье.

— Счастье страдать?

Я остановился, как вкопанный. Солнечные лучи сияли все сильнее, и фонтанные брызги, к моему изумлению, превратились в радугу. Разноцветные брызги сияли на солнце, словно напоминая о каком-то счастье, утвержденном самой природой. Счастье цветов. Счастье света. Счастье жить, наслаждаясь красотой.

— Да, у нас есть право страдать, — кивнула Эмилия. — Самое главное чувство наше, совершенно не доступное неверующим людям, — Воскресение Господа. Его можно сравнить с тем, что испытывает человек, приговорённый к смертной казни и неожиданно получивший освобождение. По-новому сияет для него небо, по-новому дышит его грудь, по-новому видит он всю окружающую жизнь.

— Пока все это слова… — я все же не мог оторвать взгляда от разноцветного обруча радуги, переброшенного через фонтан.

— За преходящим тленным миром открывается вечная жизнь, новое небо, новая, преображённая земля. Вот почему: «Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим»… — Эмилия смотрела на радугу с таким видом, словно ни на минуту не сомневалась, что радуга должна была возникнуть именно здесь.

— А потому, почтенный сенатор Фабий, передай своему верному слуге Публию, что я не боюсь его угроз со зверями, — вдруг весело сказала Эмилия. — Вы вздумали меня пугать?

— Вы? — переспросил я.

— Прости, но у Публия не хватит ума на такую сложную комбинацию, — вздохнула Эмилия. — Я знаю, кто им руководит, — посмотрела она на меня. — Да только вот мученический венец святого Игнатия для меня праздник и радость, а не угроза. А когда ты поймешь почему, то обретешь свое счастье, — вдруг заключила она.

Я ошалело смотрел на сияющую радугу, не зная, что сказать в ответ. Никогда прежде я не ощущал так собственного бессилия.