Глава 6. Сад Эпикура

Свежая прелесть утра застала меня в постели и сама собой прогнала грустные мысли. Вечером нас преследует меланхолия, а утром мы полны сил и строим планы — таков закон зрелой жизни. В юности мы любим тайну вечера и ночи; в зрелости — бодрость и оптимизм утренних часов. Наверное, оттого, что в душе мы уже не хотим, чтобы проходил новый день нашей жизни и приближалась старость. А может, просто в зрелости мы учимся наконец ценить ясное и бодрое утро, которое прежде нам казалось таким скучным после ночи.

Сегодня пришла пора навестить следователя Публия Вирна, занимавшегося делом Эмилии. Он проживал далеко от Форума, в отнюдь не респектабельном районе Рима. Естественно, что на другом берегу Тибра особняков почти не было: здесь высились пятиэтажные инсулы из бурого кирпича. Возле одной из таких многоэтажек в форме неправильного треугольника и остановился мой кортеж.

Пока я выходил из носилок, полуголые ребятишки, возившиеся во дворе с битыми глиняными горшками, с любопытном рассматривали их. Экое диво: в их края заглянул столь богатый кортеж! Спустя мгновение я увидел, как из дома выбегает невысокий полный человек. Лысая голова едва покрыта ободом курчавых чёрных волос — остаток былой шевелюры. Настоящий полненький самнит.

— Сенатор Фабий… Небо, сам сенатор Фабий пожаловал к нам! Терезия, ты только посмотри!

Забавно, что Вирн зовёт меня сенатором, хотя я ещё не избран им. Я в самом деле служу при сенате, но пока ещё не ношу сенаторскую тогу. К двери вышла высокая тонкая женщина с удлиненным морщинистым лицом — наверное, его жена. Увидев меня, она почтительно поклонилась, хотя всем видом сохраняла спокойствие и достоинство.

— Рад приветствовать вас, почтенный Публий Вирн… — кивнул я, но тот, кажется, впал в ступор и не слышал моих слов.

— Терезия… Терезия… Ты только взгляни… — звал он то ли жену, то ли дочь. — К нам пожаловал сам сенатор Фабий! Вы не обессудьте, почтенный сенатор, в доме у меня все вверх ногами: четверо детей, гам и галдеж… Гам и галдеж! — повторил он, все так же подобострастно улыбаясь.

Я слегка поморщился. Терпеть не могу подхалимаж, ибо совершенно согласен с великим Гнеем Невием: подхалим первым тебя и предаст. Равно как самый бойкий говорун, скорее всего, ни капли не верит в свои пышные слова. Не сомневаюсь, что этот самый Публий Вирн обдумывает, что именно можно с меня получить. Семья большая, а жить нечем… Никогда не понимал, зачем бедняки рожают много детей: куда плодить нищету? Впрочем, если он мне поможет, я будут только рад его поблагодарить.

— Я спешу, и мы можем прогуляться немного, почтенный Публий Вирн, — избавил я его от постыдной необходимости приглашать меня в вонючий пошарканный дом.

Публий посмотрел на меня то ли с почтением, то ли с восхищением.

— О, конечно, конечно… Я уже получил письмо, что вы, почтенный сенатор Фабий, берете на контроль дело этих гнусных людишек. Гнусных, ох и гнусных! Как моя дорогая Терезия говорит: до ты наши власти к гадинам этим, ох добры!

При этих словах он потер руки и изобразил смех. Явно не знает, как ему быть в моем присутствии. Я изобразил улыбку и показал Публию путь к пустырю: его дом как раз стоит возле обрыва. Довольный Вирн засеменил за мной.

— Расскажите-ка мне, друг мой, — перешел я сразу на близкое обращение, — сколько точно в той секте человек.

— Двенадцать. А то как же — двенадцать! — радостно ответил он мне. — Вечерами в катакомбах собирались под землей у Тарента.

— Читали свои книжки? — улыбнулся я краешком губ, глядя на трещины в соседнем доме. Его, похоже, строили тут еще при Кесаре Тиберии, если не раньше.

— Если бы только читали! — черные глазки Публия сверкнули. — Они и народ совращали, собирали на чтения своих книжонок.

— И ведь ходит, невежественный плебс! — притворно вздохнул я. — Сейчас надо поймать Вирна на свою волну.

— Так ведь заманивают дураков… Еще как заманивают… Общим хлебом кормят и общим вином поят. Бога своего жрут, — содрогнулся он. Я присмотрелся: на этот раз Публий, похоже, не рисовался.

— Что-то такое я слышал.

— Не жертву богам приносят, а сами Бога пожирают своего, звери. Хуже пуннов*, — поморщился он. — Ну, а бедному плебсу только предложи бесплатный хлеб с вином — разом прибегут, — выпалил Вирн.

«А он не глуп», — подумал я, оглянувшись на узкую улочку, где прямо на брусчатке сидели два гончара. Только сейчас я понял, что передо мной был не обрыв, а овраг, превращенный в зловонную помойку. Чего только не валялось внизу — от остатков разбитого сундука до полуистлевший тряпок и ночных горшков. Лучше было подальше отойти от зловония.

— А кем была у них Эмилия Квинткиллия? — поинтересовался я.

— Главной проповедницей… — почему-то перешел на шепот мой собеседник. — Подумать только: представительница такого древнего и почтенного рода! Как только она могла — уму непостижимо…

— Почтенный Филипп Сервий ознакомил меня с фрагментами ее проповедей, — мы подошли к большому платану, под которым можно было спрятаться от палящего солнца. — Как вы их достали?

— А, это заслуга господина Сервия. Он забросил к ним одну соглядатайшу, звать Домитиллой, она и записала проповеди…

— Любопытно… — на всякий случай я отметил для себя это имя. — Но в таком случае получается, что Эмилия Квинткиллия была главой их секты?

— Нет… Нет… — замотал лысой головой Публий. — Главой у них был некий епископ Антоний, а Эмилия — главной проповедницей. Из показаний других я узнал, что они долго жила на Востоке и проповедовала в Малой Азии.

«Неужели в Мире?» — сразу мелькнула у меня непрошенная мысль. Не может быть. А хотя… Кто знает, может, и в Мире. После окончания службы в Тавриде я всё же поехал в Миру, искать следы отца. Там недалеко от их приморского колумбария я увидел процессию поклонников Распятого. Женщины шли, кутаясь кто в рубище, кто в более дорогие восточные одежды из виссона. Что, если среди них была и Эмилия? Мне даже показалось, что одна из них пристально посмотрела на меня: во всяком случае, я ощутил на себе ее пристальный взгляд. Но это, впрочем, уже совсем другая история…

— Что же, почтенный Публий Вирт, пришла пора нам согласовать тактику. Дело государственной важности, — чуть замедлил я голос для придания весомости словам. — Наша с вами задача: не казнить Квинткиллию и даже не вырвать из нее раскаяния, а заставить ее признать власть Кесаря!

— Понимаю… Нам нужно ее отречение? — сказал Публий.

— Даже не совсем отречение. Пусть Квинткиллия станет первой поклонницей Распятого, публично признавшей власть Кесаря. Кстати, было бы неплохо, если бы часть их секты и вовсе отреклась от этого учения — для эффекта. Думаю, вы и сами, как умный человек, понимаете, что это станет прецедентом: сторонница Распятого признала власть Кесаря!

Публий смотрел на меня, что называется, «во все глаза». Я рассматривал серый ствол платана и чувствовал горечь, повисшую на сердце. Мог ли я представить в те дни, когда мы в юности сидели на балконе, что однажды назову Эмилию холодно «Квинткиллией»?

— Это дело государственной важности и закрытое, — предупредил я на всякий случай Публия.

— Понимаю, почтенный господин сенатор, только есть одна незадача… — потупился прокурор. — Матрона Квинткиллия слишком непримирима.

«Узнаю Эмилию, — подумал я со смесью грусти и легкой гордости. — Да, с годами она не меняется, увы или к счастью». Налетевший ветер зашевелил ветви платана, словно напоминая, что лето все же прошло.

— Надо попробовать переломить дело, друг мой, — сказал я.

— Друг… Я друг самого сенатора Фабия? — залепетал прокурор.

— Предлагаю, мой друг, — пожал я ему руку, — разделить обязанности. Вы будете допрашивать матрону Квинткиллию как можно жестче, напоминать ей, какие казни ожидали ее собратьев. Что их епископ Игнатий за дерзость Великому Кесарю Траяну был заживо брошен на съедение львам…

— И верно, хвала Великому Кесарю! Так ведь и надо с ними… — в черных глазах Вирна мелькнул жесткий огонь.

— Ну, а я будут возить матрону Квинктиллию в Сады Лукулла, поить хорошим вином, говорить ей о милости Кесаря, о ее перспективах в жизни… Уверен, вместе мы сыграем отличный полковой дуэт! — улыбнулся я.

— Я… Я всегда рад стараться для вас… — воскликнул Публий. — Только вот расходы… Магистрат их совсем не покрывает, совсем…

— Расходы? — переспросил я. По синеве неба чуть поползли легкие облачка, словно случайные белые овцы на синем лугу.

— Папирус, перья… Все дают только на один-два допроса… С этими всегда не церемонились ведь… — потупился прокурор.

Я кивнул и охотно протянул ему мешочек с золотыми монетами. Пусть уберет от дома свалку, в конце концов.


* * *

Согласовав стратегию с прокурором, я мог спокойно ехать к подруге детства, Эмилия с теплой улыбкой сама открыла мне дверь и протянула кувшин для омовения рук. Сегодня на ней было длинное желтое покрывало из виссона, который, впрочем, только добавил ей очарования. Золотистый цвет ее очень украшает — может, из-за белых волос, а может, из-за белизны кожи. Сверкнув синим отливом глаз, Эмилия предложила мне проследовать наверх в библиотеку.

— В такой чудесный день просто жаль сидеть дома, — сразу взял я быка за рога. — Давненько мы не гуляли в Садах Лукулла!

Эмилия кивнула, словно и не ожидала от меня других слов.

— Мне запрещено покидать дом, но подозреваю, что почтенный сенатор Фабий достал мне разрешение на прогулку.

— Ты сомневалась? — поднял я брови вверх. Эмилия тем временем поставила кувшином с водой на табурет.

— Разумеется, нет. Позволь, я только прихвачу мой зонтик от солнца!

Она легко побежала из прихожей, и я невольно залюбовался ее движениями. В каждом ее поступке была неразрешимая для меня загадка. Вот она сидит дома, ожидая унизительного, а может быть, смертельного приговора, и при этом так спокойно собирается поехать на прогулку в Сады Лукулла. То ли она априори верит, что все кончится хорошо, то ли ее спасает легкомыслие. Разумеется, храбрость римлянок во все времена была легендарной, но здесь была не храбрость. В Эмилии сейчас жила удивительная легкость, словно она была сотворена из воздуха и мчалась навстречу счастью. «Как пятилетняя малышка за бабочками», — подумал я.

— Что же, тебе, почтенный Гай Валерий Фабий, придется идти на прогулку с восточной женщиной! — вернувшаяся Эмилия с легкостью поправила складки длинного покрывала.

— Я буду чувствовать себя на берегах реки Иордан! — поклонился я с легкой насмешкой. — Как оно называется, кстати?

— Мафорий, — охотно ответила Эмилия. — Здесь в Риме такие покрывала редки.

Реплика про реку Иордан должна была напомнить кое-что очаровательной хозяйке, но она явно проигнорировала мой намек. Стражники отдали нам честь при выходе из дома: они, без сомнения, были уверены, что я везу опасную преступницу на допрос. Приблизившись к носилкам, я подал руку Эмилии, и она легко прыгнула на сиденье.

— Ну, рассказывай, Эмилия Александрина! — чуть насмешливо сказал я, когда наш кортеж тронулся вперед.

— Лучше рассказывай ты! — весело сверкнули глаза спутницы.

— Я?

— Конечно, ты. Ты ведь правда много лет провел на берегах Понта Эвксинскгого, — сказала Эмилия. — Можно сказать, странствовал, как Одиссей.

— Это верно… «Многих людей повидал и события видел»… — я, наклонившись, протянул Эмилии заготовленную желтую розу из моего атриума.

— Какая прелесть… — Эмилия улыбнулась и покрутила ее в руках. — Видишь, детские мечты сбываются! Ты стал почти что Одиссеем, как хотел.

— Помнишь, мы втроем изображали аэдов? — рассмеялся я, задернув белую занавеску. — У тебя в лоджии. Викентий читал с чувством, Теренций, как в театре…

— А ты нагло посмеивался, передразнивая гомеровские строки? — пристально посмотрела на меня Эмилия. — Ну так как, встретились тебе чудовища на берегах Понта?

— Полным-полно… — шуточно вздохнул я. — Причем они куда опаснее чудовищ «Одиссеи».

— Может, расскажешь о них? — Эмилия снова понюхала розу.

— Прежде всего, хронофаги — люди, беспощадно пожирающие наше время, — откинул я палец. — Причем впустую — глупыми разговорами, ненужными делами или просто бесцельным пребыванием в нашей жизни. Любимые фразы тех чудовищ: «Да незачем», «Да просто так…», «Да дурь!» или что-то в этом роде.

— Согласна. Они пострашнее лотофагов, — улыбнулась Эмилия краешками губ, все еще довольно рассматривая розу.

— А еще на вопрос «Что ты хочешь?» чудовища-хронофаги любят отвечать: «Да, в общем-то, ничего!» — сказал я.

— У тебя они хуже гарпий, пожиравших обед путников! — моя спутница, похоже, решила подзадорить меня.

— Помнишь вазу с Одиссеем и спутниками? — подмигнул я. — А теперь представь вазу «Одиссей и хронофаги»! Причем чернофигурную…

— Так, про хронофагов поняла… Какие еще чудовища живут на берегах дикого Понта? — в голосе моей попутчицы появилось что-то задорное.

— Сирены, — откинул я второй палец. — Особый такой тип женщин, которым не интересно ничего. Ни семья, ни дети, ни учеба. Только получение удовольствий за счёт богатых мужей.

— А есть ли у тех сладкопоющих сирен когтистые лапы? — многозначительно посмотрела на меня Эмилия.

— Еще какие! Высасывают все соки, а потом безжалостно выбрасывают на свалку. И забывают, словно приняли нектар забвения.

— Викентий, помнится, переживал, что сирены вымерли во времена Одиссея… — быстро посмотрела на меня спутница.

— Да нет, живы и даже здоровы. И популяция их постоянно растет, — махнул я рукой. — Наш Викентий был большим идеалистом.

— Стоило ли ехать так далеко на берега Понта, чтобы увидеть тех сирен? — улыбнулась Эмилия. — А есть ли еще какие-нибудь чудовища?

— Хватает… Разные мелкие паразиты, желающие выудить из тебя хоть что-нибудь.

— Как интересно… А кентавры в Тавроскифии все же есть? — быстро спросила Эмилия.

— Насчет кентавров не скажу… — неопределенно поводил я рукой. — Зато есть чудовищные любители качать права. Такая порода чудовищ: не сделали в жизни ничего, но уже трясут денег, славы, почета и повышенного внимания к их бесценным персонам.

— Что же, вижу, остроумие тебе не изменило, Гай Валерий Фабий. Честолюбие тоже… — внимательно посмотрела на меня Эмилия. — Помню, Викентий в былые времена говорил, что ты честолюбив, как Энкелад**.

— Вот это, пожалуйста, не надо, — шуточно выставил я вперед руки. — Энкелад, как известно, кончил весьма плачевно.

— Прости… Викентий хотел как лучше… — заметила Эмилия. — Не смейся над наивностью, сенатор Фабий!

— Смеялся и буду смеяться! — так же весело ответил я, словно мы опять, как двадцать лет назад, сидели всей компанией в ее атриуме.

За дружеским смехом мы и не заметили, как кортеж остановился у ворот Садов Лукулла. На этот раз я приехал туда не через восточные ворота, как вчера, а через северные ворота — поближе к фруктовым садам. Само по себе это было интересно — соединить фруктовый сад и парк, поставив рядом с грушевыми и сливовыми деревьями фонтаны, бассейны с форелью и беседки. Пространство между деревьями оставили густо заросшим высокой травой, как и положено во фруктовом саду. У входа нас встретили две довольно старые яблони, урожай с которых, видимо, уже давно собрали.

— Как Туллия? — спросила Эмилия, когда мы обогнули яблони по гравиевой аллее в форме полукруга. Она говорила так спокойно, словно мы с ней расстались только вчера.

— Вышла замуж, — дежурно ответил я. — Теперь она Туллия Флавия Ларция. Они уехали из Рима и уже год живут в Афинах, куда назначен ее муж.

— И как тебе родственник? — Эмилия посмотрела в сторону большой клумбы из желтых роз — точь-в-точь как та, что подарил ей я. В самом центре клумбы бил маленький фонтан из бежевого мрамора.

— По мне, так Теренций был всё же повеселее. Но вполне себе ничего. Упитанный и нарциссичный.

Моя спутница звонко рассмеялась. Идти в вишневые заросли нам не хотелось, и я указал ей на дорожку. В самом ее центре была небольшая лужа — след недавнего дождя, что лишь придавало саду неясное очарование.

— Ты, значит, знал про их роман с Теренцием? — бросила Эмилия быстрый взгляд.

— А это было тайной? — удивленно вскинул я брови.

— Да в общем-то нет. Но пойми, для Туллии то была всего лишь месть. Не самое лучшее чувство, но по-человечески понять и пожалеть ее можно.

— Месть?

— Конечно, — моя попутчица обернулась и снова посмотрела на остающийся слева от нас розарий. — Туллия была не очень красива и всегда страдала от красоты и уверенности Клодии. Она видела, как Клодия покорила тебя, и ей ужасно хотелось доказать самой себе, что она тоже может покорить кого-то, как Клодия тебя.

— Неужели ее правда так раздражала красота Клодии? — взглянул я на круглую белую беседку.

— Скорее, то, как держалась Клодия благодаря своей красоте, — уточнила Эмилия. Легкий ветер покачал чуть пожелтевшую траву и уже пустые вишневые ветви.

— Не понимаю… — покачал я головой.

— Ты совсем не чувствуешь женщин, — чуть уколола меня Эмилия. — Клод была самоуверенна благодаря своей красоте. Она могла сказать любую глупость, и все вокруг восхитились бы, как она очаровательна. А скажи такую же глупость твоя сестра — все скривятся.

— Неужели это так важно? — чуть подавил я зевоту.

— Для женщин — да, важно. Кое-кто даже болеет от такой несправедливости.

— Но, надеюсь, Туллия успокоилась после того, как ей овладел Теренций?

— Скорее всего, да. Она доказала сама себе, что может нравиться мужчинам даже в присутствии Клодии. А для нее это дорогого стоит.

Мы замолчали. Перед нами открывалась мраморная лестница, ведущая вниз к прудам. Внизу, как обычно, было людно: посмотреть «персидские пруды» хотят многие. Место и в самом деле милое, что говорить. Но самое диковинное — это, пожалуй, растущая группа слив у пригорка с лестницей. На траве кое-где валяются чуть давленые лиловые сливы — то ли не убранные, то ли намеренно оставленные здесь, как и положено во фруктовом саду. Я вдруг вспомнил, что, когда я застал Туллию с Теренцием, ширма задернута не была. Уж не хотела ли моя сестра, чтобы некто вошедший (например, брат) увидел, что она тоже может быть желанной?

— Я все жду, когда ты задашь мне главный вопрос… — Эмилия прервала мои размышления и посмотрела на приближавшиеся статуи львов, отделявшие одну лестничную террасу от другой.

— Главный?

— Да, главный. Как это я, римлянка, осмелилась изменить Отечеству ради невежественного учения? — Эмилия облизнулась. — Не отпирайся, ты ведь привез меня сюда именно ради этого вопроса, — хмыкнула она.

Я посмотрел на видневшиеся впереди гранитные ограды бассейнов. Да, проницательности Эмилии всегда было не занимать. Что же, тем лучше: это облегчает мне начало ключевого разговора.

— Скорее удивлен, — сказал я как можно более спокойно. — Как ты, человек блестящего ума и образования, могла выбрать это темное восточное учение для плебса? — я презрительно шмыгнул носом. — Почему не Эпикур, не Пифагоровская школа, не культ Изиды, в конце концов, а именно это суеверие, отколовшееся от иудеев?

Эмилия смерила меня коротким, но очень внимательным взглядом. Похоже, у нее была своя стратегия в разговоре со мной, которую эта плутовка продумала заранее.

— А зачем тебе это знать, если ты презираешь наше «темное суеверие»? — спросила она. Ступеньки кончались, и мы выходили на гравиевую дорожку.

— Допустим, из любопытства, — я тоже бросил на нее быстрый взгляд. — Мне, например, хочется узнать, что вас всех так влечет в это суеверие. А вот ты готова честно рассказать мне об этом?

Я понимал, что лучше всего сейчас ее немного задеть, спровоцировать на откровенный разговор. Тогда, возможно, Эмилия выйдет из личины беззаботности.

— Ну, если говорить кратко, это Вечная жизнь, — коротко сказала Эмилия**.

— Что-то я пока не видел там у вас «вечной жизни», — вздохнул я. — Скорее, в ваших пещерах дух похорон и смерти стоит. Все напоминает о смерти, — взглянул я на громадного мраморного льва, улегшегося от меня по правую руку.

К моему удивлению, Эмилия кивнула, словно заранее знала мой ответ.

— Это естественно. Поскольку ты боишься смерти, ты не понимаешь и воскресения, — ответила она.

— А-а-а-а-а… — недоверчиво протянул я. — Ну, если ты веришь в воскресение Распятого из мертвецов, то тогда ладно. Только что-то я не встречал покойников, которые бы воскресли, ну, хотя бы один…

— Ты произносишь это с такой гордостью, словно радуешься смерти, — грустно сказала Эмилия. — Ты спросил меня, отчего я верую во Христа? А я тоже спрошу тебя: что предлагают миру и людям ваши боги и мудрецы?

Я с интересом посмотрел вперед. Перед нами был большой гранитный бассейн с темно-синей водой и статуей вещего старца Нерея. Я знал, что восточные мудрецы каким-то образом научились делать воду синей, но после этого в ней не могло жить ничто.

— Да, что они обещают? — продолжала Эмилия уже с запалом. — Что дали людям греческие боги, погрязшие в собственных удовольствиях и жестких забавах? Мрачный Аид, где вечно скитаются души во тьме? Или наши, римские, боги, которые, похоже, уже сами не знают, что обещают? Что обещают наши учителя — эллинские мудрецы, наслаждавшиеся голой игрой ума? За ними пришли Сократ и Эвбулид, научившие не верить нас ни во что и опровергать самих себя!

— Ты зря нападаешь на Эвбулида, — попробовал я свести дело к шутке. — Вспомни его парадокс: сколько зерен надо положить, чтобы была куча?

— Какая радость! — с запалом выпалила Эмилия. — Какой высокий смысл жизни: сидеть у моря и препираться, сколько надо положить зерен в кучу, воображать себя при этом мудрецом и раздуваться от чванства!

— А ты не слишком почтительна к эллинской мудрости, Эмилия Квинткиллия! — съязвил я.

— Велика мудрость: сидеть и рассуждать о том, догонит Ахиллес черепаху или не догонит! — фыркнула Эмилия, взглянув на небольшую мраморную колонну, зачем-то поставленную напротив пруда. — За ними, естественно, пришел Эпикур, сообщивший, что не будет ничего, кроме атомов, на которые вы все распадетесь. И сколько ни создавай сады и пруды, — показала она на темно-синюю воду и группу склонившихся над ней черешен, — а этим будущую пустоту не скроешь!

Я слушал ее, глядя на простиравшуюся вокруг зеленую лужайку. Трава была аккуратно подстрижена и размечена гранитными камнями. Слова Эмилии казались мне поверхностными, и всё же, я должен был признать, в них было что-то интересное. Наверное, в чем-то она даже права…

— А как же «счастье будущих поколений», любимое изречение Тацита? — улыбнулся я. За синим прудом начинался другой, природный, наполненный зарослями белого лотоса и пушистого папируса.

— А эпикурейцы не до конца честны перед собой… — прищурилась моя спутница, глядя на длинные стебли египетской травы. — Ведь если мир — комбинация атомов, как они утверждают, то и жизнь не имеет цели. В какую бы даль ни отодвигали бессмыслицу и бесцельность, она не приобретает от этой дальности расстояния ни цели, ни смысла. Ты пойми: по Эпикуру мы должны назвать такую жертву совершенно бессмысленной! Если ты скажешь настоящему эпикурейцу: иди умирать за счастье людей, которые будут жить через несколько десятков лет, — он с полным основанием ответит: «А какое мне дело до счастья этих ни для чего не нужных людей, чтобы я отдал за них мою собственную жизнь?»

— Да, ты весьма подкована в философии! — прищурился я. — Хотя во многом, как ни удивительно, я с тобой соглашусь.

— Не удивлюсь. Ты ведь не утратил нравственного чувства, сенатор Фабий? — улыбнулась она. — Иначе не отдавал бы свои деньги лекарям, чтобы они бесплатно лечили детей плебса!

— Все-то ты знаешь, — фыркнул я. Мне почему-то было ужасно неудобно, что Эмилия подсматривал за моей жизнью. — Ладно, допустим, в критике ты права: ни один мудрец от Фалеса Милетского до Эпикура не дал рецепта вечной жизни. Но что предлагаете вы?

Мы обогнули линию прудов, за которой начинался ручей с орхидеями. Перейдя мостик, можно было попасть в «старый сад», целиком состоявший из груш и яблонь. Над ручьем в самом деле свисали желтые и белые цветы, словно напоминая, что молодость и лучшие годы еще не прошли.

— Ты и сам знаешь ответ… — Эмилия также посмотрела вниз, на маленькую песчаную отмель ручья. — Главное то — что там Вечная жизнь и Воскресение! Вера в Христа освобождает от греха, страдания, смерти человека и весь мир, пойми! Знаешь, как сказано в Писании? — прищурилась она. — «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

— Не забывай: ты говоришь с человеком, не разделяющим ваши мифы! — я чуть насмешливо посмотрел на стоящий поодаль маленький фонтан. Вода медленно капала из мраморной вазы, журча по поверхности.

— Нет, помню прекрасно, — Эмилия весело посмотрела на небо, казавшееся бездонно синим, хотя в воздухе уже стояла дымка ранней осени. — Но, думаю, каждый человек не потерял способность почувствовать истину, когда он ее увидит.

— Что такое «почувствовать»? — мои губы перекосила легкая гримаса. — Прости, не понимаю и не понимал никогда. «Почувствовать» — это значит придумать отсебятину и верить в нее.

Моя спутница задумчиво посмотрела на меня. Что странное мелькнуло в ее сине-зеленых глазах: уж не жалость ли? Я насторожился, слушая пронзительные крики неизвестных мне птиц.

— Да, ты всегда признавал только факты и логику, — кивнула Эмилия. — В этом и твоя, и наша общая сила и слабость.

— Наша? — не понял я, посмотрев, как влюбленная пара остановилась возле растущей невдалеке большой яблони.

— Так мы, римляне, воспитаны, — Эмилия наклонила тонкую шейку. — Римлянин Пилат, умывший руки перед казнью Спасителя, — в ее глазах мелькнуло что-то похожее на ярость, — так же спросил Его: «Что есть Истина?» И его вопрос остался без ответа.

— Потому что нечего было ответить? — улыбнулся я. Крупный шмель сел на желтые лепестки розы и загудел в лепестках.

— Нет. Потому что перед ним была та Истина, о которой Пилат спрашивал, — сверкнули глаза Эмилии. — И если он не хотел ее — всякий ответ, то есть доказательства ее, были бы излишни.

— Остроумно! — рассмеялся я. — Во всяком случае, всегда можно будет сказать оппоненту: «Сам виноват, что не понял!»

— Обязательно скажу в свое время… — снова улыбнулись мне глаза Эмилии. — Ведь откровенно говоря, ты, дорогой сенатор Фабий, печально невежествен в нашей вере. Да, ты допрашивал отдельных наших братьев и сестер, изучал их свитки, что-то смотрел в Библии, но снова не понял главного! — выделила она, посмотрев на одиноко стоявшее вдали грушевое дерево.

— Хорошо, тогда расскажи мне про это главное…

Я посмотрел вниз. Лукулл был, правда, оригиналом: во фруктовом саду он сделал мраморную лестницу, убегавшую вниз к маленькому ручью. Еще забавнее было то, что пригорок остался диким — бурно заросшим высокой травой. Через ручей был перекинут маленький деревянный мостик. Сейчас надо было определить, где у нее слабая позиция.

— Бог есть любовь, мой дорогой Валерий! — сказала она вдруг совершенно серьезно. — Если ты спросишь: что такое Бог по существу, мы ответим: любовь. «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

«Она правда увлечена!» — подумал я, глядя на Эмилию. Теперь во всем ее облике появилось что-то другое. Ее глаза блестели, а черты лица приобрели некоторую резкость. Скулы чуть вытянулись, а фигура приобрела еще большую легкость.

— И в чем же, позволь поинтересоваться, проявляется его любовь? — насмешливо сказал я.

— Ты разве не знал? Тем, что он послал Сына своего искупить грехи человеческие, — пожала она плечами. — Пойми, только истинный Господь послал бы Сына на смерть ради людей. Сравни их с твоими богами. Венера, чесавшая кудри у зеркала, послала бы? Аврора, тащившая на свое ложе юных мальчиков, послала бы? Латона послала бы? Кого они любили, кроме чувственных наслаждений? Или, может, самодовольный Нептун, топящий корабли и насилующий нимфу Клейто, послал бы? Вот потому вы и сами не верите в них, — грустно кивнула Эмилия.

«Пожалуй, в этом что-то есть», — подумал вдруг я с горечью.

— Они были бездельники и полу-мерзавцы, наслаждавшиеся жизнью по Эпикуру. Только еще и бессмертные. Что же тут удивляться, что вы перестали верить в них, а поверили в Эпикура? Оригинал всегда интереснее копий, уж прости, — подняла она брови.

— Посмотри, — улыбнулся я, показав на небольшую рощу из яблонь, перед которой опять бил фонтан с дриадой, — чем не сад Эпикура?

— Вполне… — Эмилия посмотрела на журчащую воду. — Только сколько садов ни посади, сколько фонтанов ни поставь, а пустоты вашей жизни это не отменяет.

— Чем же я или ты настолько виноваты перед вашим Богом, что нужно было посылать своего сына на смерть? Кстати, не велико страдание, если Бог знал, что его сын воскреснет, — фыркнул я.

— Потому что нельзя вынуть кирпичик из здания, мой милый Гай Валерий, — Эмилия подошла к фонтану и посмотрела на фигуру дриады, закрывающую себе ноги. — Все люди — одно здание. И грех первородный зла лежал на нас всех.

— Грех?

— Грех. Мы пустили в мир зло и смерть. Только как смыть его, сами не знали. Вот потому-то Господь и послал в мир Сына Своего, смыть его со всех нас. Христос Воскрес — и мы Воскреснем, если пойдем к нему! Как же ты не хочешь понимать? — нетерпеливо подняла она глаза и тотчас встретилась взглядом с дриадой.

— Только вот, прости, но смерти как были, так и есть… — чуть передразнил ее я. — И саркофаги как стояли, так и стоят… — посмотрел я на группу стоявших вдали грушевых деревьев. К ним нам, впрочем, надо было еще идти по нарочито дикой дорожке.

— Опять ты не понимаешь! — Эмилия от досады даже топнула ножкой. — То, что сделано Христом, сделано для вечного бытия мира. Восстановлена и гармония жизни в вечности. Зло уничтожено, потому что дана возможность святости. Нет боли страдания, потому что вновь открыт человеку путь для вечного блаженства.

— Выбор? — переспросил я. Меня преследовало противное чувство, что это невежественная сказка стала мне даже интересна. «Неплохо скроена, ведь правда?» — подумал я. Напротив нас через дорогу также росла группа одиноких грушевых деревьев, на которых висели желтые плоды.

— Да, выбор! Побеждена смерть, потому что воскрес Христос, и нас ждет всеобщее воскресение! — сказала Эмилия.

— Помнишь, нас учили, как писал Тарквиний Гордый? «Хочу есть хлеб и груши!» Символ свободы.

— А я хочу не только есть груши, но и идти к Вечной жизни, — вздохнула Эмилия. — Прости, но мне мало груш Эпикура! Какими бы вкусными они ни были.

— Ты говоришь так уверенно, словно была сама на небе. Но ведь все это только догадки и предположения. А вдруг ничего этого нет? Тогда как?

— Может, и нет. Только если смириться со смертью, то точно будет ничто, а так есть хоть и неизвестный, но шанс…

— И ради этого призрачного шанса ты, римлянка, готова предать Рим и предков? — вздохнув, я посмотрел на грушевую поляну. Несколько рабов как раз выкашивали длинную пожелтевшую траву, буквально прорубая дорожку к холму. Надсмотрщик орал на них: наверное, за то, что допустили заросли.

— Мне трудно будет тебе объяснить… — впервые на лице Эмилии мелькнула тень. — Я люблю Небесный Рим, преображенный Рим…

Так, уже лучше… Значит, мне все-таки удалось ее смутить и нащупать слабое звено в обороне. Пожалуй, лучше всего бить именно в эту точку. Я посмотрел на липкую грушу, возле которой кружилась стая жирных мух.

— Что такое «Небесный Рим»? — поднял я брови.

— Тебе пока еще будет трудно это понять… — нахмурилась Эмилия. — Но всякое сущее обладает существованием только в той мере, в какой оно сопричастно Свету, Творцу, поскольку само по себе оно непрестанно угасает, исчезает, умирает. Можно или тщетно привязываться к праху и в итоге его терять. А можно отказаться от всего ради Бога, но поскольку Он есть полнота всего, то и все, что потеряно, будет возвращено — причем не в своем слабом, неполном, земном подобии, а в полноте Вечности, божественного замысла. Я люблю Рим и хочу, чтобы он стал частью вечности.

— Восточная мистика… — пробормотал я.

— А разве эта мистика не больше соответствует твоем настрою, чем возвышенные слова? — посмотрела на меня Эмилия.

Я невольно посмотрел в ее глаза — зеленые, отливавшие синевой. Я не знал, что ей ответить, но не мог с собой ничего поделать. На миг мне показалось, словно я хочу слушать эту сказку еще и еще.

Впрочем, мне достаточно было вспомнить, как их люди едят в подземельях, пропахших маслом, общий хлеб, чтобы мной овладела брезгливость. Я поморщился и с досадой посмотрел на красновато-желтые груши. «Почему они не желтые?» — отчего-то подумал я.

Примечания:

* Пунны — презрительная кличка карфагенян в Античном Риме.

** Энкелад — в древнегреческой мифологии один из гигантов, сын Тартара и Геи. По преданию Афина убила его, бросив на гиганта остров Сицилию.

**Для воссоздания взглядом ранних христиан использована книга отца Валентина Свенцицкого «Диалоги».