Глава 2. Эмилия

Эмилия Александрина Квинктиллия? Нет, это в самом деле было невероятно. Словно ища поддержки, я посмотрел на Теренция, но тот лишь кивнул мне с хмурым видом. Впрочем, может быть, ошибка? Может, она оказалась просто в ненужном месте и в ненужное время? Сейчас надо выяснить все обстоятельства дела, а там…

— Это доказано или только подозрения? — я сразу попытался придать разговору нужный поворот.

— К сожалению, да, — вздохнул Сервий. — Эмилия Квинктиллия была не просто членом секты, но даже их проповедницей. Члены их общины подтвердили это.

— Не было ли здесь навета? — мой голос приобрел обычное звучание, словно я начинал готовиться к консультации по важному правовому вопросу.

— А зачем? — вскинул на меня удивленный взгляд Теренций.

— Мало ли… — посмотрел я на темнеющие воды. — Например, с целью шантажа: выпросить деньги. Или по просьбе врагов Квинктиллиев…

— Рад бы согласиться с вами, да не могу, — развел морщинистыми руками Сервий. — К сожалению, Эмилия Александрина Квинктиллия охотно призналась во всем сама…

Я замолк. Темнокожий Рабий принес, наконец, основное блюдо: жареную форель из наших прудов. (Иногда, если гости приезжают пораньше, я охотно показываю им мои рыбные пруды, расположенные с другой стороны от виллы). На закуску — мидии с климатом уксусным соусом. Для желающих — морские огурцы и морские ежи, вареные раки и, наконец, гусиная печень с домашним кислым вином. Сегодня для гостей будет «морской день» — не люблю мешать дичь с рыбой, как иногда у нас, к сожалению, делают на званых обедах.

— За процветание столь щедрого дома! — поднял тост Сервий.

— Давно мечтал поесть настоящих мидий, а не замаскированных рапанов, — вздохнул с какой-то легкой обидой Теренций. — Дорогие они стали у нас в Капуе — ужасно. Кто бы вот мне объяснил почему…

— Цена на перевозку, — кивнул Сервий, охотно поливая мидии соусом.

— Но раньше-то стоило дешевле, — пожаловался снова Теренций.

— Торговлю приморскую отдали посредникам, — пояснил я. Шум волн чуть ослаб, словно море стало набираться сил перед новым броском на гальку.

— Грабители! — возмутился Теренций. — Куда только смотрят трибуны?

Я едва сдержал смешок. Не знаю почему, но жалкий вид моего друга казался ужасно забавным.

— Ее фамилия по-прежнему Квинктиллия? — поинтересовался я, пытаясь вернуть разговор в деловое русло. Может быть, я сплю и мне просто снится необычный сон? Но нет, сколько бы я ни щипал себя, море и форель оставались все так же реальны.

— Да… — Сервий, судя по выражению лица, был явно доволен форелью. — Она исчезла из дома восемь лет назад…

«Когда я шагал на Дунае», — подумал я. Теренций, между тем, радостно занялся морскими водорослями.

— И сколько бы ее ни искали, найти не удавалось, — продолжал Сервий. — Об истории этих поисков я бы мог написать интереснейший манускрипт. Сначала подозревали, что она сбежала с любовником в Бруттию…

— А это не так? — поинтересовался Теренций с легкой иронией, словно такая версия и не нуждалась в доказательствах.

— Нет… Почтенный Гней Гораций Манлий жил, как выяснилось, с иной дамой. Зачем появились слухи, будто Эмилия Квинктиллия покинула родной дом и уехала в Малую Азию или Иудею.

— Иудею! — Теренций вдруг прервал нашу беседу и стукнул кулаком по краю ложа. — Иудею! — рассмеялся он громким смехом. — Вот мне безумно интересно: что такого в этой Иудее, что туда влечет народец, как мух на мед? Ну, пустыня… Ну, ходят грязные иудеи, нищие и оборванные, — презрительно выпятил он нижнюю губу. — Ну, верят, что они заключили договор с Богом… И что?.. Вот на что там смотреть?

Неожиданно мой друг вскочил и начал расхаживать по зеленовато-бурой траве, крепко выжженной летним солнцем.

— Я еще понимаю поехать в Грецию, соприкоснуться с мыслью и искусством! Я понимаю — поехать в Египет и посмотреть на чудесные гробницы. Но смотреть на грязных иудеев, как они молятся на карачках, выставив грязные босые пятки… — бр-р-р-р… — или нюхать их вонючее масло… — Теренций изобразил подобие брезгливой дрожи.

— Слабые умы влекут дешевые чудеса! — спокойно сказал я, хотя, признаюсь, интерес к иудеям мне всегда был непонятен. Народ как народ, живут как хотят — и пусть их… Лишь бы проблем не создавали…

— Да какие там дешевые чудеса, дружище? Какие? — от волнения выпучил глаза Теренций. — Я бы понял, будь там грубые фокусы, но какие фокусы? Кроме грязных иудеев с их рассуждениями про своего Бога там нет ничего! Почему римлянину вообще интересно слушать про богов с еврейскими именами? — презрительно фыркнул он носом.

— Чудеса всё же есть, дорогой Теренций. — Голос Сервия приобрел назидательные нотки, словно он хотел дать урок мальчишке. — Двести лет назад легионы великого Гнея Помпея взяли Иерусалим. Победитель решил посетить закрытую часть храма. По слухам, иудейские жрецы там хранили то ли золотого тельца, то человека, обреченного на заклание, то ли… Гней Помпей вошел за алтарь и заметил, что там ничего нет… Там обитало невидимое!

— Вот ведь жулики! — снова вздохнул Теренций. — К нам, помню, все торговец-армянин приезжал: редкий жулик. Все норовил обобрать. Я и оглянуться не успевал, как он уводил у меня каким-то образом золото.

— Впрочем, я навел справки, — уточнил Сервий. — Какое-то время Эмилия и правда крутилась в обществе Манлия. Но затем исчезла, — выделил он с легкой таинственностью. — Мы узнали о ней только на Сицилии, где она стала проповедницей.

— Вы их выследили? — поинтересовался я. Дело, конечно, было важным, и сейчас во мне проснулся юрист.

— Как вы знаете лучше меня, дорогой Валерий, эдиктом Пресветлого Кесаря Траяна, столь искренне почитаемого вами, эту зловредную секту нельзя выслеживать — только по другим преступлениям. В данном случае поступило сообщение, что действует тайное общество, оскорбляющее власть Кесаря.

Осенние сумерки спускаются быстро. В воздухе на мгновение повисает ощущение странной ясной пустоты, смягченной прохладным морским бризом. Такой воздух бывает только в сентябре, словно сама природа напоминает нам, что летняя жара безвозвратно ушла, что бы мы ни пытались сделать.

— Мы направили в общество наших соглядатаев: они как раз перенесли деятельность в Тарент, что по пути из Сицилии, — продолжал со вздохом Сервий. — И оскорбление Кесаря в самом деле было. Причем не со стороны этого зловредного общества вообще, а со стороны их проповедницы Эмилии.

— Не вера, а оскорбление Кесаря? — вдохнул я прозрачный и легкий вечерний воздух. Цикады начали шумную песню, словно напоминая о приближении заката.

— Увы… Посмотрите сами, друзья мои.

Сервий достал папирусный свиток и развернул его. Мы с Теренцием как по команде уставились в текст*.



— Что за дикая чушь? — посмотрел в текст Теренций. Сейчас в его взгляде читалась почти инстинктивная ненависть сельского жителя к подобным мудрствованиям.

— Ого, да у них почти гностическая секта! — хмыкнул я. — Ты, дружище, плохо знаешь Восток: там подобные маги кишмя кишат, — сказал я Теренцию.

— Нет, не сюда… Сюда… — показал пухловатый палец Филиппа Сервия.



— Невероятно… Это сказала римлянка? — пробормотал я.

— Больная… — только и мог вымолвить Теренций. — Она, дура, хоть поняла, что плюет в саму себя?

Сервий молчал, словно оставляя нам возможность самим дать ответы на столь необычные вопросы. Солнце явно садилось, и полутьма стала осторожно разливаться в воздухе.

— Увы… В Таренте они были арестованы… Но Эмилия Квинктиллия римская гражданка и требует Римского суда.

— Как быстро она вспомнила, что римлянка, — скривился презрительно я. — Вот бы она помнила это раньше.

— А где сейчас эта дура? — спросил Теренций. Волна снова с шумом ударилась о берег и тотчас, разбившись о камни, помчалась прочь.

— Дома в Риме. Заключена под домашний арест до окончания следствия, — ответил Сервий.

— А как, собственно, вы узнали, что она — это она, Эмилия Александрина Квинктиллия? — переспросил я. — Согласитесь, за десятилетнее отсутствие ее именем могла назвать себя любая самозванка.

— Обвинение, помимо ее слов, подтвердилось по трем статьям, — с грустью сказал Сервий. — Во-первых, при ней был фамильный перстень Квинктиллиев. Во-вторых, ее опознала тетка Иоланта Туллия Квинктиллия — весьма почтенная матрона. В-третьих, при ней была шкатулка, подаренная вашим другом Викентием Фонтеем. Теперь вы понимаете, друзья мои, что это дело касается вас обоих напрямую?

Он не договорил: Рабий как раз принес поднос с грушами и медом. Впрочем, договаривать ему было бессмысленно. Наступавшие сумерки, прикрывавшие гладь моря, сами собой подвигали меня к решению.


* * *

В шестнадцать лет нас всех тянет к любви, дружбе и лучшим чувствам. Наша небольшая компания сложилась как раз в шестнадцатилетие — в годы учебы у ритора Луциния. Ее основу составили мы с Теренцием, пухлый Тит Курий и высокий восторженный Викентий Фонтей, мечтавший о славе второго Овидия. Из девочек мы общались с подругой Туллии Лукрецией, которая познакомила нас со своими кузинами Эмилией Квинктиллией и Клодией Волумнией. В то старое, веселое время мы казались друг другу почти родными. Мы наслаждались прогулками по садам Лукулла, ночными спорами о мире, шутливым чтением Вергилия и тайным запретным купанием в морских волнах… Мы вбегали в большой и чарующий мир, взявшись за руки, и, казалось, уже самой судьбой были обречены на создание семейных пар.

Эмилия Квинктиллия всегда выделялась в нашей компании своей неприступностью и красотой. Правильные черты лица, высокий лоб, тонкий красивый нос, маленький рот, губы, на которых, казалось, горело желание страстных поцелуев, и большие сине-зеленые живые глаза, невероятные для римлянки, — все в ней дышало неизъяснимым очарованием. Белые, как пшеничные колосья, густые и мягкие кудри падали ей на плечи и были скреплены надо лбом диадемой, украшенной изумрудом. На гладиаторских играх она обычно садилась с родителями в третьем ряду, почти у самых Триумфальных ворот. Ее фигуру всегда обтягивала туника из белой тончайшей шерсти, обшитая внизу золотой полосой. Поверх туники, ниспадавшей красивыми складками, обычно был накинут белый паллий с пурпурной каймой.

Ее родители принадлежали к самому высшему слою римской знати. Отец долгое время был проконсулом; мать, подарившая ей такие диковинные глаза, происходила из древнего этрусского рода. Многие в нашей компании были втайне влюблены в Эмилию, кроме разве что меня. Меня ее яркая красота немного отпугивала — тем более что вокруг Квинктиллии всегда вертелась куча поклонников. Зато Теренций, Тит и Викентий буквально не давали ей прохода, посвящая ей стихи (как Тит) или просто переписывая Катулла (как Теренций и Викентий). Эмилия принимала их поклонения как необходимую часть свиты, но близко никого не подпускала. Меня она любила покусывать и поддевать, и я платил ей той же монетой — вполне дружески, без какой-либо ненависти или обиды.

Мы часто спорили, кем суждено стать Эмилии — женой знатного сенатора или новой Агриппиной. На первый взгляд, жизнь как будто оправдывала наши предположения: в восемнадцать лет Эмилия стала женой проконсула Луция Эвилия Манцила, которому тогда было около сорока. Однако через год супруги развелись. Формально Эмилия была отвергнута мужем под благовидным предлогом ее бесплодия, но по Риму ходили слухи о ее скандальном поведении. Молва считала Эмилию распутной женщиной, ей приписывали не слишком целомудренные отношения со многими поклонниками. Но как бы то ни было, при разводе были соблюдены приличия, и честь Эмилии не пострадала.

Что было с ней дальше, я понятия не имел. Меня отправили учиться в Платоновскую академию в Афины, а оттуда, как настоящего римлянина, на военную службу. Я не успел на войну в Иудее, и меня направили на север, в Паннонию, где снова было неспокойно. Шесть лет я прошагал в доспехах, дослуживавшись до военного трибуна, а оттуда меня перевели на гражданскую службу в далекую Понтиду. И мать, и дедушка проявили редкое единодушие: после армии я должен буду поработать в провинции, чтобы не избаловаться среди соблазнов Рима. Там, на берегах Понта Эвксинского, я прошел шестилетнюю службу от претора города Земфирия до префекта анноны Понтиды, контролирующего поставки пшеницы в Рим. В Рим я вернулся только после смерти матери и попал на службу к Луцию Эбурнию Валенту, получив должность квестора.

Меня всегда удивляли споры, какое образование лучше: афинское или спартанское. Спор бессмыслен, ибо самое лучшее образование — римское. Афинянине учили музыке, науке и искусствам; спартанцы — спорту и военному делу. А мы, римляне, учим детей прежде всего верности Отечеству, патриотизму как высшей добродетели и считаем главной наукой — историю. На подвигах предков воспитан каждый римлянин, и каждый готов их повторить. Только потом можно учить и наукам, и спорту, и искусству. И каждый из нас должен прошагать в юности легионером, как бы знатен и богат он ни был.

Филоктет, как эллин, никогда не мог понять, как можно чтить одновременно и Цезаря, и Помпея, и Гракха и Мария. Для эллинов, у которых есть науки и гимнастки без патриотизма, этого не понять. Но для нас патриотами были и тот, и другой — только по-разному понимали интересы родины. Мы чтим их как патриотов: они бились друг с другом за Родину! Но мы никогда не протянем руки тому, кто плюнул в Родину. Как Эмилия… Боги, Эмилия, как ты могла забыть, что ты римлянка!

Но теперь Эмилия сыграла с нами злую шутку. Не знаю, как Теренций, а я отлично понимал все с полуслова. Небо с ней, Эмилией, в конце концов — она как была, так и останется не в меру экзальтированной особой. Но ворошить теперь будут всю нашу компанию. Каждого будут расспрашивать, что он знает о ней, знал ли о ее увлечении поклонниками Распятого из Назарета, когда оно началось… Попросят подтвердить верность Отеческим Святыням. Не трудно, конечно, сделать это, но дальше за тобой закрепится неприятный душок — «то ли он украл, то ли у него украли, но что-то было». Отвратная тень в послужном списке — слухи о том, что ты был как-то связан с этим зловредным культом. Да и Теренцию, как отцу, эти слухи — не лучшее наследство, которое он может оставить своим детям.


* * *

Я опять смотрю на клепсидру: маленький сосуд с дыркой, откуда вытекает заранее отмеренный водяной ручеек. «Время отмеряет фрагменты жизни и выливается, возвращаясь в Лету», — любил повторять за Сенекой мой дедушка Марк Публий Фабий с легкой улыбкой. Пожалуй, так. Клепсидра как бы одалживает время у вечности.

Я осторожно слушаю плеск воды. Просто тихий плеск. В моей вилле есть крытые большой и малый бассейны. Несмотря на глухую ночь, мы с Теренцием сидим у малого бассейна напротив мозаичного панно «Данаиды». Феликс зажег не свечи, а два маленьких гранитных светильника. Мне не спится. Не спится и ему. Сервию я отвел гостевую на втором этаже, а Теренций спустился поговорить со мной.

— Ей чего не хватало, дуре? — вздохнул Теренций. Я смотрел на друга во все глаза, также лихорадочно ища ответа на этот вопрос.

— Знаешь, мне хочется задать себе тот же вопрос, — вздохнул я, слушая стук капель о мрамор. — Я не сочувствую иудейским жрецами, но могу их понять: они хотят отстранить нынешний клан жрецов, чтобы самим поправить вместо них, да их имущество себе присвоить. Сами рвутся в знать. Но римской гражданке-то что нужно? Верно, сама рвется в плебс? — спросил я упавшим голосом.

— Ну, особой она всегда была экзальтированной, согласись… — усмехнулся Теренций. — А, может, втянул кто?

— Что значит втянул? — пожал я плечами. — Ей же не семь лет, соображать должна бы.

— Бабы — дуры! — фыркнул Теренций. — Включая мою.

— Но это не ответ, — вздохнул я. — Не каждая женщина попадает в эти общества.

Я понял, что не могу сидеть на месте, и, встав, начал прохаживаться из угла в угол. Я хорошо понимал, чем взволнован Теренций. Из-за этой зловредной секты тень подозрения ляжет на всю нашу компанию. Иной, наверное, скажет: «Неужели вы опасаетесь проблем, будучи невиновными?» На это я отвечу: «А почему, собственно, мы все должны иметь проблемы из-за какой-то идиотки?» Капель воды из клепсидры словно напомнила мне, что неприятности в самом деле могут появиться.

— Твой дядя, вижу, крепко за них взялся, — заметил я как бы между прочим.

— Дядя — да! — охотно поддержал меня Теренций. — Видишь ли, он был ранен в Парфянскую кампанию. Ему кажется, что он до сих пор солдат в строю. Ну и личное… — понизил он голос.

— Он пострадал лично от христиан? — удивился я. В подчеркнутой бесстрастности Сервия мне сразу показалось что-то напускное.

— Сын погиб в Иудейской кампании, — пояснил Теренций. — С тех пор для дяди иудеи и азиаты — кровные враги.

— Последователи Иисуса вроде как враги иудеев? — спросил я.

— Да какая разница? Тут, дружище, уже не разбираешь. Враг — он и есть враг, — заметил мой друг, словно говоря о чем-то самоочевидном.

Что же, теперь все ясно. Для Сервия борьба с ними — вопрос мести, а там, где вступает в силу месть, там призывы к переговорам бессмысленны.

— Мы не можем полагаться на случай, — бросил я, продолжая ходить мимо темной воды.

— Хорошо. Что ты предлагаешь? — спросил Тренций напрямик. — Знаешь, мне эти разборки и судебные приставания не нужны.

— Мне тоже. Выход один — взять дело в свои руки, — спокойно ответил я. Сейчас меня охватило острое желание окунуться в бассейн, но я, естественно, держал себя в руках.

— Это как? — Теренций бросил на меня заинтересованный взгляд.

— Поеду завтра к Валенту и попрошу у него прокурировать дело, — сказал я. — Валент близок Кесарю. Так я хотя бы смогу держать дело под контролем…

Эта идея в самом деле пришла мне в голову, когда мы завершали грушевую трапезу. Надо превратить слабость в силу. Если все получится, я сам получу возможность влиять на дело. Ну, а дальше как пойдет: или я снимаю с Эмилии все подозрения, или я веду дело, несмотря на дружбу, и моя совесть чиста. Я уже предвидел две возможности.

— Ты уверен… — начал было Теренций.

— Ни в чем я не уверен, — сразу пресек его я. — Разве что в том, что другой возможности нет.

— Может… золото…? — в глазах друга появилась надежда.

— Не укупишь, — насмешливо ответил я.

— Неужто так берут? — возмутился Теренций.

— А ты думал? Внешне все — сама добродетель, но внутри… Впрочем, вспомни историю про Катона и нищего. Эти мухи были сыты и не слишком докучали мне. А вот сейчас на их место прилетит стая голодных мух…

— Ты находишь это нормальным? — спросил мой друг. — Не понимаю, как можно оправдывать воровство… Вы наверху должны бороться с этим, выжигая воров каленым железом… — он начал входить в ярость, показывая, как сворачивает кому-то голову.

— Я ничего не оправдываю. Но вспомни времена Мария, Суллы и Помпея. Разрушить порядок — это вернуть их жизни.

— Это оправдывает воров? — бросил резко мой друг. Похоже, какие-то продажные чиновники его крепко достали, беднягу.

— Нет. Но из двух зол я выбираю меньшее, — ответил я.

Мой друг хотел возразить, но не успел. Из ниши показалась полная фигурка в белой тунике. Подбежав к нам, она упала на колени. Прошло несколько минут, прежде чем я понял: передо мной моя рабыня Порка. Дрожа, она билась в рыданиях. Теренций с недоумением смотрел на это: мол, кто посмел ее сюда пустить?

— Господин… Господин… Дочка почти бредит…

— Гелле хуже? — спросил я.

Гелла — ее очаровательная пухлощекая дочка трех лет, которая только вчера мешала мне писать. Филоктет давал ей сладости, да и я иногда мог повозиться с ней. Вчера вечером Гелла почувствовала недомогание: першило горло, и она не могла ничего съесть.

— Жар. Господин, она ум… — мать затряслась от начинающихся рыданий. — Господин, ламии…

— Какие ламии! Скорее, везите в Рим. К доктору Квинту! — сказал я. На душе у самого похолодело от возможной смерти маленькой Геллы.

— До… Доктору Квинту?.. — растерянно смотрела женщина, словно говоря, что я идиот.

— Да, к нему. Он лучший.

— Он не примет рабыню… — всхлипнула Порка.

— Скажите ему, что она племянница Гая Валерия Фабия! — отрезал я уже жестко: при одной мысли, что Квинт ее не примет, я почувствовал прилив крови в голову. — Пусть попробует не принять! Деньги даст Филоктет. Будите его скорее, бездельника, — рыкнул я.

Порка начала целовать пол, но я заревел на нее, чтобы убиралась быстрее. Времени слишком мало, чтобы слушать слова благодарности. Не знаю почему, но я всегда испытывал легкое неудобство, когда меня благодарят. Выступать в Сенате или магистрате гораздо легче.

Примечание:

* Разделы проповедей Эмилии написаны пользователем Hertogenbos и использованы с его разрешения. Выражаю благодарность!