Девочка из запасного состава

Дети всегда остаются детьми в глазах своих родителей и учителей. И хотя я не учитель, и своих детей у меня никогда не было, но была одна девочка…
Я познакомилась с Алисией, когда ей было двенадцать. Возможно, она и раньше забегала в больничное крыло, но я ее не запомнила. А в тот день ее внесла ко мне толпа грязных и напуганных гриффиндорцев
- Она упала с метлы!
- У нее что-то с ногой!
Они галдели и галдели, пока я, наконец, не выпроводила всю ораву за дверь.
Щупленькая девочка со спутанными волосами и заплаканным лицом, в грязной спортивной мантии. Ох, уж этот квидич!
Грязную одежду мы сняли, больничную пижаму надели, ногу осмотрели. Перелом со смещением, и весьма неудачный. Но ведь я колдомедик, а не какой-то там маггловский доктор. У меня даже такое за ночь заживет. Еще день постельного режима, что бы наверняка, а там уже будет бегать не хуже, чем раньше. И летать тоже. Хотя, будь моя воля, я бы все метлы собрала и торжественно сожгла. Глупые дети! Рискуют здоровьем и жизнью ради какой-то там игры!
Обо всем этом я рассказала Алисии. О моем отношении к квидичу, разумеется, тоже. Но, к моему удивлению, девочка совсем не обрадовалась своему скорому выздоровлению.
- Чарли, - заскулила она, хлюпая носом. – Он теперь точно не возьмет меня в основной состав. Пока я не упала, еще была надежда. А теперь – все! Ведь я пропущу аж две тренировки: сегодня и завтра.
И девочка картинно развела руками и заплакала пуще прежнего.
- Глупенькая! Успеешь еще налетаться.
Но девочка была безутешна. Она рыдала и постоянно бормотала о Чарли Уизли.
Как я и думала, через день Алисия покинула больничное крыло вполне здоровая, хотя отнюдь не счастливая.
В основной состав Алисию действительно не взяли. Весь тот год она так и просидела на скамейке запасных.
А всего через две недели Алисия снова обнаружилась в больничном крыле. К счастью, на этот раз в качестве посетителя. К счастью для Алисии, но не для Чарли Уизли, который сломал несколько ребер и получил легкое сотрясение мозга (но все-таки поймал этот идиотский снич).
Чарли пролежал в постели целую неделю. Не то, что бы его повреждения были настолько серьезны, просто я решила, что ему будет полезно немного остыть и подумать о своем поведении. Грубо говоря, я просто его «поставила в угол».
Алисия приходила по два раза на день: перед завтраком и сразу после ужина. Даже Мэнди, девушка Чарли, и то приходила реже.
Алисия приносила сахарные перья, шоколадных лягушек, журналы о квидиче и смотрела на Чарли так, будто он спас ее от дракона, а не столкнулся с бланжером. Чарли благодарил и смотрел на Алисию как на очень милую младшую сестренку или кузину. А потом она уходила, и приходила Мэнди, и на нее Чарли смотрел совсем не так, как на двенадцатилетнюю Алисию. Да и кто смог бы его за это осудить? Разве что сама Алисия. Но она не осуждала. Она просто приносила сладости и журналы и смотрела на него со щенячьим восторгом.
Через неделю я не нашла больше поводов удерживать Чарли и выписала его, посоветовав беречь себя. Мэнди принесла Чарли одежду и искренне пообещала мне, что будет присматривать за своим парнем. А потом они вместе собрали сладости и журналы, которые приносила Алисия, и ушли.
Где-то час спустя, когда я решила перестелить постель после ухода Чарли Уизли, я обнаружила Алисию на его кровати. Она сидела и кусала сахарное перо, которое принесла для Чарли. Она не плакала, но взгляд у нее был как у брошенной собачки, которая не верит, что хозяин так жестоко с ней обошелся.
Мне так хотелось подойти и обнять эту крошечную фигурку. Глупая маленькая девочка! Зачем ты так торопишься жить? Еще успеешь и налетаться, и налюбиться.
Я почти решилась подойти, но девочка слезла с кровати и вышла. Я проводила ее взглядом. Когда тебе двенадцать, ты думаешь, что ты уже готова к взрослой жизни и взрослым отношениям. Но сами взрослые видят в тебе всего лишь ребенка. А самое обидное: в глубине души ты понимаешь – они правы, ты и есть ребенок.
А потом Чарли Уизли окончил Хогвартс, а капитаном стал Оливер Вуд. Алисия вышла на поле в основном составе и играла в качестве охотницы целых пять лет. Так что, налетаться она, пожалуй, успела.
А вот налюбиться…
Спустя два года после окончания войны, я видела однажды Чарли Уизли, который принес цветы на ее могилу. И я видела его глаза и потемневшее лицо. Но его чувства были скорее сродни моим, чем тем, которые ожидала бы от него Алисия. Он грустил не о возлюбленной. Она так и осталась для него милой маленькой девочкой, которая приносила сладости. Всего лишь печаль, которая всегда посещает людей, при мысли о смерти их более молодых знакомых.
Когда тебе семнадцать, ты думаешь, что все кто младше тебя на два года и более – маленькие неразумные дети. Ведь другие взрослые и тебя считают ребенком, так что уж и говорить о двенадцатилетке? Так оно и есть. И чем старше ты становишься, тем больше убеждаешься в своей правоте. Дети навсегда остаются детьми в глазах своих старших товарищей. И нет ничего страшней, чем хоронить ребенка, сколько бы лет ему ни было.

Все люди смертны

Нас часто ставят на дежурства вместе, поэтому он уже успел стать для меня кем-то вроде старшего товарища или наставника. Другие пожиратели относятся к оборотням с долей брезгливости. Да и сам Фенрир волшебников недолюбливает. Но мы с ним сошлись на удивление быстро. Вот и сейчас, пока я вслушиваюсь в ночные звуки Малфой-Мэнор, он плетет косички из сухих травинок. Странное увлечение для пожирателя. Но, наверное, за все эти годы ему уже порядочно надоело стоять столбом и вслушиваться в тишину.
- Когда-нибудь, - говорит он, - нам не придется больше стоять на страже ночи напролет и беречь чуткий сон Люциуса. Когда-нибудь мы будем по ночам спать в своих тепленьких кроватках, а эльфы будут приносить нам бутерброды и ромашковый чай прямо в постель.
Странное рассуждение, особенно для оборотня. На кануне полнолуния Сивый всегда становится немного кретином. Хотя он вообще довольно странный человек. Другие пожиратели мечтают о гаремах из симпатичных магглорожденных ведьм и магглах-рабах. Но Фенриру достаточно просто мягкой постели и ромашкового чая. Ему просто надоело прятаться и убегать. Он хочет остановиться. Он хочет просто ЖИТЬ.
Это то, ради чего он перешел на сторону Лорда: нормальная спокойная жизнь для себя и своих соплеменников. И возможность продолжения рода.
Мои причины куда менее благородны. Однажды я рассказал об этом Фенриру. Рассказал обо всем. Как это ужасно родиться в чистокровной, но бедной и незнатной семье. Как мой дед служил Абрахаму Малфою, а отец Люциусу. Как меня пятилетним мальчиком представили перед Драко, моим сюзереном. Как Драко, бывший в общем-то неплохим мальчиком, стал все реже и реже называть нас с Винсом по именам. Как однажды мы просто превратились в Крэбба и Гоила (причем именно в таком порядке), просто телохранителей Драко. Как Драко смеялся над бедностью Уизли, а я понимал, что это относится и ко мне тоже. Как Драко начал встречаться с Панси, которая нравилась мне уже несколько лет. Как Драко заставлял нас с Винсом перевоплощаться в девочек и стеречь его. Драко. Драко. Драко.
- Ты сражаешься за права оборотней, - сказал тогда я. – А я просто служу своему господину. Лишь потому, что когда-то, очень давно, мой предок был что-то должен предку Драко и дал Клятву Вечной Верности. И теперь я в вечном услужении у Малфоев, которые, вероятно, уже и не помнят моего имени. Ты – воин, а я всего лишь слуга.
- Все мы кому-нибудь служим, - ответил он тогда.
Я мог бы возразить. Темный Лорд не служит никому. И Альбус Дамблдор тоже. Но говорить такое было бы крамолой. В первом случае, из-за того, что посягаешь на лавры Лорда. Во втором, потому, что возносишь врага. И я смолчал.
А Фенрир, вдохновленный моим примером, рассказал мне о своей жизни. Оказывается, его никогда не кусали. Его мать была оборотнем, и это передалось по наследству. Он вырос в густом лесу. Его детство пропахло травами и кровью оленей, которых добывала стая. Грибы, ягоды, орехи. Букеты лесных цветов, которые он приносил матери. Фенрир рассказывал о своим детстве, как о прекрасном видении. Но в один самый обычный день все закончилось. Авроры перебили всю стаю, только он один и выжил. Страх, одиночество, поиски других оборотней. Но все его соплеменники оказались глупыми и трусливыми. То, что Фенрира научили воспринимать как дар, они считали проклятьем. Они не хотели уходить в лес и жить свободной жизнью оборотней. Они не хотели становиться Фенриру семьей. И тогда Сивый поклялся, что он сам создаст свою стаю. Он будет отбирать маленьких детей, еще не тронутых предрассудками общества, и покажет им все прелесть леса, свободы и их дара.
С того разговора прошло чуть более недели, и вот мы опять стоим на холодном ветру и стережем сон Малфоев. Творить согревающие чары нам запрещено – они могут выдать наше местоположение. И я хожу взад-вперед, чтобы согреться.
Мне кажется, что наше дежурство бессмысленно. Ведь поместье и так оберегают многовековые чары. Едва ли мы можем сделать больше, чем сделали до нас многие поколения Малфоев. Но я всего лишь вассал, верный слуга своего сюзерена. Мне не пристало думать.
- Когда все закончится, Фенрир, у тебя будет и дом, и ромашковый чай, и куча детишек, готовых обратиться в оборотней и стать твоими наследниками. А для меня ничего не изменится. Я все также буду служить Драко.
- Знаешь, Грэг, а хочешь, я обращу Драко в оборотня?
Мне кажется, что я ослышался. Фенрир замечает мое недоумение и продолжает:
- А что, смотри: Клятва Вечной Верности распространяется только на волшебников. Волшебник может служить только волшебнику, не русалке, кентавру или оборотню. Если Драко станет оборотнем, условия клятвы разорвутся. Даже если его дети и не будут оборотнями, ты все равно уже не должен будешь им служить. Останется Люциус, но он уже не молод. Возможно он попытается завести нового наследника, но это уже лишние хлопоты. Да и Нарцисса едва ли согласится рожать ребенка, который должен стать заменой ее старшему сыну. Она слишком любит Драко.
Фенрир говорит гладко, не подкопаешься. Почти идеальный план. Даже Лорд не вступится за Драко, Малфои сейчас в немилости.
Но неожиданно я чувствую, как метка обжигает руку. Очень сильно. Не так, как обычно.
- Все мы служим, - говорю я улыбаясь и закатываю рукав, что бы продемонстрировать руку. Драко подождет. Кажется, у нас намечается что-то грандиозное.
Фенрир тоже улыбается. Он предчувствует близкую развязку. Кто знает, может быть, уже завтра его ждет чай из ромашки.
«Все мы смертны», - подумаю я спустя месяц, когда Фенрир покончит с жизнью в Азкабане, дабы избежать поцелуя дементора.

Городок

Это был милый маленький городок с узкими кривыми улочками, мощенными брусчаткой, невысокими домиками и неизменной рыночной площадью в центре. Казалось, время замерло, остановилось лет сто назад, да так и не пошло дальше. Несколько почтенного возраста дам проводили Виктора внимательными взглядами, как делают всегда жители маленьких городков, завидев чужака.
Нужный дом отыскался быстро. Такой же маленький и прелестный, как и его соседи, он был выкрашен в нежно-голубой цвет, на окна были закрыты ставнями. Дверь с надписью «Стоматологическая клиника» была приветливо распахнута, но Виктор прошел мимо нее, обойдя дом, как было указанно в письме, и постучал в заднюю дверь. Открыл ему мужчина лет пятидесяти.
- Ах, вы уже приехали! – он всплеснул руками. – А у нас еще ничего не готово. Дорогая! – крикнул он куда-то в сторону. – Поторопись, мистер Смит уже здесь. Проходите, проходите же. Может чаю?
Виктор отказался. Он прошел в гостиную и присел на диван уже укрытый чехлом.
- Столько забот, знаете ли. Столько забот, - суетливо, как бы извиняясь, сказал мужчина. – Вот, решили вдруг на старости лет всю жизни изменить. Даже и сами не знаем, почему, - он развел руками.
С лестницы спустилась миссис Грейнджер. Виктор машинально отметил ее густые каштановые волосы все еще без следа седины и круглое лицо, совсем как у Гермионы.
- Здравствуйте, мистер Смит! – она протянула ему руку. - Ох, меня все еще терзают сомнения. Нет, не по поводу Австралии. Конечно, от мечты отказываться нельзя. Но вот стоит ли нам ехать через пол-Европы, еще и с пересадкой в Москве? Может все же лучше сесть в Лондоне на самолет до Сиднея?
- Вы навсегда покидаете Европу. Разве вам не хочется в последний раз на нее взглянуть? – Виктор надеялся, что это прозвучало убедительно. Он был хорошим ловцом, но плохим оратором. – Да и все ваши вещи наверняка будут долго идти. Возможно, потребуется несколько недель, прежде чем их переправят.
- Да, наверное, не будет лишним на последок взглянуть на Европу.
Потом они вытащили на улицу чемоданы. Мистер Грейнджер долго искал ключ, что бы запереть клинику. Оказывается, обычно они обходились внутренним замком. А миссис Грейнджер восторженно рассказывала, как давно они с мужем мечтали переехать в Австралию.
- Говорят, там много ядовитых пауков. Но я готова терпеть любых пауков, что бы избавиться, наконец, от дождя и тумана. Ненавижу сырость!
А Виктор уныло ковырял носком ботинка камушек, выбившийся из крыльца клиники. Ему было невероятно тяжело на душе. Он знал, что где-то неподалеку, спрятавшись за чарами невидимости, стоит Гермиона и наблюдает за своими родителями. Она писала в письме, что придет, но не хочет, что бы родители ее увидели. Она просто не найдет в себе сил с ними разговаривать. А еще она просила позаботиться о них, повозить их по Европе и запутать следы, а затем посадить на самолет до Австралии. И он, конечно же, сделает это. Как же он мог отказать?!
- Ах, да вот же он!
Мистер Грейнджер, наконец, перетряс содержимое своего портмоне и из самой глубины достал небольшой ключик.
- А это еще кто? – спросила миссис Грейнджер, указав на фотокарточку в портмоне своего мужа.и Девочка лет девяти с непослушными волосами и крупными передними зубами.
Мистер Гренджер пожал плечами.
- Вы позволите? – Виктор вынул фотографию из портмоне и, не давая своим спутникам времени задуматься, достал палочку. – Обливиэйт!
Интересно, что подумала Гермиона, смотря на них со стороны? Обрадовалась ли, что он так быстро сообразил? Разозлилась, что так поступил с ее родителями? Наверное, он никогда этого и не узнает. Ведь как Гермиона сейчас одновременно и близко, и невероятно далеко от своих родителей, точно так же и он сам близко и все же до боли далеко от нее.
Он спрятал палочку и фотографию к себе в карман.
- Ах, да вот же он! – снова воскликнул мистер Грейнджер. – Джейн, закройка дверь, а мы с мистером Смитом пойдем в сторону станции. У нас осталось не так уж и много времени до поезда.
Виктор взял за ручку один из чемоданов и покатил за собой. Маленькие колесики весело позвякивали по брусчатке, заглушая всхлипывания, доносившиеся из тени соседнего дома.

Комната в доме

Прошло почти восемь месяцев. И я научилась, почти научилась, жить по-новому.
Первое время было тяжело. Когда мне рассказали о смерти моей дочери и зятя (я сейчас даже не помню, кто именно тогда ко мне приходил), все, что я могла сказать, было: «Заберите Тэдди. Заберите его. Я не могу сейчас за ним ухаживать». И его забрали. Я не знала, кто и куда, но его забрали и пообещали, что за ним присмотрят. Мне что-то говорили, о чем-то спрашивали, но мне нечего было ответить. Я отмахивалась от их сочувствия, как от назойливых мух. А когда все ушли, я, наконец, закрыла дверь и расплакалась.
Потом были похороны. Я что-то объясняла, решала какие-то вопросы, подписывала какие-то бумаги. Но потом я вернулась домой и, как старый алкоголик открывает бутылку огневиски и приканчивает ее в одиночестве, так я упивалась своим горем.
Так продолжался целый месяц. Друзья и знакомые приходили, следили, что бы я ела и меняла одежду. А еще они неизменно предлагали мне поговорить «об этом». Я отказывалась. Я не хотела! Я не могла! Я не понимала, о чем они хотят разговаривать. Моя единственная дочь мертва, и я не вижу здесь темы для разговора.
Особенно настойчивой была Молли Уизли. Она приходила минимум два раза в неделю и рассказывала мне о своем сыне Фреде. Наверное, этим она хотела сказать, что понимает меня, что мы в одной лодке. Но у нее осталось еще шестеро детей и муж, а я потеряла всю свою семью! Мне хотелось убить ее! Швырнуть в ее авадой. Или хотя бы просто крикнуть ей в лицо: «Мне плохо! Моя дочь мертва! Моя маленькая девочка, которую я носила под сердцем и качала на руках, мертва! И мой муж тоже мертв и он не может обнять меня и утешить! Какого тролля, я должна выслушивать о твоем сыне? Иди к своей семье, пусть они тебя пожалеют! У меня нет сил жалеть еще и тебя!» Но я, конечно же, не кричала. Меня слишком хорошо воспитали. Меня учили, что горе и слабости нужно прятать в самой темной комнате дома. И я прятала.
А еще меня навещала Флер Уизли. Мы не были знакомы раньше, но, как оказалось, именно они с Биллом присматривали за Тэдди. Француженка щебетала без умолку, но, в отличие от Молли, ее слушать было приятно. Она рассказывала мне о Тэдди, о том, что он уже держит головку, что меняет цвет глаз и волос по нескольку раз в день и уже научился менять форму ушей.
- Такой славный р’ебенок. Тепер’ь я понимаю Молли. Я тоже хочу иметь мнооого детей.
И тогда я поняла, что если я хочу растить своего внука, целой комнаты для горя будет слишком много. Мне придется постараться и уместить его в один шкаф.
В начале июня я твердо решила начать новую жизнь. Я наскоро сделала ремонт в одной из комнат и забрала Тэдди у четы Уизли. Наивная! Такие раны не лечатся так скоро!
Я снова спустилась в ад.
Бедный малыш! За свою короткую жизнь он видел слишком много пусть и заботливых, но чужих людей. Он не узнавал меня и плакал ночи напролет. Я в забытьи называла его то доченькой, то Дорой. Когда под утро малыш затихал, я забывалась тревожным сном. Меня не мучили кошмары, мне вообще ничего не снилось. Я просто проваливалась в забытье, что бы потом вновь проснуться от детского крика.
Однажды, взглянув в зеркало, я испугалась. Оттуда на меня смотрела моя сестра Бэлла. Убийца моей дочери Бэлла. Я разбила зеркало и выбежала из ванной, не обращая внимания на крики Тэдди, доносившиеся из детской. Я отыскала на прикроватной тумбочке свою палочку и резко, без всяких сожалений, стала срезать свои спутавшиеся волосы почти под самый корень. Когда пушистый мягкий комок лежал у моих ног, я успокоилась. Вернулась в ванную. Восстановила зеркало. Умылась. Провела рукой по непривычному неровному ежику.
Вот так правильно. Я не Бэлла. У меня нет спутанных волос и нет сумасшедшего взгляда. В соседней комнате плачет ребенок, который нуждается в матери. И я буду ему матерью. Я не Бэлла, я Меда. Я буду Дорой, если это понадобится.
Когда через пару дней меня навестила Молли, чтобы снова поговорить о своем сыне и моей дочери, она была в шоке. Еще бы! Ведь свои криво обрезанные волосы я еще и выкрасила в ядовито-розовый цвет.
Молли явно поделилась своим наблюдением. Все знакомые вдруг стали навещать меня по очереди, связываться через камин. Наверное, они думали, что я схожу с ума, и боялись за ребенка. Но мне было плевать на их чувства. Тэдди наконец успокоился. Он мог часами рассматривать мою новую прическу. Он тянул ко мне ручки и улыбался. Может в нем всколыхнулись какие-то ранние воспоминания о маме, может он просто вошел в тот возраст, когда дети учатся удерживать взгляд, и радовался яркому пятну. Но, что не менее важно, я и сама успокоилась. Постоянные гости, которые засиживались порой до самого вечера, перестали меня раздражать. Я вдруг поняла, что могу улыбаться. Я даже нашла в себе силы посочувствовать Молли.
Словно, вместе с волосами я отрезала от себя все то, что связывало меня со старой жизнью и моей семьей: Тэдом, Дорой, Ремусом, Бэллой. Для меня началась новая жизнь. И в этой жизни я не теряла свою семью. Просто теперь моя семья состоит только из Тэдди. В прошлой жизни я думала: как жаль, что Тэдди не родился на месяц позже, тогда беременная Дора осталась бы дома и Ремус скорее всего тоже. В этой жизни я думаю: как хорошо, что Тэдди вообще родился.
Прямо сейчас я замираю на несколько минут в коридоре. В гостиной Гарри и Билл обсуждают квидич, а беременная Флер играет с Тэдди. На ее лице такая же загадочная улыбка, что была у Доры год назад. Все же рождество – семейный праздник, и что-то болезненно шевелится у меня в груди. Но, я не буду об этом думать. Это не первое рождество без Доры. Вовсе нет. На самом деле, это мое первое рождество с Тэдди. И оно не должно быть омрачено печалью.
Последний вздох, и я шагаю в гостиную навстречу яркой наряженной елке, навстречу своему внуку и друзьям, навстречу новой жизни.

Война закончилась

- Уизли, а война уже закончилась?
Война… Да, война закончилась, и я отдал ей свою молодость, пока выполнял поручения Ордена. Я отдал ей свою красоту. Пусть говорят, что шрамы украшают мужчину, но знали бы вы, с каким выражением лица теперь смотрят на меня люди. Я отдал войне свою безбедную зрелость и обеспеченную старость. Ведь после выходки с драконом, в которой участвовал Рон, меня вышвырнули из Гринготтса.
- Да, профессор, война закончилась.
Кто же знал, что с магическими портретами столько мороки?! И аппартировать с ними нельзя, и по каминной сети перемещаться тоже. А сделать портключ до Хогвартса МакГонагалл не успела. И вот я стою рядом с домом художника и жду Ночного рыцаря. Когда автобусом еще управляли Стэн и Эрни, он был намного пунктуальнее. Использовать левитирующие чары тоже нельзя. Поэтому я просто поддерживаю стоящий на тротуаре портрет. А нарисованный в полный рост хмурый мужчина, кажется, вот-вот сойдет с полотна.
- И кто победил?
Дайте-ка подумать. Малфои все еще наплаву и даже собираются закатить грандиозную свадьбу для Драко. Амбридж все еще занимает какой-то пост в министерстве, хоть и не очень высокий. Счета моей семьи арестовали гоблины, Ракушку пришлось продать. Мой брат погиб. А я теперь что-то вроде мальчика на побегушках в Хогвартсе. И то только милостью директора.
- А разве не очевидно?
- На самом деле я в недоумении, - прокомментировал едкий голос. – Не могу представить, какой же из сторон мог понадобиться мой портрет в полный рост. Или меня повесят в Хогвартсе в большом зале, что бы каждый желающий мог швырнуть в меня кашей?
Я невольно усмехнулся, вспомнив свои школьные годы, которые могли бы быть лучшим периодом в жизни, если бы не были отравлены уроками зелий.
- Что, профессор, именно так вы и представляли себе ад, верно? Висеть у всех на виду и не иметь возможности ответить на насмешки? Возрадуйтесь, мы действительно едем в Хогвартс.
- Это была шутка. Я прекрасно осведомлен, что меня повесят в кабинете директора, и что это Поттер заказал портрет. Художник рассказал мне. А вы, оказывается, жестоки, Уизли.
- А вы, оказывается, умеете шутить, профессор?
- Я даже умею смеяться, просто у меня крайне редко бывают… бывали для этого поводы.
- А еще вы, оказывается, довольно говорливы. Больше, чем был оригинал.
Нарисованный Снейп насупил брови.
А я задумался, какая на самом деле часть личности и памяти заключена в портретах? И что чувствует портрет, когда ему говорят, что он не похож на человека, с которого нарисован? И чувствуют ли портреты вообще?
- Вероятно, это все вина Поттера, который подобрал плохого художника, - ответил, наконец, Снейп после долгой паузы.
- Теперь я узнаю старину Снейпа! Всегда и во всем винит гриффиндорцев. А знаете ли вы, что Гарри два года откладывал деньги, что бы заказать ваш портрет… эм, в смысле, вас?
- Мне казалось, у него были кое-какие сбережения.
- Их арестовали гоблины, в уплату ущерба нанесенного банку освобожденным драконом.
- Ба… Да у вас тут никак намечается война с гоблинами, - Снейп криво усмехнулся.
Холодок пробежал по моему телу. Да, об этом не говорили открыто, но то и дело перешептывались между хорошими знакомыми. Гоблины отказались выдавать счета пожирателей, сославшись на корпоративную этику. Но зато арестовали счета Гарри, Гермионы и всей моей семьи (так как своего счета у Рона не было). Министерству это сильно не понравилось. Гоблины сказали, что им плевать на Министерство. И уже два года в воздухе висело напряжение, постоянно подогреваемое каждой из сторон. Война с гоблинами и крах финансовой системы добил бы магическую Англию окончательно. Но такая несправедливость подогревала недовольство среди волшебников.
Я тряхнул головой. Не хочу об этом даже думать!
Профессор смотрел на меня внимательно, как энтомолог на насекомое.
- Если вы поговорили с художником, зачем спрашивали меня, закончилась ли война? Уж об этом он вам точно рассказал.
- Да, но он мало знал, он был не от мира сего, а мне важно было увидеть глаза нормального человека, когда он отвечает на вопрос «кто победил».
Возможно ли? Возможно ли, что бы портрет перенял часть магических способностей оригинала? Например, способность к легилименции? Может быть, Гарри выбрал как раз таки очень хорошего художника.
- И как? Мои глаза вас порадовали?
- Порадовали – неправильное слово. Скорее удовлетворили и подтвердили то, о чем я и сам знал. Даже еще при жизни знал.
Вы знали, профессор? Знали, что Гарри не возьмут аврором из-за какого-то там древнего закона о том, что аврорам нельзя пропускать год школы? И что ему придется продать дом Сириуса в уплату долга гоблинам и переехать в Нору? Знали, что Андромеда Тонкс будет дни напролет бегать по комиссиям колдомедиков, что бы ее внука признали безопасным для общества и разрешили ему поступить в Хогвартс? Знали, что колыбелька с моей дочерью будет стоять не в собственной детской в Ракушке, а в коридоре Норы?
Моя дочь, которую мы назвали Викторуа. Какая злая ирония! Вот она, наша победа! В коридоре, в углу, рядом с дверью в ванную! Только там ей нашлось место.
- А у вас тот же комплекс по поводу денег, что и у ваших братьев. Ну да, иначе вы и не пошли бы работать в Гринготтс.
- Плевать я хотел на ваши подколки!
И на вас тоже.
Автобус наконец соизволил придти. Всего-то полчаса опоздания!
- Уизли, оберните-ка меня чем-нибудь. Едва ли другие пассажиры будут мне рады.
Я наколдовал оберточную бумагу и накинул ее на портрет. Кондуктор, не знаю его имени, всем своим видом показывал, как его раздражает моя нерасторопность. Будто бы, при таком опоздании, одна минута что-то решает.
Я занес портрет в полупустой автобус, прислонил его к окну и расплатился с кондуктором, про себя отметив, что цена просто непомерно высока. Конечно, МакГонагалл оплатит, но все же.
- Уизли, - донеслось из-под бумаги, - сейчас вам кажется, что магический мир бессовестно вас использовал. В действительности, так оно и есть. Но если вы думаете, что потеряли больше, чем обрели, просто обнимите свою дочь и подумайте о своем брате, который никогда уже не сможет сделать подобного. А еще подумайте о том, что если бы это ваш портрет сегодня везли автобусом, его не пришлось бы оборачивать бумагой. Вам удалось сохранить хотя бы совесть и свое доброе имя. А еще жизнь. А это уже не так уж и плохо.