Солнечный лучик робко упал на стекло и пробрался сквозь запыленное окно с давно некрашенной белой рамой. Сначала он забегал по доскам пола и рассохшейся деревянной грядушке кровати. Затем тусклый блик заиграл по плюшевой подушке. Лежавшая на ней женская голова дернулась и открыла карие глаза. Некоторое время девушка смотрела на изъеденный молью плед, который служил ей заменой одеяла — простыни и наволочки не было вовсе, а затем испуганно дернулась. Солнце взошло и надо было скорее вставать. Натянув на себя узкое серое платье, девушка осторожно пошла в ванну.

Во всем доме едва ли можно найти более отвратительное место, чем уборная. В небольшой комнате находились одновременно раковина, унитаз, ванна и лестница на чердак. Маленькое окно заросло паутиной, а закрывавшая его салатовая занавеска напоминала старую половую тряпку. Над умывальником висело местами поцарапанное зеркало без рамы. Щербатый кафельный пол был настолько грязным, что на нем постоянно гудели почти неодолимые рои мух. Особенно неприятными были крупные навозные мухи, обожавшие пить непросыхавшую воду возле ванной. Девушка настолько привыкла к ним, что не обращала внимания на противных насекомых, иногда кусавших ее ноги. Иногда брат шутки ради напускал на них гадюк или ужей. Змеи быстро очищали от мух уборную, но затем все повторялось сначала. Наскоро умывшись, девушка посмотрела на отражение в зеркале.

— Уродина... Уродина... — повторила она сама себе так спокойно, словно желала кому-то доброе утро.

Это, конечно, было преувеличением. Облик девушки портили, пожалуй, только излишне грубые черты лица. Маленькие карие глазки косили в разные стороны. Впалые щеки и слипшиеся бесцветные волосы создавали ощущение болезненной неряшливости. Самым удивительным в ее облике была странная обреченность.

Отец часто повторял ей, что такая уродина должна на коленях благодарить мужчину, который посмотрит на нее. Брат говорил ей грубее: любого нормального мужчину вырвет при одной мысли о близости с ней. Однажды она горько разревелась, когда он совсем извел ее насмешками, призывая толстую серую гадюку прошипеть, какая она уродина. Гадюка пошла затем на чучело, украшавшее вход в дом. Не то чтобы Меропе (а именно так звали девушку) было жаль змею, однако знать, что вот эта самая змейка, извивавшаяся всего пять минут назад мертва, было отчего-то неприятно.

Через десять минут Меропа стучала горшками на кухне. Сегодня она жарила яйца с луком — самое простое из того, что позволяли им приготовить скромные доходы. Будучи волшебницей, Меропа могла бы применить магию, но почему-то дома колдовала всегда с ошибками. В присутствии отца ей и вовсе не удавалось колдовать. Однажды она попыталась помыть посуду с помощью волшебной палочки, но по ошибке превратила чашку в улитку. Отец кричал на нее, требуя прерватить улитку назад в чашку. Затем старый Марволо на глазах дочери раздавил раковину насекомого и избил девочку, как "поганую сквибку". Девушка до сих пор помнила, как болели лопатки от побоев, а руки покрывали синяки.

Когда завтрак был готов, Меропа отошла к закопченой стене и присела, обхватив колени тонкими руками. У нее были некрасивые ноги со множеством выходящих наружу вен. Под левой коленкой венозные стволы иногда сладко чесались, и девушка скребла их тонким пальцем со смесью боли и удовольствия — верный признак варикоза. Меропа никогда не улыбалась: отец и брат отучили ее делать это. Сейчас, испугано глядя на яичницу, она думала о том, удалось ли ей все правильно приготовить.

— Доброе утро, сестричка, — ехидно сказал вошедший в комнату человек. Хотя по всем данным он казался молодым, его ужасно старили отсутствие нескольких зубов и исходящий изо рта устойчивый запах гнили. Густые волосы казались такими грязными, что не было никакой возможности определить их цвет. Подойдя ближе, он больно ущипнул девушку за плечо, а затем плюхнулся в засаленное кресло.

— Морфин... Я боюсь... — задрожала девушка.

— Что, опять твои идиотские сны? — захохотал Морфин, глядя в очаг, где дымились дрова.— Была ты чокнутой, такой и будешь...

Если бы читатель услышал разговор брата с сестрой, он вряд ли понял бы из него хоть слово. Их речь казалась набором шипящих и свистящих звуков. То ли по прихоти деда, то ли в знак протеста против возвышения маглорожденных, семья Гонтов давно перешла с человеческого языка на змеиный. Меропа, как и все ее родственники, была прирожденным змееустом. С раннего детства она могла не только говорить, но и думать на парселтанге. Однако чем больше девушка думала по-змеиному, тем более странные сны посещали ее. Когда-то в детстве она проговорилась брату, что ей снятся кошмары, о чем теперь горько пожалела: Морфин превратил этот рассказ в повод для постоянных издевательств над сестрой.

— А где вода? — глумливо спросил Морфин. — Где вода, идиотка? — повторил он нараспев, глядя на засаленную корзину.

Меропа чуть не упала на пол, и от волнения едва успела оперяться рукой о скользкий пол. В самом деле, как же она могла забыть: она не принесла воды! В уборной над раковиной висел только металлический умывальник-ручник, заливавшийся водой. Оставалась колонка. Выбежав в прихожую, девушка поскорее нацепила старые калоши и пошла в маленький давно заросший травой двор. Под деревьями валялись остатки садового инвентаря и рассохшееся деревянное ведро. Тяжело дыша от бега, девушка быстро наполнила его водой, а затем понесла в уборную.

— Опять забыла воду, кретинка? — раздался голос отца. Сердце Меропы упало. В засаленном зеленом кресле сидел широкоплечий пожилой человек — ее отец Марволо Гонт. Длинные руки в сочетании с блестящими карими глазами, жесткими короткими волосами и морщинистым лицом делали его похожим на старую обезьяну.

От волнения Меропа пролила воду и, поскользнувшись, растянулась на полу. Морфин громко захохотал и, причмокивая, смотрел, как сестра поднималась с пола. Наконец, девушка облокотилась о старый табурет и с трудом поднялась с пола.

— Сквибка безмозглая, — поморщился отец. — Откуда ты только уродилась такая? Ну-ка живее наливай воду! Хотя нет — положи сперва, — ткнул в тарелку. — Помыть не можешь нормально, балда!

Руки предательски дрожали. Накладывая яичницу, Меропа больше всего боялась, что она каким-то образом упадет на тарелку. Главное сейчас было избежать взгляда отца: у девушки замирало все внутри, когда она останавливалась рядом с ним. Брат, хихикнув, ущипнул ее за плечо, дернув порванный край темно-серого платья. Меропа изо всех сил старалась удержаться, чтобы не поскользнуться. Наконец, все закончилось: Марволо откинулся на спинку и благодушно прошипел:

— Пора бы и почитать немного...

Девушка, скрывая радостный вздох, тихонько пошла наливать воду. Выйдя из уборной, она дрожащей рукой подвинула ведро. От отца не укрылось ее движение. Отодвинув пожелтевшую от налета чашку, он с отвращением посмотрел на дочь:

— Обувь надень, сквибка... Моя дочь босиком ходит, как магла последняя, — сплюнул он.

Меропа, не споря, пошла ко входу и надела калоши, пытаясь унять мелкую дрожь в ногах. Морфин сопровождал ее насмешливым взглядом, причем его черные карие глаза сверкнули при этом, как показалось девушке, нездоровым блеском. Такой блеск был у него обычно перед тем, как достать сельской браги. Однако сейчас Морфин достал позавчерашний номер "Пророка" и протянул отцу. Марволо, взяв морщинистой рукой номер, уткнулся в текст, хотя читал его вслух третий день подряд. Меропа, как и Морфин, умела читать разве что по слогам, а писать не умела и вовсе. Девушка с ужасом и восхищением думала о людях, умеющих держать перо и обмакивать его в чернила, не обливая бумагу.

— Замминистра Фоссет назначил нового секретаря... Старого ему мало, — начал читать отец. - Бартоломео Малфой приобрел новый мраморный дом с садиком и нанял архитектора для строительства фонтанов... Хорошо пристроился, полукровный выродок! — с ненавистью сплюнул Марволо.

— Малфои себя аристократами считают, — захохотал Морфин, перебросив ноги через подлокотник кресла. — На прошлой неделе такое писали: старинный чародейский род. — Последние два дня он не пил кислую брагу и снова приобрел способность внятно рассуждать.

— Старинный чародейский род! — глумливо передразнил его Марволо. — Что еще за бред собачий? — скривился он, смачно обмакнув хлеб в воду. — Они с маглами совокуплялись и не считали такое зазорным, а теперь гляди залопотали как... Аристократы, — сплюнул он.

— Говорят, мол, аристократы лишь те, у кого ленные владения есть, — подначил отца Морфин. Губы непроизвольно скривились в гримасе, словно он уже готовился вызвать змею для забав.

— Да кто им землю-то дал? — брезгливо поморщился Марволо. — Магл, поди, какой-то?

— Все-таки не какой-то паршивый магл, а король... Вильфред или Вильгельм, — сказал нараспев Морфин, теребя редкую бахрому кресла.

— Король, — передразнил его снова с презрением отец. — Все эти короли — жалкие выскочки перед нами... Наша кровь — в десятки, да нет, сотни раз выше их, магловской... Ну а эти... — скривился он, глядя на колдографию с улыбавшимся блондином, — точно рядом не стояли. Им песок целовать надо, по которому даже моя дочь — сквибка никчемная ходит. Есть ли там еще чего?

— Про театр что-то, — снисходительно бросил нараспев Морфин.

— На, найди! — Марволо швырнул сыну листок.

— Громадная постановка "Фауста" в Ком-ком-инга.. Инга... Ко-мин-гар-тене, — прочитал, наконец, по слогам Морфин. — Особенно символично, что это произойдет в Вальпургиеву ночь... Тьфу, мразь!

Марволо привстал. С минуту в комнате стояла тишина, которую нарушало только звяканье каких-то склянок.

— Нет, всю эту мразь просто так не вытравишь, — лицо пожилого Гонта дернулось от ненависти. — До чего дошли, а? Маглы рассуждают о волшебниках и ведьмах, ставят их в театрах! Другая полугрязнокровка себя за аристократа почитает. — Неужели никто не найдется, кто займется этим, а? — злобно стукнул он кулаком.

Чашка со звоном выскочила из засаленного блюдца и разбилась. Черепки разлетелись в разные стороны. Морфин захохотал. Меропа звякнула затянутой жиром сковородкой и посмотрела на отца испуганным взглядом. Старик отшвырнул в сторону черепки.

— Убери, сквибка паршивая, — бросил он дочери, и, поправив манжету потертого замшевого пиджака, направился к двери.

* * *

Последний день апреля выдался солнечным. Небо было настолько синим, что, казалось, сама лазурь напоминала о скором лете. Меропа быстро покончила с мытьем посуды и отошла к окну. Было около десяти, и у нее оставалось немного времени отдохнуть. Присев у окна, девушка стала рассматривать пыльную дорогу, ведущую к покрытому лесом косогору. Оттуда начиналась тропинка к Литтл-Хэнглтону.

Меропа плохо помнила мать. Ее память рисовала только хрупкую слабую женщину с таким же некрасивым лицом и тонкими белыми руками, покрытыми набухшими соцветиями вен. Обычно она одиноко сидела у окна, и изредка поправляла на дочери одежду или давала ей что-то поесть — единственное проявление родительского тепла, которое девочка видела за свою жизнь. Будучи кузиной Марволо, она умерла, когда Меропе было девять лет. Дочь до сих пор не могла понять, что свело ее мать в могилу: побои отца или странная болезнь под названием чахотка. Теперь, грустно глядя на видневшиеся вдали крыши домиков Литтл-Хэнглтона, девушка ловила себя на мысли о том, насколько она стала похожей на мать.

Краем уха Меропа слышала, что для волшебников существует некая школа под названием Хогвартс. Однако ни ей, ни Морфину никаких предложений учиться в этой школе не поступало. Отец с гордостью рассказывал, что еще в тысяча восемьсот втором их предок Элайвор Гонт написал директору и министру гневное письмо, что в Слизерине стали учиться полукровки и даже грязнокровки, а его дети не могут находиться вместе с такой мразью. Письмо попало в газеты, и Элайвор, продемонстрировав замминистра знание парселтанга, демонстративно хлопнул дверью. Некоторое время детям Гонтов совы приносили письма, но те высокомерно их игнорировали, так что вскоре перестали приходить и они. "Поругаться с Гонтом — это поругаться навеки", — важно говорил старый Марволо, когда в очередной раз пробирал детей за трусость и мягкотелость.

От воспоминаний Меропу отвлек конский топот. Девушка прислушалась. Помимо топота неподалеку раздавалось позвякивание сбруи. Присмотревшись к плетеной ограде, девушка заметила силуэты двух всадников, не спеша едущих вдоль пыльной дороги в сторону Литтл-Хэнглтона. На серой кобылке в дамском седле сидела высокая хрупкая девушка в белом прогулочном костюме, черных сапожках и с маленькой шляпкой на голове, вокруг которой развевалась изящно завязанная серая лента. Белокурые волосы рассыпались по тонким плечам, покрытым серой шалью.

— Так мы сегодня едем в Лондон, Том? — засмеялась девушка, легонько поправив маленькой перчаткой поводья.

— Конечно, Сесилия, — улыбнулся ее спутник. — Сразу после обеда.

Рядом с девушкой на белом коне в яблоках ехал высокий молодой человек с волосами цвета вороньего крыла. На нем был черный верховой костюм с высоким щегольским цилиндром. На его руках красовались дорогие коричневые перчатки. Юноша держался настолько уверенно, что, казалось, родился в седле.

— Я так давно не была в Ковент-Гардене, — смущенно улыбнулась девушка. — Помню, в детстве так любила газовые фонари!

— Дорогая, сегодня даже в сквере у входа будет играть музыка, — ласково улыбнулся Том. — "Фауст" Гуно — что может быть великолепнее!

Он обернулся, и Меропа посмотрела ему в глаза: темные со странным синеватым отливом. От волнения они казались чуть более блестящими, чем обычно. Глядя в них, Меропа почувствовала, как по всему ее телу разливается странное, неизвестное с далекого детства ощущение тепла и радости. Девушка легко пришпорила лошадку, и всадники, весело смеясь, поехали быстрее. Меропе казалось, что их фигуры тают в весенней синеве, словно расплывающиеся акварельные краски.

— Маглов смотришь? — Морфин подошел к сестре, прихватив короткий рукав ее платья. Девушка едва не скривилась от омерзения: слишком неприятной была облитая каким-то сиропом щетина брата.

— Я их раньше не видела, — прошипела Меропа, все еще глядя, как две удалявшиеся фигурки превращались в маленькие точки. Сейчас они казались ей не людьми, а какими-то небожителями, существами из иного мира. На сердце вдруг екнуло неприятным уколом: эти две уменьшавшиеся точки казались настолько созданными друг для друга, что их невозможно было представить порознь.

— Это же сынок местного богатого магла, — ответил с презрением Морфин. — Приехал, гнусь, откуда-то и щеголяет богатством. Прихватил себе местную потаскуху — дочь землевладельца другого.

— Почему потаскуху? — Меропа испуганно посмотрела на грязный ноготь брата. Непонятно почему, но сейчас он показался ей особенно отвратительным.

— Думала, такая богатая магловская гнусь скучает? — плотоядно спросил младший Гонт, проведя рукой по пыльному стеклу. — В нормальном мире так должны жить мы с тобой, а не магловская гнусь.

— У нас нет даже обуви, — вздохнула девушка, переведя взгляд на отошедшую подошву подрёпанных желтых ботинок брата.

— У нас мох растет на стенах, но мы чистокровнее королей, — прошипел Морфин. — Кстати, сестрица, отец хочет, чтобы в ноябре мы зачали наследника...

Меропа с ужасом дернулась: только сейчас она поняла, что означал тот утренний плотоядный взгляд брата. Морфин похотливо захохотал и погладил ее бедро. Сестра вскрикнула, но младшего Гонта это, казалось, только забавляло. Положив влажную ладонь на ее острую коленку, он смачно рассмеялся.

— Пора мне погладить женские ножки, — ухмыльнулся он. — Думаю, ночью ты, сестрица, будешь повкуснее, чем днем...

— Не трогай меня... Мразь! — Меропа попыталась крикнуть, но вместо этого у нее получился лишь слабый стон. Еще никогда грязная щетина брата не казалась ей настолько омерзительной... Морфин, не обращая внимания, сильнее сжал коленку сестры притронулся к медальону на ее шее.

— Гонты никогда не делились своей императорской кровью, — сказал Морфин, точно читая проповедь. — Все монархи Европы перед нами — безродные выскочки. Но у нас с тобой ни кузенов, ни кузиночек нет, сестричка...

— Животное... — слабо всхлипнула Меропа. Перед глазами стояла группа засаленных зеленых кресел, которые сейчас казались ей похожими на злобных змей.

— Ты не снимешь медальон в ту ночь, — похотливо повторил Морфин. — Так будет лучше...

Слезы сами катились из глаз. Очертания медальона с изумрудной змеей плыли перед глазами. Накануне ночью ей снился жуткий сон, где змея с медальона ожила и заговорила человеческим голосом, превратившись в жуткое змееподобное лицо. Тело затрясла лихорадка, и только затем перед глазами возник образ всадника в черном цилиндре. Он мог бы спасти ее от брата и от змеи... Он мог бы... Меропа не знала, что именно он мог, но сама мысль о красивом юноше на коне придавала ей сил. Если бы она только могла принадлежать ему, быть с ним вместо той... Оттолкнув руку брата, Меропа отползла в угол, а затем, обхватив колени руками, тихонько зарыдала.

* * *

В зале было, как обычно, душно. Стоял привычный театральный запах — смесь бархата, фанеры, красок и вечерних духов. Мрамор лестничных ступенек и перил бенуара придавал этому великолепию прохладу и величие. Бледные щеки Сесилии чуть раскраснелись от волнения, и она легонько сжала ладонь Тома. Парень улыбнулся, и, прищурившись на яркие отсветы люстр, ласково посмотрел на подругу.

— Тебе нравится, милая? — спокойно спросил он. Пробежавшие мимо две девушки в провинциально-вычурных кремовых платьях казались ярко-белыми лучами на фоне долгой зимней ночи.

— Конечно, — смущенно кивнула Сесилия.

Она не договорила. Мимо них проходила в новом светло-желтом платье ее давняя подруга Марин Эдвардс. Сесилия весело помахала ей ручкой. Невысокая шатенка подошла к ней и сделала изящный книксен.

— Боже мой, Сесилия, как я рада тебя видеть, — проговорила девушка мягким, распевным голосом. — Я здесь с кузеном, он проездом... Это, наверное, и есть Том Риддл? — чуть насмешливо спросила она.

— К Вашим услугам, — Том привстал и небрежно поклонился новой знакомой.

— Сеси писала мне о Вас, — наградила его Марин чуть насмешливым взглядом карих глаз. — Я видела эту вещь в Вене. Боже мой, какой это был спектакль... Лысая гора была настоящей, совсем как в Шварцвальде.

— Ты все так же чисто говоришь по-немецки, - сказала Сесилия.

Том мягко улыбнулся. Сесилия ласково посмотрела на жениха и заботливо поправила ему запонку. Марин одарила подругу ласковой и чуть-чуть завистливой улыбкой. Громадные хрустальные плафоны люстр стали гаснуть, и подруга Сесилии заторопилась в свою ложу. Из партера послышались легкие аплодисменты: антракт заканчивался. Сесилия посмотрела на сцену с радостным нетерпением.

— Знаешь, Том, а ведь я только сейчас поняла, — засмеялась Сесилия звонким серебристым смехом. — Этот Фауст не такой, как у Гёте.

— Да, здесь только первая часть, — ответил Том с видом знатока, посмотрев на носы своих черных лакированных туфель. — Вторую, как ты знаешь, поставить совершенно невозможно.

— Там сплошные греческие мифы, — подтвердила Сесилия, кокетливо положив руку на красный бархатный подлокотник. — Но я не про это, Том. У Гёте Фауст был мрачным философом, а здесь — веселый любовник. Обожающий, между прочим, Маргариту, — бросила девушка на спутника двусмысленный взгляд ярко-голубых глаз.

— И погубивший ее из-за злых чар, — вздохнул притворно Том. Он до сих не мог понять, какого цвета были ее глаза: иногда они становились сероватыми, а иногда — ярко-голубыми.

Сесилия хотела что-то сказать, но не успела. Свет окончательно погас, и их ложа вместе с залом погрузилась в темноту. Занавес раскрылся, и на всю сцену появилась декорация: силуэт громадной горы, залитый предзакатной красотой. Гора была чуть прикрыта ветками деревьев с едва распустившимися почками. В самом центре панно на метле сидела молодая ведьма в сером костюме, свесив вниз голые ноги. Ее нельзя было назвать страшной, но в ее лице было что-то отталкивающее. При взгляде на ее нос с горбинкой и эту искусственную гору Сесилия вдруг вспомнила заросший лесом косогор возле Литтл-Хэнглтона.

— Том, ты не променяешь меня на злую колдунью? — мягко спросила Сесилия.

— Конечно нет, дорогая, — усмехнулся Том, воспринявший ее слова как великолепную шутку. — Не забывай, что Фауст в конце ушел за тенью Маргариты.

— Да, но только когда она умерла, — подыграла ему девушка.

Том погладил ее перчатку. Еловая ветка прикрывала путь к горе, словно предвещая сумрачный немецкий вечер. Сесилия посмотрела на нее, и только сейчас поняла, что она была по-настоящему счастливой.