Понимание

Прислони свою голову,
Ты слишком много беспокоишься.
Все будет хорошо.
Когда приходят тяжелые времена,
Ты можешь положиться на нас.
Не сдавайся,
Пожалуйста, не сдавайся.

После аварии Уилсон был без сознания почти четыре дня.
Разумеется, сам он об этом понятия не имел, по крайней мере, когда только пришел в себя. Ему вообще понадобилось минут десять, чтобы просто вспомнить свое имя, осознать, что он лежит в больничной кровати, и опознать в человеке, скрючившемся в посетительском кресле рядом с ним, своего лучшего друга, Грегори Хауса.
Уилсон по-прежнему не мог вспомнить, что с ним произошло, поэтому попытался сказать что-нибудь, чтобы разбудить Хауса и выяснить хоть что-то у него. Всё, что ему удалось, был еле слышный шепот, от которого ужасно саднило горло. Наверное, он был какое-то время на вентиляторе, а может, кричал до хрипоты.
Секунду он раздумывал, не нажать ли кнопку вызова медсестры, но, присмотревшись к Хаусу, передумал. Тот был совершенно изможден: под глазами темные круги, лицо даже более бледное и осунувшееся, чем обычно, одежда – он явно спал в ней, а его щетина уже была скорее бородой. Пусть лучше спит.
Не имея другого источника информации, Уилсон обратил внимание на свое тело, в надежде по повреждениям определить или вспомнить, как он их приобрел. Он начал с головы (болезненный синяк на левой щеке, два шва над левым глазом, несколько небольших царапин) и продвигался в сторону ног.
Где-то между грудью, покрытой синяками, и несколькими порезами на левом предплечье он пришел к выводу, что попал в довольно мерзкую аварию. Это не было воспоминанием - он по-прежнему не мог вспомнить ничего после осмотра последнего пациента в понедельник вечером. Это было лишь логическое объяснение его травм.
Какая-то часть его была поражена тем, что он не был особо расстроен всем этим. Вот он лежит в кровати, в реанимационной палате, с кучей порезов, синяков и свеженьким хирургическим шрамом на животе (селезенка, предположил он), слаб, как младенец, - и совершенно спокоен, как будто все эти раны были у какого-то неизвестного пациента, а не у него. Это было как-то ненормально. Может, дело в лекарствах? Ему была видна капельница с морфином, подсоединенная к его руке.
Не будучи в состоянии вызвать в себе хоть какое-то серьезное беспокойство своим состоянием, он попробовал представить, как могла бы выглядеть его машина после этой аварии. Окна наверняка разбиты – эти порезы были явно от дождя из осколков ветрового стекла. Уилсон представил себе свой надежный Вольво, вбитый в какое-то дерево, безнадежно изуродованный...
И тут память словно ударила его под дых.
На улице было темно. Начинался дождь. Тяжелые капли с шумом разбивались о стекло и металл. Отрывки из песни, которую он слышал по радио в кафетерии, крутились у него в голове, и дождь добавлял свое хаотичное стаккато к четкому ритму ударных. Какая-то смутная мысль промелькнула у него в голове, что-то насчет ланча, Хауса и кофейных пятен. Впереди были видны огни, вдруг эти огни резко сместились, ослепили его. Он застыл от потока адреналина, взорвавшего его нервы.
Потом был удар, и мир перевернулся. Не за что ухватиться, ничего постоянного, не за что зацепиться сознанию. Что-то странное происходило с его ощущением времени, так что этот краткий миг пролетел в один удар сердца и одновременно растянулся в вечности. И, наконец, все стихло, мир словно замер после этих мгновений полного хаоса. Это казалось совершенно нереальным. Словно он вдруг оказался живым человеком посреди фотографии.

Дыхание Уилсона стало поверхностным, пульс взвился под небеса. Мониторы взвыли. Но он не слышал ничего, кроме шума дождя. Кто-то что-то говорил ему, чья-то рука схватила его руку, но всё, что он мог чувствовать, это струйку крови, стекающую сбоку по лицу, тяжесть в груди, жгучую боль в животе... И чудовищное давление на ноги.
Что-то было не так. Он не чувствовал сейчас никакой боли в ногах, он думал, что все в порядке с его ногами. Что-то случилось, что-то было не так...
- ...успокойся! Уилсон! – голос пробился сквозь его панику и непонимание, заставляя его открыть глаза и дико оглядеться.
- Что-то не так, - прошептал он.
- Ты в порядке, все в порядке, просто дыши, спокойнее, медленнее, - сказал голос. Хаус? Это Хаус? Уилсон заставил себя сосредоточиться на секунду и увидел знакомые голубые глаза, обеспокоенно глядящие на него.
- Извини... р-разбудил тебя... – пробормотал он.
- Ну да, конечно, это сейчас самая большая проблема у нас.
Проблемы. Конечно. Мысли Уилсона тут же вновь завертелись.
- Что-то... М-мои... ноги! Хаус, м-мои ноги! – Уилсон судорожно вцепился в больничное одеяло, отчаянно желая увидеть, узнать, что с ним случилось. Отчаянно надеясь, что эта часть не была воспоминанием, а лишь кошмаром, ужасным сном, галлюцинацией, вызванной шоком, потерей крови и сотрясением мозга.
Руки Хауса ухватили его и удержали на месте.
- Успокойся, идиот, ты и так уже достаточно навредил себе! – прорычал он, и, по привычке, Уилсон послушался.
- То-то же. Так и оставайся, - сказал Хаус, выпуская его.
- Я помню, что я застрял, мои ноги были... придавлены, я... Я хочу знать: что случилось? – спросил он тихо, напряженно смотря на Хауса и пытаясь угадать по реакции друга.
Он с трудом подавил вновь поднимающуюся волну паники, когда он увидел, как в глазах Хауса промелькнули агония, сожаление и смирение. Хаус отвел глаза.
- Строго говоря... это теперь «моя нога», - произнес он с запинкой, уставившись куда-то на стену.
Уилсон перестал дышать.
- Мне жаль, Уилсон, - сказал Хаус, в кои-то веки абсолютно серьезно и искренне, и мир Уилсона перевернулся и разбился.
Он пытался думать, пытался вместить тот факт, что он только что потерял ногу, в общую картину, имеющую какой-то смысл, поставить мир на ноги, пытался найти способ принять этот факт. Снова и снова он пытался, но впустую. Это... это был не он. В его видении мира он медленно приближался к среднему возрасту, но был по-прежнему в неплохой форме. Он мог бежать за Хаусом, хромающим прочь по коридору, и стоять рядом с пациентом во время химиотерапии, выгуливать своего пса, а когда не хотелось ждать лифта, мог сбежать вниз по лестнице, чтобы узнать, о чем Кадди хотела переговорить с ним, мог водить машину, играть в гольф, мог...
Внезапно до него дошло, что он плакал и шептал сам с собой, перечисляя длинный – чрезвычайно длинный - список вещей, которые, как предполагалось, он мог бы делать, потому что, если бы он не мог, то мир был бы совершенно чужим, и он совсем потерялся бы в нем. Тут он почувствовал сильные руки, удерживающие его, и услышал другой голос, тихий, мягкий, но уверенный, отбрасывающий в сторону все потери в списке Уилсона и приносящий надежду и успокоение.
- Ничего, успокойся, не паникуй. С тобой все будет в порядке, поставишь протез и сможешь бегать и водить машину, сможешь выгуливать этого глупого пса. Скоро боль уйдет, ты займешься физиотерапией, и все будет в порядке. Ничего, ничего, я помогу, не беспокойся. Я позабочусь обо всем, а ты просто поправляйся. Я здесь, все будет хорошо.
Уилсон слушал и слушал, думая, что, если Хаус говорит такое, то это должно быть правдой, и постепенно паника и смятение отпускали его. Дыхание пришло в норму, и он позволил себе расслабиться в объятьях Хауса. Они долго сидели так: лоб Уилсона на плече Хауса, голос которого волнами проходил через Уилсона, принося покой.
Наконец, Уилсон отодвинулся и поднял глаза. Выражение лица Хауса смыло последние остатки терзаний Уилсона, и он, наконец, почувствовал, что, может, он и впрямь справится с этим. Потому что на лице Хауса было ясно написано, что Уилсону не придется проходить через это в одиночестве. Хаус уже прошел через подобное, знал, как справиться с этим, и сам факт его присутствия рядом с другом обещал Уилсону, что мир снова обретет смысл.
Хаус сжал его плечо в последний раз и поднялся, тяжело опираясь на трость.
- Как ты знал, что сказать? – спросил Уилсон, прежде чем Хаус ушел. Ему хотелось понять одну вещь, которая не соответствовала всему, что он знал о Хаусе: тот был никуда не годен, когда надо было утешить кого-то.
Хаус грустно улыбнулся.
- Это то, что я хотел услышать - тогда... – сказал он, и Уилсона охватила смесь вины, сочувствия и, сверх всего, благодарности.
Уилсон не сказал ему спасибо – в этом не было необходимости. Хаус, такой, каков он есть, не мог поступить никак иначе, и ему не нужна была благодарность Уилсона. Ему было нужно, чтобы друг поправился, и именно это с Уилсоном и произойдет, с его помощью. А потом они будут обмениваться шутками об инвалидах, смотреть телевизор дома у Хауса, забросив две – на двоих - здоровых ноги на журнальный столик, смеяться над своей схожей хромотой и «мчаться» наперегонки к машине – «проигравший платит за ланч!».
Они обменялись улыбками, оба отлично знали, что в этот момент проносится в голове другого, и, когда Хаус повернулся и вышел, Уилсон чувствовал, что, может, и правда, все будет в порядке.