Сирень, любовь и огневиски.

А оно мне еще и заявляет, мол, хреново выглядишь! Чертова стекляшка! Думает, если магическое зеркало, то можно с хозяином фамильярничать. Будто я сам не знаю, как на внешности отражается диета из огневиски и антипохмельного. Я ж этот, как его, тьфу, опять забыл это магглское слово, ааа, фар-ма-цевт! Мне такие вещи знать положено. Вот только одно дело знать, а другое - применять к собственной гребаной жизни.
Что ж тут поделаешь, если я с утра без антипохмельного зелья вообще встать не могу? А так, выпью, полежу минут двадцать, пока тошнота и муть отпустят. И тащусь в ванную умываться. А из зеркала на меня таращится отвратный субъект – морда опухшая, глазки красные, заплывшие, щетина белесая какими-то мерзкими клочками… И так противно становится. И понимаю, что Невиллу эта Эббот толстожопая уж конечно в сотню раз привлекательней, чем я такой. И вот тут уже только «Огден» может помочь, иначе хоть в петлю. Потому что руки так дрожат, что даже палочку не удержать, чтоб на себя непростительное наложить. А у огневиски хороший эффект… жаль кратковременный…
И вот я к вечеру лыка не вяжу. И утро снова с антипохмельного…

Черт… когда же это началось? Так, сейчас… ага… ровно сорок семь дней. Как раз с того момента, как чертова сова притащила дурацкий розовый конверт в сердечках и цветочках. Не иначе Эббот выбирала… хотя и с Лонгботтома станется… «Мистер Невилл Френсис Лонгботтом и мисс Ханна Изабелла Эббот имеют честь пригласить вас на церемонию…»
Тьфу! Ну как он мог? Нет, он конечно что-то такое говорил… мол, бабушка… продолжение рода… ё-маё… Разве я обращал внимания на эту трепотню? Заткнись, Лонгботтом, и займись делом… Не знаешь каким?... Ну, вот хоть поцелуй меня для начала, а потом гормоны подскажут…
И вдруг, бац! – и бумажка эта розовая вощеная, как обухом по голове. А я? А как же я? Нев, ты же меня любишь, а не идиотку Эббот! Я же лучше нее! Я красивее! Тебе ведь не может ее толстая жопа нравиться больше, чем моя поджарая аристократическая задница! И такого минета ты никогда от нее не дождешься! Я же на все готов, любую твою фантазию воплощу! Я для тебя кем угодно буду! Хочешь женщиной? Собачкой? Гиппогрифом? Волдемортом могу! Хочешь Волдеморта, Нев? Я жить в постели буду, только не уходи!
И всё… и тут уже сопли, слезы… и единственное лекарство - вот эта пузатая пыльная бутылка. И темная жидкость наполняет приземистый стакан, и этот золотисто-коричневый цвет балтийского янтаря снова напоминает цвет любимых… ну да… а чего себе-то врать?... любимых глаз… и значит надо выпить еще, чтобы не думать… Не думать, что он сейчас с НЕЙ. А не со мной. И не представлять себе, как он зарывается своими длинными крепкими пальцами в ЕЕ волосы. И ласкает своим гладким длинным языком ЕЕ соски (наверняка они здоровенные, коричневые и так противно торчат). И раздвигает коленом ЕЕ толстые ляжки. О, черт! Где эта гребаная бутылка? Вот так, до краев. И не думать, не думать…
А виски во мне столько, что оно уже не помещается. И я бегу в ванную. И полчаса обнимаю чертов унитаз, как лучшего друга, пока он обнимает… НЕТ!!! Не думать!!!
Я хочу кого-нибудь убить. Ее. Или его. А может лучше себя? Но сил хватает только чтоб побиться головой о холодное зеркало. Заткнись, стекляшка! Сам знаю, что я пьян, как свинья. Но у меня уважительная причина.

Вот только не надо, не надо мне напоминать, что я и сам женат. Ты же само знаешь, что это был за фарс, ты же висело еще в моей спальне в поместье. Бу-э! Меня до сих пор блевать тянет, как вспомню. Папаша сам притащил мне бутылку «Огдена» и мензурку с этой гадостью, афродизиаком. Иначе у меня просто не стоял на эту мымру, как там ее, Асторию. Не, с общепринятой точки зрения у нее с внешностью все в порядке – глазки-губки, сиськи-попка… Только как по мне, в ней есть всего два недостатка, зато для моей потенции решающих. Во-первых, отсутствие члена, а во-вторых – то, что она не Лонгботтом. Как я тогда ухитрился попасть куда нужно и сам не знаю. Хотя, может и не попал… Ведь с первого раза-то не получилось. Ой, помню я ту свою истерику, когда Люциус заявил, что придется повторить. У меня недели две синяки с лица не сходили от его пощечин. А потом меня держали четыре эльфа, а папочка самолично вливал мне в рот афродизиак и какое-то веселящее зелье. Ох, и развезло меня от него! Стояк пропал, как только я кончил, а хихикал я еще двое суток как идиот. Поэтому на третий раз опять огневиски был. Зато уж, когда оказалось, что всё получилось, и свой долг перед семейством я выполнил, я моментально слинял из поместья, даром что на ногах еле держался. И аппарировал прямиком к Лонгботтому – блевать и плакать…

Млин! Опять сова? И снова розовый конверт? Не хочу! Ай! Отстань! Ай! Больно же! Да беру я его, беру, мерзкая птица! Всё, вали! Хрен тебе, а не вознаграждение! Хорошие новости ко мне в таких конвертах не прибывают. «Дорогой Драко… бла-бла-бла… рады сообщить… рождение наследника… назвать Скорпиус, если ты не против…» что за муть? Какая мне разница, пусть называют, как хотят, хоть Томом в честь Ридлла. У меня тут вся личная жизнь идет к чертям, а они про какого-то наследника.

Хорошо, что вчера я был в состоянии нестояния и не явился скандалить на свадьбу. О чем вообще Лонгботтом думал, отправляя мне приглашение? Поиздеваться хотел? Там, оказывается, собралась вся их гриффиндорско-хаффлпафская компания. Вон в «Пророке» как распинаются! И Поттер со своей рыжей, и сладкая парочка его прихвостней, судя по колдографии, Грейнжер, тьфу, Уизли, вот-вот родит, и Смит с женой, Боунс с Финч-Флетли, белобрысый Финнеган с какой-то магглой, Браун с Томасом обнимается… Все мои чертовы однокласснички, давненько я их не видел, и еще век бы не видеть! Что за мерзкие рожи! Только мой Лонгботтом отличается. У него как всегда растерянное выражение лица, будто он не в курсе, зачем здесь оказался. Зато самодовольную физиономию Эббот никакая фата не скроет. Почему она? Нев, ну зачем тебе это надо? Разве тебе со мной было плохо? Всё, больше не могу на это смотреть! Газету в очаг и... где моя бутылка?
Хотя нет, пока я еще держусь на ногах, надо аппарировать к Лонгботтому, и поговорить с ним. Пусть скажет мне в глаза, что он нашел в этой тварюке Эббот. Чем она оказалась лучше меня. М-мерлин! Как всё плывет! Переместиться бы целиком… Аааааааа!

Упс! Я даже почти не промахнулся. Прости, растение, я не хотел тебя ломать. Кто ты у нас? Syringa vulgaris? Эй, Невилл! Видишь, общение с тобой не прошло для меня даром, я знаю, как называются твои кусты... И кто так строит? Почему окна так высоко? И не заглянешь, и не постучишь…
Неееевииилл!!! Млин, Эббот, я не тебя звал, а Лонгботтома. Засунь свою башку обратно в окно и пусть выглянет этот мудак, мне с ним поговорить нужно. Что значит не нужно? Вот хамка, она еще будет мне заявлять, что это она миссис Лонгботтом, а не я. Меня и моя фамилия вполне устраивает. Заткнись лучше и позови своего мистера Лонгботтома! А точнее моего! Хрен я тебе, дура хаффлпафская, его отдам! Мой он! Слышишь? Мой! Эй, ты, мистер Лонгботтом, молодожен гребаный! Ну же! Поговори со мной! Это я, твой любовник, мистер Драко, ерш твою медь, Малфой! Я хочу взглянуть в твои честные глаза и спросить, как ты мог так со мной поступить! Как ты мог променять меня на …на… я же люблю тебя, подлая скотина! Ч-черт, что ж так голос сел? И комок дурацкий в горле, и глазам горячо… и вовсе я не плачу. Я ж мужик, а не истеричная барышня. Ну ладно, плачу я, плачу! Млин, что у меня с ногами? Опять я в этих кустах. Уж извини, как там тебя, сирень обыкновенная, сегодня не твой вечер. И не мой, явно… А звезд-то сколько… только я почему-то резкость не могу навести… как-то они расплываются… двоятся… троятся…

Мерлиновы штаны! А утром оказывается роса выпадает не только на траву, но и на людей… если они в этой самой траве валяются. Ох! Башка-то как трещит… и во рту, будто гиппогриф насрал… Млин, где мой пузырек с антипохмельным, я точно помню, что он в кармане мантии лежал. И вообще, что я здесь делаю?

Ну, теперь мне эти кусты привычнее собственной спальни. По крайней мере, под окнами Лонгботтома я просыпаюсь чаще, чем в кровати. Я не хочу так. Честно! Но это сильнее меня. Я сопьюсь, наверное. И разорюсь. И так и стану жить – нищий, грязный, пьяный, бездомный… Вот прямо тут. Под этим самым кустом сирени. Пусть Лонгботтому будет стыдно, что довел меня до такого. Или не стыдно, но хотя бы жалко. Нев, пожалей меня! Видишь, как мне без тебя плохо. Черт! Это так унизительно! Почти как тогда в школе, на шестом курсе. Когда я вынужден был молча смотреть, как вокруг тебя увивается тот аврор, Вестидж. А потом вы, вся ваша компания, начали тайком собираться. Мерлин, как я им всем завидовал! Ведь они могли спокойно находиться рядом с тобой, дотрагиваться до тебя, разговаривать с тобой. Всё то, чего я так страстно желал, и чего был лишен. Я тогда решил – если не я, то и никто! Так смешно и стыдно сейчас вспоминать эту детскую партизанщину. Но она помогла мне не сойти с ума. Пусть меня ненавидели, зато я был хоть чем-то занят. Иначе сидел бы в своей спальне в подземельях, перебирал в памяти подробности нашего лета в квиддичном лагере и дрочил. И потихоньку сходил с ума. Прям почти как сейчас. Тааак, мне надо срочно глоток огневиски. И еще, я хочу увидеть твое лицо! Вот ведь гадство, я тут уже Мерлин знает сколько ошиваюсь, а мерзкая корова Эббот даже не дает нам встретиться. Я скоро забуду, как ты выглядишь. Надо домой. Хоть фотки посмотрю. Заодно достану из погреба бутылку.
О черт! Как же больно! Когда-нибудь я нафиг расщеплюсь во время очередной пьяной аппарации… Невилл, ты будешь плакать обо мне?
Зачем-то я хочу посмотреть старые школьные колдографии. Зачем? Не помню. Нет, вру. Хочу увидеть тебя такого, как в то лето. Когда были только ты и я. И никого больше.

Этот невзрачный книжный шкаф в гостиной – гребаное хранилище моих гребаных личных тайн. Я даже боггарта туда засадил для надежности. Но именно сейчас я о нем конечно забыл. Поэтому когда из-за распахнутых стеклянных дверец на ковер вывалились два сплетенных тела, я заорал благим матом и подскочил чуть не до потолка. А те двое на полу даже не обернулись посмотреть. Но мне и не нужно было, чтобы они разворачивались. Я эту задницу, эту родинку на пояснице, этот маленький шрамик между лопатками, короче, все это я узнал бы из миллиона. И это именно то, о чем я мечтаю уже хрен знает сколько дней и ночей подряд. Вот только воплощением моих кошмаров – пухлая ножка, обвивающая твое бедро, руки, слишком маленькие, обхватившие твою спину. Розовые лакированные ноготки оставляют белые полоски на загорелой коже. Ааааааа!!! Я вою как раненый дракон. Я падаю на колени. Я хочу оторвать тебя от… или нет… где моя палочка? Я еще помню, как накладывать Круцио, сейчас у меня получится. Я так ненавижу и тебя, и ее! Как вы посмели делать ЭТО? Как вы посмели делать это прямо в моей гостиной, у меня на глазах?! Хотя, постойте… Этого не может быть… не здесь… нет-нет-нет… Ридикулус!!! Тела превращаются в двух ящериц, лопаются с оглушительным хлопком и осыпают меня разноцветными тающими конфетти.
Громко тикают часы. Я смотрю, как исчезают с ковра последние бумажные кружочки. Я все еще сижу на полу. Щекам мокро. В горле горячо и тесно. Сердце бьется где-то в животе короткими болезненными рывками. Я сморкаюсь в грязный подол мантии и на коленках ползу к шкафу. На ноги мне пока не встать. А ведь раньше у меня был другой боггарт…

Раскладываю на ковре шесть почти одинаковых снимков. Мальчики… девочки… разноцветные галстучки… и только профессора все меньше выделяются ростом на общем фоне… Нев, мы с тобой всегда так далеко друг от друга.
Первый курс. Я почти в центре, хорошенький как картинка. И так глупо выгляжу со своей самодовольной ухмылкой. А ты с правого, гриффиндорского края. Маленький, толстенький. Ужасно смешной. Постоянно исчезаешь за чужими спинами, будто что-то ищешь. У тебя такой беззащитный вид, что невольно хочется сделать тебе гадость. Я бы даже не обратил тогда на тебя внимания, если бы не твоя вечно растерянная, виноватая мордочка. Думаешь, я отобрал твой вспомнивсель, чтобы подразнить Поттера? Нет, ты просто всем своим видом напрашивался на издевательства…
Второй курс. У меня такое лицо, будто весь мир в моем кармане. Еще бы, в тот год папа купил мне место в квиддичной команде. Я чувствовал себя королем. А ты почти не изменился. Снова не смотришь в камеру и что-то ищешь в сумке.
На колдографии третьего курса все, и ученики, и профессора, выглядят немного сурово. Гребаные дементоры на всех оказывали влияние. Мы все меньше веселились в тот год. Я здесь разозлен. Что-то сквозь зубы высказываю Гойлу. А ты подрос. И зарос. Челка почти закрывает глаза. Но щечки еще детские, круглые. Ты милый.
Четвертый курс. Турнир. Поттер в центре. Ты поблизости. Уже похож на себя теперешнего. Озираешься растерянно. МакГонагалл дергает тебя за рукав. Ты выше нее на пару дюймов. А я с левого края. Подбородок вроде бы гордо вздернут, но вид по-детски обиженный. Вот позорище…
Пятый курс. Нас разнесло по флангам. Ты крайний справа, я – слева. Интересно, чем ты там занимался? У тебя галстук на боку и мантия перекошена.
Ох… шестой курс… как я его выдержал? Я в центре. Амбридж с мерзкой улыбочкой положила мне руку на плечо. У меня вид такой, словно сейчас сблюю. Ты снова с правого края, почему-то спиной к камере. Линялая мантия туго обтягивает плечи. А я уже знаю, что под нею. И думаю об этом постоянно. А ты думал обо мне тогда?
На седьмом курсе не делали колдографий. Не до того было. Весь год прошел для меня как в тумане. Единственное яркое пятно – тот вечер в декабре. Ты появился неизвестно откуда в пустынном коридоре и молча затащил меня в какую-то затхлую кладовку. Я был так ошарашен, что не ответил на твой поцелуй, и ты испуганно отстранился. Наверное, ты подумал, что я все забыл, что все кончено. У тебя был вид, будто ты вот-вот заплачешь. Ты хотел что-то сказать или спросить. Но я тебе не дал. Я так набросился на тебя, что ты не устоял на ногах. И мы упали в груду пыльного мусора, и какая-то дрянь обрушилась на нас сверху. Но разве до того мне было? Это потом я обнаружил синяки у себя на спине. А в тот момент я мог чувствовать только твою и свою сумасшедшую дрожь. И как растворяются в ней полтора пустых холодных года. И снова настает жаркий август. Мои пальцы путались в застежках мантий, а на твоей груди обнаружились пушистые темные волоски. Они смешно щекотали язык. И от этого почему-то хотелось плакать. И казалось, что в груди растет огненный шар, почти как солнце. От него было горячо внутри, а твои холодные пальцы обжигали снаружи. А потом мне было больно, очень больно. Почти как в первый раз. Но это тоже было хорошо. Сказочно хорошо. Горько и сладко одновременно. Сначала мне ужасно мешали ботинки, а потом я вообще перестал чувствовать свое тело. Я был этим огнем, этим солнцем. Я был точкой соприкосновения. Я был вселенской протоплазмой. Сжимался и растворялся… Я ощущал, как от твоих толчков растет мое пламя. Как ослепительный белый шар становится все больше… больше… больше… напряжение уже невыносимо… и взрыв! Рождение сверхновой! Осколки солнца разлетаются по всей вселенной… Наверное я кричал… первое, что я помню после, это твой шепот «тише, маленький, тише»… Такого оргазма больше в моей жизни не было. Иногда мы с тобой почти приближались, но… тот так и остался особенным. А ты потом снова исчез из моей жизни на год.
Хотя нет… Я достаю мятую затертую колдографию из «Пророка». Я хрен знает сколько таскал ее в нагрудном кармане. Тут ты не похож на себя. Вернее, на такого себя, какого все знают. Ты не видел, что тебя снимают. Поэтому и нет на твоем лице привычной дурацкой рассеянности. Нев, ты тут почти красивый. Нет, без почти. Красивый. Хотя волосы седые от каменной пыли, грязные разводы на скулах, одежда порвана. Ты идешь, точнее пробираешься сквозь развалины Хогвартса. У тебя такой сосредоточенный взгляд. Губы плотно сжаты. Выглядишь очень мужественно. Ужасно хочется поцеловать тебя такого. Я тогда так и сделал… и мне было плевать на все, что творится вокруг. Ты был МОЙ герой! Мой! А ты затолкал меня в какую-то грязную щель и сказал: «Я тебя найду. Только выживи!» И пропал. Я знаю, вы с Поттером победили… и стали героями… А я выжил. Для тебя…
Млин! Да я живу для тебя! а ты сейчас мне изменяешь!
Да! Я знаю, что я сволочь! Да, я мотал тебе нервы. Да, я капризный истеричный эгоист. Да, я даже был в борделе. Но надо же было мне убедиться, что ты не такой как все, что с другими ТАК не будет… Я теперь это знаю. А ты меня бросил…
Твою мать! Куда делся весь виски? И почему так темно, ведь только что было утро?
Я аппарирую прямо как сидел. И привычно попадаю в кусты…
Ну, прости, сирень, я не хотел тебя ломать. Я не специально. А кому сейчас легко? Думаешь можно свалиться прямо в заросли и не пострадать? Я уже месяц весь исцарапанный хожу. Страдаю из-за своей гребаной любви. На фига она мне такая сдалась? А поделать ничего не могу.
Лонгботтом, гадина ты эдакая! Ну, выгляни! Хотя бы просто пошли меня. Чтоб мне уже не на что было надеяться. Чтоб я знал, что не нужен тебе больше. Я тогда уйду! Честно-честно! Вот только протрезвею и сразу уйду. И не стану больше ломать твою дурацкую сирень…
Черт! Это такой позор… но я реву… исхожу слезами и соплями, как истеричная третьекурсница перед экзаменом. Я уже не хочу, чтоб ты выглядывал, не в этот момент! Ты не должен меня таким видеть…
Вот западло! Ну конечно, с моим-то счастьем! Входная дверь вдруг с грохотом распахивается, высекая медной ручкой искры из каменной кладки. «Малфой!» - зычный голос Ханны Эббот, тьфу ты, Ханны Лонгботтом слышен, наверное, на несколько миль вокруг. Я едва успеваю утереться рукавом мантии. В широкой полосе света я почти слепну. Но успеваю заметить, как с крыльца на меня летит что-то большое и черное. Я понимаю, что это Лонгботтом даже не по его растерянному счастливому виду, не по его шершавой мантии, куда я впечатываюсь своим сопливым носом, не по его таким знакомым жадным рукам, сразу меня облапившим. Нет, я узнаю его по запаху чабреца, люцерны и клевера. Млин, Невилл, ну почему ты всегда пахнешь сеном?

- Забирай, Малфой! – провозглашает Ханна, упирая руки в бока. – Мне чужого не надо. Попользовалась и возвращаю в целости и сохранности.
Она стоит на ярко освещенном крыльце. Мне хорошо видно ее полноватую коренастую фигуру. Поношенную домашнюю мантию. Какую-то нелепую растрепанную «дулю» на макушке, толстые щиколотки и желтые пятки. Но отчего-то она мне кажется прекраснейшей женщиной на земле.
Щекам становится горячо. Млин, я, кажется, снова реву…


Конец. Но не окончательный. Жизнь-то продолжается.