Глава I

Огнем забытой, угасающей свечи
Стою на обжигающем ветру
Вдаль уплывают облака, как корабли
А губы пьяно тянутся к теплу.

И снова слышу ту же жалобную песнь
Я в крике чаек над морской волной
Пришел проститься, так к чему же лесть?
Нет, я не плачу, милый, Бог с тобой.

Я просто собираю по частям
Свою разорванную в клочья душу.
С обрыва шаг, последнее "люблю"
И море в сердце всю печаль потушит.

Ясные зори в твоих глазах, я их видел когда-то, а за ними по кромке зрачков застывал тенью страх, всегда. Я знаю, ты каждый вечер зажигаешь свечи на своем окне и ждешь меня. Боишься темноты. Ты боишься остаться одна в этом маленьком доме, где скрип половиц, колдографии, даже застывшие на пыльных стеклах разводы в форме сердечек – все напоминает обо мне, о нашем былом счастье, о выкуренных в потолок сигаретах и прожитых с улыбкой днях. Ты помнишь, сколько их было? Уверен, ты помнишь каждый из них. Бережно хранишь все до самых мельчайших деталей в своем сердце.
Я часто наблюдал за тобой, пытаясь угадать, о чем же ты думаешь, когда сидишь вот так, на краешке подоконника, аккуратно подобрав острые коленки под подбородок, похожая на маленького, потерянного котенка и отрешенно смотришь печальными глазами цвета ясного неба в мутное оконное стекло, за которым неизменно текут года, меняется с ночью день, дожди приходят за летним теплом. Бесценные годы нашей жизни. Я прожигал их в пьяном угаре, в едва вменяемом бреду, упиваясь собственной жестокостью и безнаказанностью. Но лишь одно всегда оставалось неизменным – я любил целовать твои губы, был одержим их терпким ароматом с привкусом виски и только что сорванных, спелых вишен. Мне становилось тепло всегда, когда твои крошечные ладошки бережно ложились на мои гладко выбритые щеки. Тепло от твоего тепла. Я хотел узнать твои мечты, когда ты смотрела в мои глаза столь проникновенно, словно заглядывала в душу и говорила, что любишь меня, а я отвечал, что тоже... люблю себя. Люблю эту страну, в которой для тебя, малыш, казалось бы, нет места. Страну, погрязшую в распутстве, в грязи узких улочек, по которым снуют шлюхи, продающие свои тела за бесценок, в ссорах рыбаков, дерущихся за утренний улов и криках чаек, чьи крылья разрезают в беспечном полете бескрайний небесный простор, в жестокой политике зажравшихся властей и в пыли, в непроглядном смоге, что вечными туманами застыл над мостовыми этого города. Британия, моя Британия прекрасна. От берегов бескрайних, что тянутся змеями холодного песка по кромке воды, обрывов скал, подпирающих своими пиками небесный свод, они стоят как вечные стражи над пенными волнами беснующегося моря, и до лесов, чернеющих своим очарованьем в предрассветной мгле. Я люблю ее, моя маленькая девочка, моя великая война, дезертиром которой я стал. Люблю страну, из которой ты так отчаянно пыталась бежать, задыхаясь от ее смрада и пороков, в свой маленький домик, туда, где небо сливается с водной гладью. Будто бы вот он, край мирозданья, будто бы нет ничего за горизонтом, кроме пушистых белых облаков и яркого летнего солнца, рисующего нежный румянец на бледном лице, ласкающего холеную кожу изнеженной аристократки, солнца, которое может прогнать зиму отовсюду, дарящего жизнь цветам и радость детям, солнца, которое так и не смогло растопить лед в хрупком, уставшем биться сердечке девочки, которую никогда не любили. Которая думала, что не любима, даже в крепких объятьях моих сильных рук, которая не верила красивым словам и громким обещаньям, но вздрагивала каждый раз, когда стрела моего арбалета попадала точно в цель, в живое, трепещущее сердечко загнанной дичи и чье собственное обрывалось на секунду, когда ее глаза, полные извечной печали этого мира, смотрели, как тетива вздрагивает и срывается, здесь, в моей руке, а живое существо оседает безвольной тряпицей там, за тысячу шагов и умирает. Я загонял тебя, так же, как дичь. Убивал тебя меткими выстрелами своего арбалета, прямо в сердце. Твое живое сердце.
Я здесь, вернулся к тебе в бухту погибших кораблей, в твой маленький дом, где столько раз все твои мечты разбивались как крошечные парусники, попавшие в плен морских волн и брошенные беспощадной стихией на скалы моего равнодушия. Тихо ступаю по мокрому песку, оставляя следы, которые через секунду смоет вода, и смотрю, как постепенно чернеет небо, плавясь в кровавых лучах заходящего солнца.
– Персефона. – На секунду высокий, статный мужчина застывает у пирса, уходящего в море, и чуть ежась, от вечернего бриза, кутается в кашемировое пальто. Его руки, по неизменной привычке, затянуты в кожу черных перчаток, светлые волосы, как всегда, прилизаны назад, а лицо выражает извечную насмешку над этим бренным миром – ухмылкой, хитрым прищуром серебристо-ледяных глаз. Чуть помедлив, он поднимается на пирс, гордо вскинув подбородок, как монарх, восходящий на свой трон, и бросает к ее ногам букет полевых васильков. Он сам их нарвал, ведь счастье, как говорила эта маленькая девочка, его хрупкая душа, невозможно купить за деньги. Персефона, Пэнси, Пэпси, Пэпс… сколько имен у нее было? Детка, малышка, крошка… и ни одно не вызывало дрожи в ее озябших пальцах, ни единая буква не вызывала того трепета, что заставил бы ее уставшее за столько лет сердечко биться чуточку быстрее. Он знал, что она всегда мечтала услышать лишь одно слово, проклятое, банальное, истертое до дыр, но все же самое желанное… любимая. Она ждала этого долгих двадцать лет, полных муки, понятной только ей, полных немого ожидания, вопросов, надежд, застывших на самом донышке грустных голубых глаз. Если точнее, то девятнадцать лет, шесть месяцев, двадцать три дня, пять часов и сорок восемь минут, с того самого момента, когда впервые увидела прекрасного белокурого ангела в саду своего поместья. Так любят лебеди – с первого взгляда и до последнего вздоха, так любила и она, с первого «здравствуй» до…
Вот уж семь лет прошло с момента их выпуска, семь проклятых лет, за которые она так и не вышла замуж, отвечая категорическим отказом даже на обычное предложение выпить чаю. Семь лет, укрывшись в глуши, на краю мира, она лелеяла надежду на то, что однажды тихо скрипнет дверь ее небольшого, но такого уютного гнездышка, и любимые руки обнимут ее со спины, что кто-то, очень похожий на ангела, зароется лицом в ее волосы и, вдыхая их аромат, тихо заурчит, нашептывая на ушко слова любви. Что однажды она поднимется с постели утром не от того, что за ним, в очередной раз, закроется дверь, а от того, что комнату наполнит терпкий аромат свежесваренного кофе, и он, ее ангел, прикасаясь губами к кончикам ее вечно холодных пальцев, прошепчет, что больше никогда не уйдет. Завтра в одиннадцать утра она перестанет ждать, а вечером, впервые, погасит свечи и закроет дверь на ключ. Как мало времени осталось на веру, как мало сил – на надежду.
– Ты пришел… – Она оторвалась от созерцания последнего счастливого заката лишь на миг, чтобы с головой упасть в омут серого льда его глаз. Она еще верит, еще дышит им.
– Просто соскучился... – Его голос даже не дрогнул, отрешенный, металлический, как всегда спокойный. Коварная ухмылка не сменилась теплом улыбки на тонких губах. Совершенно непринужденно, молодой мужчина присел на край пирса рядом с юной девушкой и чуть приобнял холодными ладонями ее дрожащие плечи. Казалось, что ему, аристократу, на удивление комфортно сидеть вот так, пачкая песком свое дорогое пальто, свесив ноги над колышущимися волнами, по которым раз за разом пробегали ленты белоснежной пены, когда они разбивались о берег.
– А чай уже остыл. – Не в силах больше выносить его равнодушия, она, едва ли сдерживая слезы, отвернулась, касаясь кончиками пальцев нежных лепестков и прикрыла глаза, борясь с дрожью, мысленно приказывая себе улыбаться. Сгребая в охапку разбросанные цветы, она прижала их к сердцу так же трепетно, так нежно, как мечтала, однажды, обнять сына. Она вновь посмотрела на ускользающее за горизонт солнце, будто бы прощаясь навсегда с его теплыми лучами. – Пойдем в дом?
- Замерзла? - Он прижал ее чуть крепче, хотя и знал, что от этого не станет теплее, не дрогнут вечные льды, сковавшие тонкой коркой мерзлоты ее сердечко. Она так и будет сидеть, баюкая на груди рассыпающийся букет полевых цветов, как безжизненная, восковая кукла и улыбаться сквозь слезы. Не шелохнется, не двинется с места, не позволит себе убежать от его рук. Будет сидеть и ждать, пока он не налюбуется закатом, провожая взглядом догорающий диск небесного светила. Хоть целую вечность, пока он молчит, о своем, недосказанном. Она будет покорно сидеть, хлопать длинными ресницами, как заиндевевшая кукла, игрушка в его руках, капризного избалованного аристократа.
На секунду, будто очнувшись от транса, она почувствовала, как холод осеннего бриза прошелся по коже, заставляя тысячи мурашек сбегать вниз по позвонкам. От его слов. Его дыхания. Безуспешно пытаясь согреться, она сильнее закуталась в любимую теплую шаль, чуть склонив голову и уткнувшись носиком в мягкий кашемир его пальто. У всякой сказки есть конец, счастливый, или же печальный, бывает так, что и волшебство иссякает, подпитываемое надеждами, верой, внутренней силой, рано или поздно увядает, словно росток, который, едва пробившись сквозь заледеневшую землю, так и не окреп, так и не дождался спасительного весеннего тепла. Его объятия уже почти не грели, наоборот, казалось бы, лишь только распаляли бушующий внутри холод. От равнодушия, сквозящего в каждой нотке его голоса, дежурного вопроса, призванного, казалось бы, проявить заботу, на душе становилось еще более гадко. Нельзя согреться снаружи, когда так холодно внутри.
– А ты? Тебе не холодно? – Вопросом на вопрос, как это часто бывает. У них. Она прижалась еще чуточку сильнее, в надежде поймать кончиками пальцев ускользающее, убегающее, словно вода, волшебство, почувствовать, как обжигает кожу жар его дыхания. Прижалась так сильно, что даже дышать стало трудно, хотя, рядом с ним это всегда казалось непростой задачей. Просто. Ровно. Дышать.
– Холодно. Мне всегда холодно и... одиноко. Так, словно лед выедает все живое внутри. – Лишь только он мог с таким равнодушием говорить о боли собственной души. Только он мог обнимать так крепко, что становилось холодно от этих объятий, одновременно покрывая жаром поцелуев нежную кожу ее бледной шеи, по садистски наслаждаясь легкой дрожью, которая тотчас, словно по волшебству, пробегала по телу его хрупкой девочки, сотрясая его ознобом. Аккуратно, будто боясь разрушить очарование момента, она накрыла своими ладошками его ледяные пальцы и сжала их чуть сильнее, чем требовалось, выдыхая, пожалуй, громче, чем следовало бы. У нее всегда мерзли руки, всегда, даже летом, но он, его кожа, всегда была на порядок холоднее, всегда. Она уговаривала себя не плакать, мысленно твердила, нет, вопила, что она сильная, что не растеряла еще свой гордый слизеринский нрав, и когда предательская слезинка таки сорвалась с дрожащих ресниц, разбившись о его сжатую в ее пальчиках, закованную в черную перчатку руку, поспешила тут же ее сцеловать, скрыть, стыдясь собственной слабости. Стыдясь того, что в своей слепой любви опустилась почти на самое дно.
– Пойдем, уже почти стемнело. – Чуть поерзав, она таки смогла выбраться из его объятий и поднявшись, подала Драко руку. – Пойдем.
– Останемся. – Мужчина потянул ее за руку вниз, на свои колени, заставляя, едва ли она встала – тотчас сесть. Жесткий, непоколебимый, он никогда не принимал отказов, победителем выходил из любых споров и схваток, всегда считал, что существует всего два мнения – его и неправильное. Он хотел быть с нею другим, хотя бы один день, последний. Рассказать о своих мечтах, о дивных снах, в которых она босиком брела по васильковому полю в одной лишь полупрозрачной ночной сорочке, едва ли скрывающей хрупкий, точеный стан, а он бежал следом, тяжело переводя дыхание. Пытался поймать ее, исчезающую в сказке умирающего ночного мира, сине-фиолетового, раскрашенного красками летних цветов. И ловил, каждый раз ловил, уже где-то на краю вечности, у самого обрыва, между небом и морем, там, где оно покидает свои рубежи, разбиваясь пеной волн о прибрежные скалы. На краю собственной свободы она смеялась, зардевшись от легкого румянца, и прижималась крепче к нему, каждый раз, когда брызги бьющегося в неистовстве о скалы моря, холодной водой окатывали ее босые ноги. Малфой был ею болен, до агонии, он бредил ею, любил... не свою супругу, не подругу, не любовницу. Свою мечту. И молчал об этом. При каждой новой встрече хотел сказать, но не мог подобрать слов. Не мог сорвать, бросая к ее ногам, маску своего непоколебимого, ледяного величия.
Он молчал даже в этот вечер, предсмертный, прислушиваясь к крику чаек, в чьем жалобном стоне слышался звон поминальных колоколов. К шуму волн, в которых кривыми огнями таяли звезды, раскрасившие саван ночного неба. Он слушал плачущую музыку ее мира, мечтая жадно целовать ее губы, умирать в ее объятьях каждую ночь, здесь, на краю вселенной и воскресать, прямо на этом пирсе, улыбкой встречая рассвет.
Пожалуй, ещё несколько месяцев назад, в начале июня, она мечтала о том же и искренне бы радовалась этой встрече, его приходу, как всегда, живо щебетала бы о всяких глупостях, силой стягивая эти осточертевшие перчатки и покрывала бы поцелуями длинные тонкие пальцы любимого, такие же холодные, как и его глаза, цвета дождливого весеннего неба. Тогда она бы прижималась к нему всем телом, пытаясь подарить ледяному ангелу все своё тепло, и глядя, как ускользает за горизонт ласковое солнышко, в очередной раз мечтательно шептала бы, что там, на краю вселенной, наверное, намного лучше, чем в Туманном Альбионе, что там всегда тепло и все счастливы, и однажды они могли бы сбежать туда, где не будет тумана и дождя, где нет места глупым традициям, они могли бы начать все сначала, вместе... Вместе. Но он был одержим своей Англией, ее средневековыми нравами и пылью серых дорог, уходящих в туман, в неизвестность, одержим своим долгом перед честью фамилии и родины. Нерушимым солдатом он всегда стоял в строю, непоколебимым и безжалостным, как к окружающим, так и к самому себе. Он не знал, что такое любовь, отвага и честь, лишь прикрывался этими громкими словами, выпуская прямо в сердце отравленные стрелы своего арбалета. Он шел по жизни с ухмылкой, будто бы играючи и ничего, при этом, не гнушаясь, по локоть пачкая руки в крови, шел по алой ниточке своей судьбы, по трупам, по тропе выжженной войной травы и скошенных людских жизней. Жестокий человек, за которым всегда следовал дождь, проливаясь потоком музыки, которая слезами размывала его следы, оставленные на чужих душах.
В ней же никогда не было смелости, его стойкости и выдержки, она не умела прожигать так же свою собственную жизнь, как он. Боялась даже слово сказать поперек, лишь глупо хлопала длинными ресницами, делая вид, что все в порядке, так, как и должно быть. Никогда не признавалась ему в своих мечтах, тихая, домашняя девочка, выращенная в уюте и тепле, как прекрасный цветок, сорванный его же рукой и брошенный на обочину, в придорожную пыль, еще многие годы тому. Цветок, обреченный увядать в одиночестве от человеческого равнодушия, она мечтала о том, как было бы, наверное, здорово, если бы исполнялись хотя бы самые сокровенные желания человеческой души, если бы капризная судьба, тонкой паутиной сплетая жизни людей, хоть бы раз, лишь на миг оставила им призрачную тень надежды на счастье. Она, ее надежда, смертельно заболела в середине июня, когда его фраза, брошенная вскользь, словно бы мимолетное изречение о погоде, разрушила все стены в хрупком хрустальном замке ее мечты, втаптывая размеренной поступью его тихих шагов острые осколки в кровоточащее, изнывающее от боли сердце. Свадьба назначена на середину октября. Она ведь уже почти свыклась с мыслью, что он ее так никогда и не полюбит, твердила себе, что ее любви хватит на двоих. Завтра ровно в одиннадцать утра у нее отберут и это, призрачное право на любовь. Но, даже наплевав на себя, преступая все законы здравой логики и благоразумия, она не могла перестать любить его, волноваться о нем и проявлять свою, пускай и ненужную, заботу.
– Что же ты... заболеешь ведь, а я не хочу, чтобы завтра на публике, на глазах своей напыщенной свиты и свадебных колдографиях, ты красовался с красным носом и синяками под глазами. – На секунду она словно очнулась от зыбкого сна, сбрасывая оковы немого оцепенения, вынырнула из омута своих душевных терзаний, что уже который день, который год, не давали Персефоне покоя, и нежно коснулась кончиками пальцев его щеки, очертила контур любимых губ и чуть прикрыв глаза, самозабвенно накрыла их поцелуем, отчаянно цепляясь израненными пальцами за осколки воспоминаний, за те иллюзорные моменты, когда они были чуть менее равнодушными, чуть более живыми, счастливыми, что ли.
– Плевать. На все. – Поймав ее в объятья крепких рук, он уже не желал отпускать, никуда, только не сейчас. Просто не мог. Жадно целуя родные губы, упиваясь их сладостью, мешая ее дыхание с терпким, неизбывным привкусом виски, который, казалось, уже впитался в его кожу, в его чистую кровь. Он сходил с ума, вел себя как взбалмошный подросток, пытаясь разорвать путы силков, в которые сам же и загнал собственную жизнь, сбросить с шеи петлю, в которую так послушно просунул голову и сделать хотя бы один глоток свободы. Последний. Запомнить ее, свою осязаемую мечту, которую держал в руках, так близко, возле самого сердца. Прикрывая глаза, превратить в вечность секунды, утонуть в тепле ее прикосновений, растворить льдинками на дне бокала виски свои печали и просто чувствовать ее кожей. Вырезать родной до боли образ в памяти. В сердце.
– Драко, я.. Я... Послезавтра я уеду из Англии, хочу начать жизнь с чистого листа. Там, на столе, я.. ну, в общем, я подготовила все документы, чтобы этот дом стал твоим. – Шепча слова сквозь поцелуи, она чуть отстранилась и кивнула в сторону небольшого коттеджа, грустно улыбнувшись любимому. – Это мой свадебный подарок тебе. Отправляй сюда домиков, хотя бы изредка, пусть приглядывают за моими пионами.
– Тшшш... – мужчина приложил к ее губам указательный палец, повелевая молчать, не рушить хрупкий песочный замок очарования этой ночи, не тратить попусту время, отведенное лишь им, двоим. Разве не понимала она, глупая, что у него есть Англия и долг, война и эти короткие часы счастья, ради которых он живет, раз за разом возвращаясь в плен ее объятий. – Ты слышишь их? – Внимание блондина привлекли крики чаек и, неохотно отрываясь от поцелуев, которыми покрывал ее оголенное плечо, он приподнял голову, вглядываясь в черноту ночного неба. Истошные и надрывные, слишком жалобные, будто не кричали они, а слезы лили над своими собратьями, канувшими в пучину беснующихся вод. Предвещали шторм и беду, взмывая над волнами в диком танце.
– Интересно, они плачут от того, что их предает море? Знаешь, я бы уже свихнулся, слушая каждую ночь эти голоса. – Как четко, тонко он умел, в самый неподходящий момент стрелять в спину, произнося, казалось бы, незатейливые фразы, самым обыденным тоном. Не позволяя опомниться, оставляя лишь право безучастно падать, теряя равновесие, на вырванную из под ног почву и тут же он залечивал нанесенные раны своими губами, растягивая влажными, горячими полосами возбуждение по телу маленькой фарфоровой куколки, своей балеринки, исполняющей в незатейливом па бесконечный менуэт на сцене его страстей и порочных желаний под симфонию целого оркестра, сплетенного из шума прибоя и птичьих вскриков. Именно так умирала ее душа, с музыкой.
Старый моряк из порта Фалмут однажды сказал ему: «Не дай Бог, мальчик, тебе услышать их, голоса, кричащие о смерти, от которых стынет в жилах кровь. Этот стон, мертвой, иссохшей души, стенающей об утраченной любви. Треск одиноко торчащей в море скалы, о которую бьются в безудержной агонии морские волны, омывая пеной из пастей тысячи церберов, черные камни. Услышать звон разбивающегося хрусталем о пики скал сердца и увидеть, как плывут облака над разрушенным храмом надежд, в мертвых глазах. Не приведи господь попасть твоей душе в бухту погибших кораблей...» Тогда, он лишь рассмеялся в ответ на слова старика, и смеялся теперь, прижимаясь губами к ее крошечным ладошкам, но уже не с иронией, а от горя, от боли того груза, что в миг упал тяжестью осознания на плечи, от понимания, что его собственная душа катится прямиком в ад, в ту самую бухту погибших кораблей, откуда не возвращаются уже в мир живых.
Она словно чувствовала, что что-то не так, хотела открыться ему, лелея зыбкие крупицы надежды быть услышанной, но так и не смогла, давясь словами, предательски застрявшими комом в горле, она попыталась намекнуть, объяснить, Мерлин, она просто хотела, чтобы он понял, понял все. Ведь она не дарила ему деньги, побрякушки, не дарила свое тело, как это бывало раньше, в эту, последнюю их ночь, она хотела подарить ему частичку своей души, частичку себя. Она ведь так хотела быть нужной, важной, что наивно полагала, будто дом, ставший их общим, пропитанный ею, созданный ею что-то да будет значить для человека, которому она, без раздумий, положила бы к ногам целый мир. А он, словно каменный, глухой истукан, не замечал этого. По привычке жадно целовал ее губы, затыкая невнятный лепет, ее щеки, мокрые от слез, шею, руки, каждый сантиметр ее нежной как атлас кожи, пропитанной дымом его сигарет. Каждым своим прикосновением он молча умолял ее о прощении, умолял отринуть все сомнения и растопить его печаль, избавить, пускай и забвением длинною в несколько часов, от мук его умирающую душу, его уставшее биться сердце. Еще раз, возможно последний, станцевать для него на острие ножа, на пике страстей, с накалом эмоций, свой призрачный танец любви. Трепыхаясь раненной пташкой в его сильных руках, с приглушенным стоном, на выдох, доверяя тишине его имя. Заставляя его, ледяного слизеринского принца, чувствовать себя живым спустя даже долгие годы с момента их последней встречи. Но в этот вечер она была какой-то чужой. Слишком тихой, апатичной. Будто не слышала, как в его груди то замирает, то, отдаваясь диким гулом, чуть ли не выпрыгивает из клетки ребер сердце. Не слышала шума прибоя, криков чаек, опадающей с шорохом листвы в осеннем лесу за ее любимым домом. Она замкнулась в себе и больше не хотела танцевать, даже для него. Просто не могла.
Так уж получилось, что для Персефоны Паркинсон жизнь была не только театром, но и вечной беготней по клеткам. Из одной в другую. Она вырвалась из клетки норм и правил, сбежала подальше от суматохи пустых дней, от всей этой напыщенной аристократии, на ее собственный край света, в крошечную бухту, где никому и в голову не пришло бы ее искать. В свое маленькое гнездышко, милый дом последних семи лет. Он, наверное, мог рассказать о ней намного больше, чем ее родители и друзья: небольшой садик мог поведать о ее любимых цветах, подушка – о том, что ее волосы пахнут медом и яблоками, а еще, что она очень часто плачет, перед тем, как уснуть. Шкаф может поведать о ее любимых духах, небрежно брошенная на кухонный стол поваренная книга – о том, что она пытается освоить рецепт своих любимых шоколадных маффинов, которые все равно никогда не получаются. Остывший, так и не тронутый, чай на столе, на две персоны, - о том, что она все еще верила, что он придет. Осколки бокала в камине – о том, что ей тоже бывает больно и мята, увы, не помогает, а шторы в спальне, у одного окна, - о том, что она так и не бросила курить. Этот дом был ее жизнью, и она так простодушно отдала его Драко, не колеблясь ни секунды, не сожалея о том, что легким росчерком пера простилась со своими горестями и печалями, с воспоминаниями, с надеждами. Она протянула его ему на вытянутых ладошках, будто маленький ребенок, подносящий кому-то очень важному в подарок свой первый рисунок, и так же непонимающе хлопала глазками, когда он его отверг. Вырывалась из его рук, ставших в миг холодными, из его ледяных, не согревающих больше объятий, уворачивалась от его поцелуев, пытаясь сохранить остатки своей, слизеринской гордости.
– Мм.. – Она поджала губы и, перестав трепыхаться, наконец-то с силой вырвалась из его объятий, тут же отвернувшись, немного отпрянула, всего на пару сантиметров, сжимаясь в крохотный, уязвимый комочек разбереженных нервов, который он, так настырно не желая отпускать, баюкал на своей груди. Мысленно она взывала ко всем оставшимся силам, ко всем забытым Богам, умоляя себя не зарыдать в голос. Она хотела запомниться ему сильной и независимой, под стать ему самому. И пусть по бледным щекам перестали бежать слезинки, ее голос все же предательски дрогнул. – В любом случае он твой, можешь продать, если найдется еще такой сумасшедший, кто захочет здесь жить и слушать ночами крики чаек.
Больше она не хотела разговаривать, не хотела еще сильнее ранить и без того истерзанную душу, не хотела танцевать в старых пуантах по битому стеклу своих собственных чувств, смотреть, как медленно уходит под воду подбитый корабль их отношений, длиною в почти двадцать лет. Закрыв глаза, она шумно выдохнула и подтянула коленки ближе к груди, словно котенок, сворачиваясь на его руках, намертво прижимая к груди смятый увядающий букет.
- Я буду скучать по тебе, Драко.
- И я... - Всего два брошенных в пустоту слова. Он даже не сказал «по тебе» или «тоже буду скучать», хотя бы по себе. Просто сидел, крепко прижимая ее к груди, чуть поглаживая пальцами непослушные волосы своей маленькой девочки и смотрел невидящим взглядом в даль. Разве не понимала она, что так устроен мир и в этом мире, увы, нет свободы ни у кого. У каждого свой долг, свой крест, который нужно нести по пыльной дороге, пока твои ноги еще могут идти. Разве не понимала, что он как верный волк, раз за разом, что бы ни случилось, какая бы шальная пуля не настигла его, будет возвращаться на порог ее одинокого дома, зализывать свои раны, молча возлагая голову на ее хрупкие колени. Разве не чувствовала она, что он любит. Просто так, как умеет. Если бы не любил, то не приходил бы, дарил бы розы с острыми шипами, вместо полевых цветов, пустыми, громкими обещаниями заменил бы свое молчание. Но ему нравилось просто слушать тишину вместе с ней, плеск прибоя разбивающегося волнами о прибрежные скалы и крики этих проклятых чаек, под которые он в гробовом молчании хоронил свое сердце, прожигая бесценное, отведенное для нее время.
Минуты печалей, они зачастую, тянутся бесконечно долго, томно. В то время, как секунды счастья, убегают быстро, мимолетно, словно песок, пущенный сквозь пальцы. Он даже не заметил, прислушиваясь к ее размеренному, сонному дыханию, ставшему частичкой вечной мелодии шторма его души, как прошла целая ночь в этом немом молчании, и первый луч рассвета уже сверкнул алеющим румянцем за морем, по линии горизонта. Пора уходить. Время расставания, Драко ненавидел его за ту незримую боль, отпечаток которой это время оставляло на сердце. За ее слезы, которые проливались попусту, червоточиной выедая все тепло из его любви, оставляя ее один на один с жестокой реальностью, которую, увы, его маленькой девочке не под силу было изменить. По этому, он никогда не прощался, уходил молча, по-английски, считая, что так лучше для них обоих. Они уже попрощались, еще ночью, когда она сказала, что будет скучать, попрощались еще в середине июня, когда он после своего дня рожденья, фактически сразу объявил о свадьбе, попрощались, когда в ответ на ее первое люблю, он сказал, что тоже любит… себя, еще тогда, в пять лет...
Аккуратно разжимая руки, сплетенные вокруг ее плеч, он бережно отодвинулся, стараясь не потревожить ее сон, сменяя тепло объятий на холод влажного пирса, к которому Пэнси оказалась столь беспощадно прижата щекой. Он шел, даже не оглядываясь, по мокрому песку, на котором его следы тут же зализывали волны. Не обернулся и сворачивая от ее крошечной, уютной бухты на скалистую дорогу утеса, ведущую в город. Лишь застыл, всего на секунду, а за тем продолжил свой путь размеренным шагом. Одинокий мужчина, погрязший по уши в долгах, обещаниях, в суете своего мира – в который раз он ушел не прощаясь, но в этот, оставил свое сердце в солнечной бухте и не хотел, что б маленькая девочка видела его слезы. Для нее он навсегда останется сильным, пределом высоты, недосягаемой даже для крыльев пускай и вольной, но смертной птицы. Думал, что так будет лучше. Думал, что знает ее.
Но не знал даже такой простой мелочи, как то, что она научилась просыпаться за пять минут до рассвета, всегда за пять минут до того, как разомкнутся объятия и исчезнет очарование проведенной вместе ночи, за пять минут до того, как в очередной раз по ее сердечку пойдет глубокая трещина. Только в этот раз все было иначе. Раньше она надеялась, теперь же знала – он не вернется. Ей так хотелось остановить его, сжать пальчиками его сильную руку и умолять задержаться, еще ненадолго, хотя бы на несколько минут. Ей так хотелось обвить руками его шею, целовать до исступления любимые губы и кричать, срываясь на шепот, на хрип, кричать о своей любви. Не остановилась. Не закричала. Так и осталась лежать на холодном пирсе, чувствуя, как прилипает тонкая влажная ткань платья к ее обнаженным ногам, продолжила притворяться спящей, редко вздрагивая, давясь от немых рыданий, скрывая свою боль за россыпью спутанных черных волос, хороня горькие слезинки в трещинах изветшалых деревянных досок, пока не утихли в криках чаек его отдаляющиеся шаги.
Драко-Драко… Разве ты не знал, как сильно я любила, посвящая тебе каждый свой вздох? Как боготворила, молилась на твои глаза и, каждый раз задувая свечку на своем праздничном пирожном, загадывала одно и то же желание. Любить тебя вечно. Но я аристократка, мой милый, пусть и сбежала, пусть устала от лжи и интриг, от всего этого притворства, я не забыла, кто я, я не потеряла честь и достоинство, слышишь? Я никогда не стану любовницей, никогда! Я бы подарила тебе весь мир, за одну лишь твою теплую улыбку… Знал ли ты, что я всегда, всегда просыпалась раньше тебя, чтобы еще немножко полюбоваться безмятежностью на твоем ангельском лице, знал ли ты, что улыбаешься во сне? Драко… Драко, знаешь, как больно улыбаться, глядя в твои холодные равнодушные глаза? Как больно пересматривать наши старые колдографии, на которых мы так картинно счастливы? Если бы ты только знал…
Одинокая фигурка вновь возвышается над водной гладью, глядя на горизонт, туда, где уже показался яркий солнечный диск. Даже море, вместе со своей маленькой хозяйкой, оплакивало ее утрату, гнало волны к берегу и разбивалось об острые скалы, не чувствуя боли, не ведая страха. Она и забыла, что на сегодня передавали шторм.
– Драко! – Пэнси резко развернулась на мысках, прижимая к груди все те же васильки и щурясь от ветра, всматривалась в горную дорогу, ведущую наверх, к равнине, на которой он застыл, как недвижимая, гордая, шахматная фигурка. Белый король, которому жизнь поставила шах и мат. – Драко, подожди! – Он даже не обернулся, словно не слышал или не хотел слышать. Вытирая на ходу слезы, не обращая внимания на слетевшую с плеч шаль, на то, как ледяной бриз безжалостно трепал воздушное платье, не обращая внимания на холод и разрастающуюся в груди черную бездну, поглощающую все: мысли, чувства, желания и воспоминания, она бежала, спотыкаясь, поскальзываясь на мокрых досках пирса, на камнях, бежала сквозь деревья, не обращая внимания на то, как ветки предостерегающе цеплялись за ее платье, за развивающиеся по ветру волосы, пытаясь остановить жалкую девчонку от главной ошибки всей ее жизни.
– Драко! – Она нагнала его только на самой вершине, прижалась лбом к его напряженной спине, пытаясь восстановить дыхание и переплетая свои пальчики с его, шумно выдохнула, морщась от того, что он так и не снял эти проклятые перчатки. Опять не обернулся, но остановился, чуть сжав ее крошечные пальчики, немного сильнее, чем обычно, но не проронил и звука, ни одного проклятого слова, даже по имени ее не назвал. – Драко… – Она плавно обошла его, не отрывая взгляда от его лица, блестящих глаз, с его сжатых в узкую линию прекрасных любимых губ. Чуть прикрыв глаза, она вдохнула его запах, полной грудью, пропитываясь им, растворяясь в нем, запоминая каждую деталь, каждую нотку, с улыбкой отмечая, что его пальто пахнет ее духами. – Помни обо мне, когда будешь целовать ее губы. – Поднявшись на мысках, она нежно поцеловала его, утопая в горечи собственной утраты, цепляясь за сладость поцелуя, трепет момента и неумолимо срывалась вниз, в пропасть своей несчастной любви. Он ответил, сперва холодно, как всегда, словно не хотел этого поцелуя, не желал видеть ее слезы, не мог попрощаться, а потом ее ледяной ангел оттаял, цепляясь за плечи своей хрупкой, фарфоровой балеринки как за последнюю надежду, которая еще в силах удержать его душу на этой бренной земле. Прижимая ее к себе так крепко как только мог, так сильно, как мечтал прижать к груди их первенца, их сына. Но не сказал ни слова, ни единого проклятого слова, в ответ на все ее стенания.
– Не отрекаются любя, Драко, не отрекаются.. – Вырвавшись из его объятий, в последний раз скользнув кончиками пальцев по его щеке, в последний раз улыбнувшись призраку своего былого счастья, ангелу, изгнавшему ее из Рая, Пэнси рассмеялась, громко, надрывно, вымещая всю боль в этой громкой истерике, не обращая внимания на недоумение, прорисовавшееся в его вечно равнодушном взгляде и бросилась к обрыву, так же резко, как минутой ранее прильнула к любимому телу. Туда, в объятия холодного как он моря, неба, цвета его глаз, что б слиться в последнем танце с одиноким ветром и улыбаясь, покинуть последнюю свою клетку.
– Я всегда буду любить тебя, слышишь? Всегда! – Подбежав к самому краю, она развернулась, в последний раз глядя в глаза своей несчастной любви, прощаясь не на недели, и даже не на года. Раскинув руки, словно птица, взмахнувшая большими красивыми крыльями, под пестрый дождь из увядших цветов, она зажмурилась и сделала шаг назад, в пустоту, туда, где всегда светит солнце и нет горя, туда, где все счастливы. Она будет ждать его там, хрупким ангелом незримо следовать за ним, оберегать его сон, одиноко сидя на подоконнике его поместья. Она всегда будет любить его, даже через много-много лет. Всегда.
– И я тебя... – Вот так нелепо, застывая с ее крошечной туфелькой, зажатой в руке. Он даже не успел достать волшебную палочку, пытаясь в подсознательном порыве уцепиться хотя бы за ее соскальзывающую с обрыва ножку, не успел сказать люблю, еще до того, как вся его жизнь, принесенная кровавой данью жадным бесам моря, под фейерверк цветов, вскинутых в небо как крылья ангелов предвещающих конец, рухнула с обрыва на пики острых скал.
– ... Люблю! – Он осел на край обрыва, пачкая дорогую ткань черных атласных брюк в придорожной пыли, прижимая к груди ее туфельку, так крепко, как секундой ранее прижимал ее, немеющими руками, к сердцу. Слезы, обжигающим потоком рвались наружу и тоненькими струйками стекали по щекам, искрясь в лучах восходящего солнца. Он боялся открыть глаза, боялся посмотреть туда, вниз. Красивый, светловолосый мужчина, он так и застыл на краю этого обрыва, содрогаясь от немых рыданий, от пустоты, засевшей отравленной стрелой, выпущенной из его же арбалета, между лопаток, в сердце, которое отказывалось дальше равнодушно гнать кровь по его венам, удар за ударом.
Тот старик, из порта Фалмут, над которым Малфой когда-то так чистосердечно смеялся. Возможно, он был прав. Вот только, Драко не слышал больше криков чаек, их надрывно жалобных голосов, не слышал плеска волн, бьющихся о скалы и того хрустального звона, с которым, должно было разбиваться сердце, оно уже было разбито. Не было этого разрушенного храма души, его душа, она была просто мертва. Никакие моряцкие легенды не могли описать ужаса этой потери, передать черноту страха ползущего липким холодом по спине, крадущего все счастье, все тепло изнутри, превращающего человека в живого мертвеца, отдавшего беспощадной стихии беснующегося моря свою жизнь и свободу, свое сердце и свою душу.
Он так и просидел на этом обрыве, казалось бы, целую вечность, пока над темными волнами успокаивающегося моря не поплыли последние лучи догорающего солнца и пошел в дом, ее любимый, тихий дом, чтобы зажечь свечи на окне, выпить холодный чай и сесть на подоконник, прижимаясь лбом к холодному, мутному стеклу, за которым опадала алая листва осеннего клена, багряная, как стылая кровь.
Говорят, что с возрастом приходит мудрость, что время лечит раны, но сколько бы лет он не прожил со дня той трагедии, будь то зима, весна, лето или осень – каждый раз, когда он, призрак маленького дома бухты погибших кораблей, вспоминал о ней, листья клена за окном неизменно окрашивались в красный цвет.