Глава I

Если заглянуть в голову самоуверенного с виду человека, то можно увидеть, как там копошатся червячки сомнений. В голове Ольги Викторовны — «никакая я вам не Олечка!» — места хватало и им, и бесконечным чертежам, и крученым-верченым инженерным формулам, и двадцать пятой вариации салата «Мимоза», и совершенно невыносимому расписанию Надиных кружков, где «умелые руки» теснили вычислительную технику, а танцы наступали на пятки репетициям хора.

Последнюю-то Надя сегодня и пропустила.

— Мам, ну я же просила, — Ольга Викторовна очень строго, прямо как на своих студентов, посмотрела на Валентину Ивановну. На бабу Валю, как ее называла Надя.

Баба Валя то ли не расслышала, то ли сделала вид. Оправдание у нее было, впрочем, железное: на плите, у которой она хлопотала, повязав на голову косынку, громко шкворчала зажарка для будущего борща.

— Ты опять пошла на поводу у Надиной лени, она должна была после уроков идти на хор.

Баба Валя сняла сковородку с огня и высыпала ее содержимое в кастрюлю, где в кипящей воде плавали картошка и фасоль. Ольга Викторовна недовольно следила за ее действиями, поджав тонкие губы. Ей бы сейчас готовиться к лекции, а не мать «строить». Ну вот зачем все так усложнять! Есть же у Нади прекрасный график, все поминутно расписано, никаких дыр — только бы не бездельничала.

— Это твое мягкосердечие совершенно ни к чему. Портишь ребенка, балуешь, она от рук отбивается. Сначала хор пропустит, а потом на танцы идти заленится, а у нее с осанкой проблемы… А там и уроки прогуливать начнет.

— Ты тоже прогуливала, — добродушно возразила баба Валя.

Ольга Викторовна почувствовала, что краснеет. Ей ужасно не нравилось это ощущение — когда щекам жарко, а ты ничего с этим сделать не можешь, только дождаться, пока пройдет естественным образом.

— Один раз, — отчеканила она. — Один раз, и то это была физкультура.

Баба Валя фыркнула, шинкуя капусту — тонюсенькими скибочками, чтобы Надя не жаловалась на «толстые куски» и не вынимала их из тарелки, по-буржуйски перебирая харчами.

— Да зачем ей это пение, в конце-то концов, Оль? — она пожала плечами и наконец-то повернулась к дочери. — Надюше же медведь на ухо наступил, она в хоре только рот открывает, мучает ее это очень…

— Почему я ничего не знаю об этом? Почему Надя мне ничего не говорит?

— Да тебе скажи что-то, ты ж упертая, никого кроме себя не слышишь.

— Неправда, — Ольга Викторовна снова почувствовала, как ее окатило волной жара, резко вскочила с табуретки и принялась мерить шагами маленькую кухоньку. — Вы себе придумали что-то, сделали из меня зверя, а я всего-то лишь хочу как лучше. Чтобы Надя росла ответственной, разносторонне развитой личностью…

— Хотеть не вредно.

— А ты расхолаживаешь ее. Я понимаю, жила бы ты, как раньше, в своей деревне, и Надя к тебе на каникулы приезжала — делайте, что хотите… А так...

Баба Валя хмыкнула.

— Олечка, ты бы ей с собой распорядок дня выдавала и отдельную сумку с учебниками и тетрадками, чтоб жизнь малиной не казалась.

— И правильно бы делала!

Ответа не последовало, и Ольга Викторовна, застыв на месте, словно завороженная наблюдала за тем, как сухие морщинистые руки с шишковатыми пальцами ловко отправляют мелко порезанную капусту в ароматное красное варево. Финальные аккорды: еще несколько минут все это будет вариться, потом еще несколько — настаиваться до аппетитной кондиции. Ну а вкуснее всего борщ будет завтра, после ночи, проведенной в холодильнике, можно даже не разогревать, а так есть, вприкуску со свежим «бородинским».

— Почти готов борщик-то, — радостно возвестила баба Валя.

Ольга Викторовна вспомнила, что на ней по-прежнему рабочая белая блуза и юбка-карандаш, и все это ей жмет, стесняет, не дает расслабиться. И тяжелые волосы, закрученные в гладкую дульку, вдруг стали невыносимо давить своим весом на шею. Еще немного — и придется пить таблетки от головной боли.

— Пойду переоденусь и Надежду позову, — сухо сообщила она и, обернувшись к прикрытой двери, услышала топот чьих-то торопливо удаляющихся шагов.

Подслушивала, значит. Ольга Викторовна поняла, что сегодня им с дочерью предстоит серьезный разговор — о вреде лени, о легкомыслии бабушки, которая ничему хорошему ее, Надю, не научит, о важности дисциплины, а еще о том, что стоять у двери, за которой ее обсуждают взрослые люди, до крайности неприлично. Мысленно составив этот список, Ольга Викторовна выдохнула было свободно, но потом кое-что вспомнила и развернулась к матери.

— И, пожалуйста, отучись уже от этой своей «гэ», Надя из-за тебя разговаривает так, словно и вправду летние каникулы проводит в деревне.

Баба Валя только смиренно пожала плечами — ее любимый жест — помешивая борщ.

— Я постараюсь, Олечка, но ты ж понимаешь, я старая, мне тяжело вот так взять и переучиться…

Ольга Викторовна не могла предугадать, что через два месяца бабы Вали не станет, и некому больше будет «гэкать» и учить ее дочь дурному. И уж тем более неоткуда ей было знать, что пройдет двадцать лет — и Надя вырастет в большую красивую женщину с тяжелым характером, глуповатым мужем и маленькой большеглазой дочкой.





— Почему бы тебе не снять это старье со стены? — Надя придирчиво разглядывала ковер, висящий на стене гостиной, словно никогда его раньше не видела, словно не провела сотни часов, сидя под ним в обнимку с книжкой.

Ольга Викторовна обернулась — как глупо! — будто тоже совсем забыла про этот ковер. Обернулась, оглядела его внимательно, пожала плечами. Красивый же ковер, добротный, дорогой, столько лет здесь висит, отчего бы ему и дальше не украшать стену?

— А мне нравится, — подала голос семилетняя Ева, моргнув огромными серыми глазищами.

— Ну вот вам пожалуйста, дурной вкус с младых ногтей, — саркастично ухмыльнулась Надя и наколола на вилку маринованную лисичку.

Ольга Викторовна смерила дочь тяжелым взглядом, ободряюще улыбнулась Еве, которая выглядела растерянной и, пожалуй, чуточку огорченной, потом взглянула на зятя. Юрчик был такой типичный… Юрчик. Добродушные глаза навыкате, улыбка талантливого подкаблучника и отменный аппетит. Уже успел отрастить пивной животик, в вороте расстегнутой на несколько пуговиц рубашки проглядывала золотая цепь — крестик скромно терялся где-то в завитках шерсти, гордо выставленной напоказ (тут Ольга Викторовна чуть поморщилась). У Юрчика был свой бизнес, по субботам он водил Надю в ресторан, а по воскресеньям шел пить пиво то ли с друзьями, то ли с партнерами, поди их разбери.

— Я не хочу это есть, — вдруг захныкала Ева.

— Рыба полезна, ешь, — безапелляционно отрезала Надя, а Юрчик невразумительно поддакнул, уплетая упомянутую рыбу за обе щеки.

Ева с безнадежностью во взгляде уставилась в свою тарелку и поковыряла еду вилкой. Нелюбовь детей к рыбе общеизвестна, и Ольга Викторовна хорошо помнила, что Надя тоже ее терпеть не могла в этом возрасте. Но — увы! — поставить себя в пример дочери не могла, потому как с тем же рвением требовала, чтобы вся еда до последней крошки была съедена. Так хотела вырастить из Нади дисциплинированную, принципиальную, правильную — а теперь словно смотрела в зеркало и видела там свое отражение.

— Не насилуй ребенка, Надь, — Ольга Викторовна постаралась, чтобы ее голос звучал как можно строже, и на мгновение, на самое короткое мгновение, в глазах дочери мелькнуло затравленное выражение.

Но Надя была не из слабого десятка. Она быстро взяла себя в руки и, фигурально выражаясь, показала зубы.

— Оставь заботу о Евиной диете мне, пожалуйста. Ева, не канючь, все ты можешь.

По Евиному личику потекли слезы, она смотрела на исколотый вилкой кусок запеченного толстолобика так, словно он обещал ей самые мучительные страдания в ее жизни. Ольга Викторовна не выдержала и решила учинить возмутительный произвол — просто встала, обошла небольшой складной стол, за которым они отмечали сегодня ее день рождения, подошла к внучке и забрала у нее тарелку со злополучной рыбой. Надя напустила на себя отсутствующий вид, Юрчик настороженно огляделся, чувствуя неладное.

— В свой день рождения я не желаю видеть ничьих слез, — изящно, как ей самой показалось, выкрутилась Ольга Викторовна, перекладывая рыбу в свою тарелку.

— Зато Ева не «гэкает», — невпопад ввернула Надя, делая глоток шампанского.

— Дамы, спокойнее, не нагнетайте, — Юрчик вряд ли мог перевести себе эту пикировку на нормальный «юрчиковский», но интуитивно понимал, что атмосфера в комнате накалилась.

Ольга Викторовна пронзила дочь острым взглядом. В горле комом стояло разочарование, и рыба не лезла, утратив львиную долю своей привлекательности. Очень хотелось напиться и наговорить глупостей, устроить громкий скандал, вытолкать Надю и Юрчика взашей, а Еву оставить у себя — и кормить только самым вкусным, печь ей пироги, читать вслух сказки на ночь и разрешать лениться сколько душе угодно. И никакой рыбы. Ольга Викторовна улыбнулась внучке и, поймав ответную робкую улыбку, почувствовала, как забилось быстрее сердце, а в глазах отчего-то предательски защипало. Совсем сентиментальной стала на старости лет (хотя какие твои годы, Олечка, Оля, Ольга Викторовна!).

Она не могла знать, что через год Надя и Юрчик разбегутся с большим скандалом (потому что «Юрчик — не тот, кем я себе его представляла! Безалаберный слабохарактерный козел!», а еще потому что «Надя — стерва, и Еву ни черта не любит, поэтому я буду забирать ее к себе раз в месяц на выходные»). И уж откуда ей было знать, что Ева вырастет «сложной девочкой», которая из всей семьи уважать и любить будет только свою ненаглядную «ба».





В этот неуютный ноябрьский вечер Ольга Викторовна сидела в своем старом кресле и устало вчитывалась в бездарную модульную работу студента-троечника, нацепив свои самые сильные очки. Из года в год одно и то же, хотя правильнее было сказать — с каждым годом все хуже. В формулах все больше ошибок, почерки все неразборчивее, будущие инженеры-строители — все бездарнее и ленивее. Хотя, может, это возраст искажает восприятие? Ольга Викторовна не раз с горькой иронией отмечала, что с кафедры ее вынесут вперед ногами — и, скорее всего, шутки эти были недалеки от истины, как часто бывает.

Затрещал дверной звонок. Беглый взгляд на часы — время не раннее, начало десятого вечера. Кого нелегкая принесла?

Ольга Викторовна не без труда поднялась с насиженного теплого места, поплотнее закуталась в шаль, поймала свое отражение в зеркальной задней стенке серванта — боже, какая старая! — и поплелась к входной двери. А открыв ее, сразу будто скинула лет двадцать. В проходе стояла Ева, смешная, худенькая, с розово-салатовыми канекалонами.

— Я поругалась с мамой, — без предисловий сообщила она и, не дожидаясь приглашения, шагнула в прихожую. Плечи ей оттягивал небольшой синий рюкзак, с которого свисала, весело и совершенно неритмично покачиваясь, плюшевая сова.

Ольга Викторовна знала, что делать. Стащить с Евы рюкзак, ее саму погнать в ванную мыть руки, поставить чайник, достать из закромов печенье, наполнить вазочку конфетами, усадить Еву за стол и… сначала помолчать вместе с ней, потом утонуть в потоке бесконечной подростковой исповеди, торопливой, эмоциональной и эгоцентричной. Ева тараторила со скоростью света и еще успевала тыкать пальцами в свою «лопату» — настоящее проклятие современности! — а вот Ольга Викторовна хорошо если успевала вставить хоть слово.

— Мама хочет, чтобы я шла на юридический, папа какого-то фига ее поддерживает, хотя обычно они даже в оценке моей прически не сходятся… А я не хочу на юрфак, я хочу на филологию.

Ева, возмущенно сопя, надкусила печенье — и накрошила, конечно же.

— Юрфак престижнее… — задумчиво протянула Ольга Викторовна.

— И ты туда же! — вспыхнула Ева.

— Да нет же, не кипятись. Юрфак престижнее — это я общеизвестный факт озвучила. Или общеизвестное заблуждение, как тебе больше нравится.

— Конечно второе!

Ольга Викторовна не сдержала смешка. Ну какая же Ева забавная! Совсем не такая, какой была она в юные годы. И не такая, какой была Надя. Надя-то во всем подражала ей, одновременно втайне ненавидя (и, вполне возможно, даже не сознавая этого?) и стремясь оказаться от нее как можно дальше и как можно раньше.

— Понимаешь, Ева, твоя мама хочет как лучше, — Ольга Викторовна с трудом верила в то, что говорила, но ведь и она сама из самых светлых побуждений засунула Надю на экономический, правда? — Хороший юрист хорошо зарабатывает…

— А очень хороший юрист — «гребет бабло лопатой», — нетерпеливо оборвала ее Ева. — Так папа говорит. Ну и что? Кто сказал, что я буду хорошим юристом?

Ольга Викторовна внимательно посмотрела в большие Евины глаза — и увидела в них полную готовность быть преданной. И кем — любимой, обожаемой «ба». Той, кто всегда придет на помощь, поддержит, успокоит, накормит, напоит и заполнит пустоту, которую не сумели заполнить родные родители. Что-то внутри Ольги Викторовны надорвалось и едва не выплеснулось наружу слезами. Опустив взгляд в чашку с остывающим чаем, она покачала головой.

— Ты совершенно права. Если у тебя нет желания — хорошим юристом ты не станешь. А посредственных у нас и так пруд пруди, твоим родителям бы это вбить в голову хорошенько.

Ева просияла и на радостях уронила целый кусок печенья. Ольга Викторовна притворилась, что не заметила. В свое время она сделала слишком много замечаний — и у нее выросла очень дисциплинированная, принципиальная, правильная дочь. Возможно, если бы мама — баба Валя, старая, неграмотная баба Валя — дольше прожила на этом свете, Надя была чуть менее правильной, но чуть более понятной.

— А еще, Ева, главное не то, какую ты профессию выберешь — хотя и это тоже, конечно, но ведь профессию всегда можно поменять в наше время… В общем, профессиональные качества — они вторичны по сравнению с человеческими, понимаешь? Прости меня старую, что морали тебе читаю, просто мне кажется важным до тебя это донести…

— Ой, ба, ну ты даешь, — Ева рассмеялась, наклонилась вперед и взяла Ольгу Викторовну за руку. — Понимаю я все, можешь не рассказывать. То, что я маленькая и неопытная, еще не значит, что я тупая как пробка. Короче, не переживай, когда мне стукнет лет шестьдесят, я буду такой же мудрой, как ты. Стану эталоном бабушки — если у меня будут внуки, конечно...

Ольга Викторовна качала головой, улыбалась и гладила внучкину нежную руку с тонкими пальчиками и облупленным черным маникюром. Она совсем не была уверена в том, что хочет видеть внучку похожей на себя. Но, по крайней мере, Ева не была копией своей матери — и то хорошо.