Хлеба и зрелищ

Велись для развлечений войны
(Здесь — ноги, рядом — голова);
Ну разве люди не достойны
Подобных развлечений, а?
Героям место на кладбище
(Погибших славь честней, дружней),
При этом, что касалось пищи,
То выходило посложней

(Л.Олюнин «Хлеба и зрелищ»)


* * *
О чем думают люди, впервые ощутив холод чужой палочки, приставленной к затылку? Неожиданно, сзади. Вспоминают свою никчемную, просроченную жизнь или мысленно составляют в голове цепочку лучших своих достижений? Тебе было одиннадцать, и ты думал о простом. Первая твоя мысль была о том, что под аристократичным кончиком палочки – а надо сказать, ты был на сто процентов уверен в ее аристократичности – лопнул твой налившийся желто-белым гноем подростковый прыщ. Ты помнишь, что первым делом тебе нестерпимо захотелось почесать воспаленное место. Но ты сдержался и прислушался к своим ощущениям: холодок в позвоночнике, любопытство, ярость. А потом ты почувствовал эйфорию. Страшная, сильная, властная, она заструилась по твоим чуть поджатым ногам, схватила тебя в охапку да так наподдала с размаху по твоему мальчишескому заду, что тебе хватило этого стимула на следующие семь лет. Спустя долгое время, когда у тебя уже было достаточно сил, чтобы оглянуться на прожитое, ты понял, что это случилось именно тогда – стараниями мерзкого слизеринца Драко Малфоя. Именно в этот момент ты начал жить.

С вытаращенными глазами ты пронесся через семь тяжелых лет обучения – в школе Хогвартс и в школе жизни. За это время ты пережил столько горя и радости, что твоих эмоций хватило бы на сотню людей. «Ну, на сотню уж вряд ли, - придрался бы щепетильный Малфой, - но на десяток уж точно». Ты самозабвенно, как заведенная маггловская игрушка, бежал свой марафон длиною, как планировалось, в жизнь, однако в самом его конце случилась небольшая техническая неполадка. Никому и в голову не могло придти, что ты окажешься седьмым хоркруксом. Тебе полагалось достойное завершение героического пути, но ты вместо того, чтобы прыгнуть из насыщенного отрезка жизни прямо на уготовленную тебе страницу в истории, затерялся где-то посередине, а проще говоря, остался жив. Отдышавшись после совершенных подвигов, ты оглянулся вокруг и понял страшное: тебе было без двух месяцев восемнадцать, а ты уже выполнил свою главную функцию. Ничего важнее, ничего грандиознее уже не могло с тобой случиться. И даже если бы ты изобрел новый Философский камень, ты все равно остался бы в памяти потомков как Мальчик-который-победил-Волдеморта.
Ты отчаянно попытался сформулировать для себя новую задачу, приготовившись сворачивать новые горы. Но задачка не шла. Горы были сточены до основания, а вокруг, насколько хватало глаз, стелилась сплошная приторная пустыня. Ты задыхался от бездействия, но все же решил, что стоит потерпеть. Следующие несколько месяцев прошли в суматохе поздравлений. В перерывах ты успевал заметить, что что-то с тобой происходит.
Проблемы начались с Джинни.

«Я…»
Медленная, тягучая буква из двух звуков, похожая на приглушенный смешок. Она произносит ее на выдохе. Ты уже подозреваешь, что она хочет сказать, но ловишь себя на мысли, что тебя это не волнует. Тогда, на шестом курсе, когда ты видел, как она увлеченно целуется с другими назло тебе, ты очень хотел быть с ней. В следующем году, в период скитаний в поисках хоркруксов, ты с пронзительной нежностью вспоминал он ней перед сном и почти любил ее. Но теперь, когда все опасности остались в прошлом, ты понимаешь, что впереди тебя ждет стандартная семья с поправкой на публичность и образцовость. «И мы тоже... - на секунду вспыхивает в твоем сознании, - и мы, как все остальные...».* И ты даешь ей шанс отвертеться, не помогая ей ни словом, ни взглядом.
«…люблю…»
Я. Люблю. Именно в таком порядке. Слово – плавное, с двумя невысокими холмами слогов и неглубокими провалами гласных. Оно, как вода, журчит на ее языке. Она думает, что уже добилась своего? Да, наверное, ведь для чего еще она могла завести тебя сейчас в свою комнату. Она даже не стала придумывать предлога, ведь всем и так ясно, что вы скоро поженитесь. Все бесповоротно известно. Ее слова – формальность, но она все равно волнуется, потому что так надо. Она делает паузу, рассчитывая, что бередит твои нервы. Но ты-то знаешь, что это ты все еще даешь ей возможность отступить, если она струсит или вдруг передумает. Она может просто сказать: «Я люблю твою улыбку». И тогда ты улыбнешься, и на этом вы пока остановитесь. Пока.
«…тебя».
Прямое, направленное, чуть свистящее в начале, легкое – в конце. Она все же решается. Она ждет твоего ответа, но в ее глазах уже блестит победа. «Я тебя тоже», - быстро, машинально отвечаешь ты и тут же целуешь ее, чтобы избежать дальнейшего разговора. Она мягко, но по-хозяйски глубоко вжимается в твои губы. Она дождалась. Она это заслужила. Ты отрываешься от нее и вздыхаешь. Она уверена, что от счастья. Ты улыбаешься так, как подобает герою, и говоришь то, что должен сказать. К чему откладывать? Ты уже не слышишь ее неинтересное и такое предсказуемое «да» и благожелательно киваешь ей.
Спустя месяц вы становитесь семьей.

Проходят годы, и ты все больше каменеешь, напоминая самому себе мраморное изваяние, принимая гипертрофированное обожание окружающих, становясь памятником самому себе. Каждый твой шаг публичен, каждое слово находит отклик в обществе. Задолго до первой беременности Джинни ты уже точно знаешь, как тебе следует назвать каждого из твоих будущих детей. У каждого из них будет всего по два имени, и поэтому ты так же точно знаешь и то, что твоя жена, даже учитывая, что она урожденная Уизли, не успеет родить тебе того ребенка, которого ты назовешь так, как тебе хочется – каким-нибудь свежим, новым именем. Потому что выжившему герою войны с Волдемортом всегда есть в честь кого называть своих детей. Твоя жизнь течет правильно. Так, как должна течь жизнь героя. Тебя раздражает каждый прожитый день, но ты не сопротивляешься этому, потому что не понимаешь как. Единственное, что ты понимаешь почти сразу – мирное время не для тебя.

Каждый уважающий себя англичанин считает необходимым заметить, что ты устал и тебе нужен покой. Да, устал. От медлительного благополучия твоей идеальной семьи. От счастливых детских лиц, не знающих печали. От трепетного уважения начальства. От скуки аврорского кабинета. От покорных, пахнущих хлебом рук Джинни. От того, в конце концов, что ты можешь среди ночи без палочки в кармане гулять у ограды Малфой Мэнора – и быть уверенным, что с тобой абсолютно ничего не случится. Максимум, выйдет Малфой и предложит тебе невежливо два варианта: либо отправиться к мерлиновой матери, либо выпить бокал старого маггловского вина. Да, теперь он пьет и такое. И ты конечно выберешь второе, потому что это вино было разлито в бутылки из темного стекла в том время, когда вы оба были еще так юны, так потрясающе деятельны и так актуальны. Да, ты до сих пор популярен, но ты не можешь отрицать, что тебя любят, скорее, по инерции, потому что твой героизм уже не в моде, как и ваша с Малфоем старая вражда. Вам нечего делить в этом новом мире, созданном вашими же руками – руками несостоявшегося члена Ордена феникса и несостоявшегося Пожирателя смерти - и поэтому вы просто пьете, перекидываясь изредка резкими, но беззлобными фразами.

- И черт тебя дернул спорить со шляпой, Поттер, - в который раз затевает один и тот же разговор Малфой, когда вы сидите у его тускло мерцающего камина. – Был бы сейчас под крылом у Темного лорда.
- Да, все равно скучно, - ты задумчиво размазываешь языком по небу терпкий вкус вина. – И кого бы я тогда ненавидел?
- Уизли. Грязнокровок, - привычно усмехается Малфой, – ну, и всех гриффиндорцев.
- Да нет, - ты удрученно качаешь головой и удобней располагаешься в кресле. – Твой Лорд лишил бы меня этой радости: он перебил бы всех, кого бы я мог ненавидеть.
- Не мудри, Поттер, ты действуешь мне на нервы, - надменно склабится Малфой и, не спрашивая, вновь наполняет твой бокал.
Иногда тебе хочется швырнуть в него непростительным заклятием и смотреть, как он мучается от боли, а иногда – обнять крепко, грубо, до хруста его омерзительно благородных костей, до смерти. Ты старательно ненавидишь Малфоя, и ты безумно благодарен ему за это. Потому что это единственный человек, который не смотрит на тебя преданной собакой двадцать четыре часа в сутки. Единственный, кто может сказать тебе без всяких объяснений «вали отсюда, Поттер», если ты придешь к нему не вовремя. Единственный, кто никогда не пожмет при встрече твою руку, затекшую от чужих прикосновений.

Время идет, о тебе сочиняют почти столько же анекдотов, сколько об английской королеве – почти, потому популярности королевы далеко до твоей. Тебе тридцать семь лет, но ты чувствуешь себя на сто тридцать семь. Тебя до сих пор узнают на улице и будут узнавать еще долго, но ты понимаешь, что тебе давно пора отправиться на свежие страницы учебников. То есть там-то ты, конечно, уже давно есть, но тебе кажется, что пришло время слиться со своим искаженным доброжелательностью историков книжным двойником. Ведь ты сам уже не больше, чем история. Тебя-книжного вместе с твоими названными друзьями проходят в школе, не задумываясь о том, что ты-настоящий остановился в развитии девятнадцать лет назад. Запечатленный в последней вспышке глаз своего главного врага. Тебе жаль, что этого никто не замечает, и только гребаные обязательства перед семьей сдерживают тебя от того, чтобы не разразиться саморазоблачительной речью прямо посреди платформы девять и три четверти.
Сегодня ты в первый раз провожаешь в Хогвартс младшего из своих сыновей. Того, что назван в честь двух директоров. Ты со злостью уверяешь себя в том, что любишь свою жену и детей. Ты тепло улыбаешься им и убеждаешь Альбуса, что тебе все равно, на какой факультет распределит его мудрая шляпа. Как подобает герою, ты говоришь ему – доверительно, но достаточно громко, чтобы услышали другие – что у него будет выбор. Ты не лжешь ему, но и не раскрываешь всей правды до конца. Ты должен быть сильным в глазах собственного сына и поэтому не можешь признаться ему, что не уверен, правильный ли выбор ты сделал в свое время.

Поезд с детьми неспешно отправляется. Люди прощально машут своим отпрыскам, но то и дело оглядываются и смотрят на тебя с одобрением. Джинни тоже смотрит одобрительно. Она довольна.
«Шалость удалась», - думаешь ты и бросаешь полный презрения взгляд в сторону Малфоя. Его глаза отвечают тебе не менее красноречиво. Все уже забыли о вашей вражде, но первого сентября – единственный раз в году, когда вы с ним видитесь на публике – люди вспоминают, что вы до сих пор ненавидите друг друга до потери пульса. Да, так и есть, и вы оба готовы это признать. Однако никому невдомек, что это незначительное обстоятельство не мешает вам просиживать вечера напролет в компании дорогой выпивки и едких разговоров, потому что только так вы можете оставаться хоть капельку собой.

Ты до сих пор носишь старые круглые очки, потому что какой из тебя Гарри Поттер без очков? И даже твоя жена не подозревает, что ты уже восемь лет как вылечил свою близорукость. Ты давно не спасаешь мир, и уже почти забыл, как выглядел Альбус Дамблдор. Ты общаешься с Роном и Гермионой только по праздникам, а в Хогвартсе последний раз был на десятую годовщину Великой битвы. Ты превратился в сухого опрятного мужика с гладко уложенными волосами и впал в зависимость от маггловского алкоголя. Так что же в тебе осталось от Гарри Поттера? Этот вопрос ты все чаще задаешь малознакомому лицу, которое встречаешь по утрам в зеркале. Надо ли говорить, что ни один из вас не знает ответа?

Шрам не беспокоил тебя уже девятнадцать лет, и сейчас, глядя на счастливую, чуть располневшую Джинни и слушая подхалимскую болтовню Рона, ты впервые по-настоящему хочешь, чтобы то место – справа, на лбу, под аккуратно подстриженной челкой – загорелось знакомой саднящей болью.
__________________________________________________________________
* Неточная цитата из книги Р.М. Дю Гара «Семья Тибо».