Ты разве не заметил что я не слова не говорю об образности, а только об отсутствии стилистики? Знаешь, вот то что при такой скудности языка писателя у тебя, читателя, возникли такие чудные ассоциации — это плюс тебе, твоему ассоциативному складу мышления, а никак не наоборот.
Мне тоже кой-какие моменты в его произведениях нравятся, ну то как он описывает детство своего лирического героя, они довольно искренние. Нравится почитывать в его гротескном изложении о советской действительности:
Когда дверь, к которой Любочку прижала невидимая сила, все же
раскрылась, оказалось, что троллейбус уже тронулся, и теперь надо прыгать
прямо в лужу. Любочка прыгнула, и так неудачно, что забрызгала холодной
слякотью полу своего пальто, а уж на сапоги лучше было просто не смотреть.
Выбравшись на узкий тротуар, она оказалась между двумя текущими навстречу
друг другу потоками огромных грузовых машин, ревущих и брызжущих смесью
грязи с песком и снегом. Светофора здесь не было, потому что не было
перехода, и приходилось ждать, когда в сплошной стене высоких кузовов
железных (ободранных, с грубо приваренными для жесткости арматурными
ребрами) и деревянных (покрытых сантиметровым слоем смешанной с машинным
маслом грязи) - появится просвет. Грузовики, без конца шедшие мимо,
производили такое гнетущее впечатление, что было даже неясно - чья же тупая
и жестокая воля организует перемещение этих заляпанных мазутом страшилищ
сквозь серый ноябрьский туман из одного места в другое. Не очень верилось,
что этим занимаются люди.
Наконец, движение чуть стихло. Любочка прижала пакет к груди и сошла на
дорогу, стараясь наступать на черные пятна асфальта среди студенистой грязи.
Впереди желтел длинный забор троллейбусного парка, разделенный широкими
черными воротами - их обычно запирали к восьми тридцати, но сейчас одна
створка была открыта и еще можно было прошмыгнуть.
- Куда идешь-то! - крикнула Любочке баба в оранжевой безрукавке, с
ломом в руках стоявшая за воротами. - Не знаешь - опоздавшим вход через
проходную! Шушпанов велел.
Любочка попыталась ее не заметить, но баба проворно переместилась в
самый центр прохода.
- Не пущу тебя, - сказала она, - не пущу. Приходи вовремя.
Любочка подняла глаза: баба стояла, прижимая упертый в асфальт лом к
боку и сцепив пухлые кисти на животе; большие пальцы ее рук вращались друг
вокруг друга, будто она наматывала на них какую-то невидимую нить. Улыбалась
она так, как советского человека научили в шестидесятые годы - с намеком на
то, что все обойдется - но проход заслоняла всерьез. Справа от нее была
будка с привинченным фанерным щитом наглядной агитации, где на фоне Евразии
обнимались трое - некто в надвинутом на лицо шлеме с узкой прорезью и
странным оружием в руках, человек с холодным недобрым взглядом, одетый в
белый халат и шапочку, и Бог знает как попавшая в эту компанию девушка в
полосатом азиатском наряде. Снизу была прибита фанерная полоса с надписью:
НЕ ЗАБУДЬ СПЕЦОДЕЖДУ,
ВСЯКИЙ ВХОДЯЩИЙ В ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПОМЕЩЕНИЯ!
Любочка повернула и пошла к проходной. Для этого надо было обогнуть
угол высоченного дома с закрашенными до третьего этажа окнами - там,
говорили, помещался какой-то секретный институт, а потом идти вдоль того же
самого желтого забора к серой кирпичной постройке, украшенной вывесками с
волшебными словами: "УПТМ", "АСУС" и еще что-то, черное на коричневом фоне.
Внутри, возле окошек касс в ответвлении коридора, в тяжких облаках дыма
хохотали шоферы. Любочка прошла мимо и через другую дверь вышла в огромный
двор парка, уже пустой и похожий на покинутый аэродром. На всем пространстве
между циклопическими зданиями боксов и воротами, через которые она пыталась
пройти три минуты назад, не было видно ни одного человека, кроме высокого
мужчины в красном фартуке, с анатомическим лицом. Он держал в мускулистых
розовых руках щит с надписью: "КРЕПИ ДЕМОКРАТИЮ!" и шагал прямо на Любочку,
а неопределенное цветное месиво за его спиной, если приглядеться,
оказывалось неисчислимой армией труженников, среди которых было даже
несколько негров. Этот плакат, висевший на одном из боксов, создали в
малярном цехе еще весной, и Любочка давно привыкла, что он встречает ее
каждое утро. Плакат был устроен умно: текст призыва можно было менять,
подвешивая на двух крюках новую фанерку, и сначала там были слова:"КРЕПИ
ТРУДОВУЮ ДИСЦИПЛИНУ", потом, в период некоторой политической неясности -
"БЕРЕГИ РАБОЧУЮ ЧЕСТЬ", а сейчас, к празднику, повесили новый призыв,
которого Любочка еще не видела.
Любочка дошла до дверей административного корпуса, вошла внутрь и
поднялась на второй этаж, в техотдел, где уже третий год работала инженером
по рационализации.
В коридоре, между доской почета и стендом с фотографиями побывавших в
вытрезвителе сотрудников, висело зеркало. Любочка на секунду остановилась
привести себя в порядок, улыбнулась своему отражению и потянула на себя
дверь с табличкой "Техотдел". Ее стол стоял в углу, за истыканной доской
кульмана, и сейчас за ним, глядя прямо ей в глаза, сидел директор парка
Шушпанов, похожий на сильно растолстевшего Раймонда Паулса. В руках у него
был маленький пестрый флажок, вынутый из древней китайской вазы, где у
Любочки стояли ручки и карандаши. Флажок остался с того дня, когда весь
техотдел сняли с работы, чтобы встречать какогото экзотического президента -
тогда всем выдали такие и велели махать при появлении машин. Любочка
сохранила его на память из-за какого-то особенно оптимистического глянца, и
сейчас, когда она вошла, Шушпанов так крутанул между пальцев ее амулет, что
вместо двух треугольников над его рукой возникло размытое красноватое
облако.
- Здрасьте, Любовь Григорьевна! - сказал он в отвратительно галантной
манере. - Задерживаетесь?
Любочка в ответ пролепетала что-то про метро, про троллейбус, но
Шушпанов ее перебил.
- Ну я же не говорю - опаздываете. Я говорю - задерживаетесь.
Больше всего Любочку напугало то, что к ней обращаются на "вы", по
имени-отчеству. Это делало все происходящее крайне двусмысленным, потому что
если опаздывала Любочка - то это было одно, а если инженер по рационализации
Любовь Григорьевна Сухоручко - уже совсем другое.
- Как у вас дела? - спросил Шушпанов.
- Ничего, - ответила Любочка.
- Я про работу говорю. Сколько рацпредложений?
- Нисколько, - ответила Любочка, а потом наморщилась и сказала: - Хотя
нет. Приходил Колемасов из жестяного цеха - он там придумал какое-то
усовершенствование. К таким большим ножницам - жесть резать. Я еще не
оформила.
- Понятно. А в прошлом месяце?
- Было два. Уже выплатили.
- Ага.
Директор положил флажок, соединил возле груди растопыренные пальцы и
закатил глаза, шевеля губами и делая вид, что что-то подсчитывает.
- Двадцать рублей. Ну а мы вам сколько платим? И сам себе ответил: -
Сто семьдесят. Итого - сто пятьдесят рублей разницы. Понимаете мою мысль?
Любочка понимала. И не только эту мысль, но и многое другое, чего
директор, наверное, даже не имел в виду. Ей показалось, что в точке, где она
стоит, как лучи прожекторов, скрещиваются взгляды директора, начальника
техотдела Шувалова, выглдывающего из маленькой смежной комнаты, превращенной
им в кабинет, и всех остальных. И чтобы не стоять неподвижно в самом фокусе
садистического интереса трудового коллектива, она повернулась, повесила
пакет на вешалку и стала медленно снимать шубу.
- Таким, значит, образом, - сказал директор, - сегодня обойдете все
цеха и сообщите мне завтра утром о ваших успехах. Советую, чтобы они были.
Он встал из-за стола, прошел мимо замершей у вешалки Любочки,
размашисто и медленно перекрестился на цветную фотографию троллейбуса ЗиУ-9
в углу и вышел из комнаты.
Ни на кого не глядя, Любочка подошла к своему столу, села на теплый от
директорского зада стул (минут десять, наверное, ждал) и полезла в нижний
ящик стола. Все в комнате молчали, поглядывая в ее сторону и стараясь ни в
коем случае не показать испытываемого удовольствия - наоборот, лица
сослуживцев изображали неопределенное сострадание пополам с гражданской
ответственностью.
- Вот ведь как интересно! - сказал вдруг Марк Иванович, решив, видимо,
нарушить тягостную тишину.
- Что интересно? - спросил Толик Пурыгин, отрываясь от чертежа.
- Мы утром дроссель перетаскивали, чтоб не пылился - и такая мне мысль
в голову пришла...
Марк Иванович замолчал, и Толик, догадавшись, что тот ждет вопроса,
задал его:
- Какая мысль, Марк Иванович?
- А такая. Ток ведь не может по воздуху течь, верно?
- Верно.
- А если провод под током разорвать, что будет?
- Искра. Или дуга. Это от индуктивности зависит.
- Вот. Значит, все-таки течет по воздуху.
- Ну и что? - терпеливо спросил Толик.
- А то, что для тока сначала ничего не меняется. Он так и думает, что
течет по проводу - ведь в воздухе нет... Нет...
- Носителей заряда, - подсказал Толик.
- Да. Именно так. Поэтому когда провод уже порван...
- Ток, - сказал Шувалов, выходя из своей комнатки, - не думает. Его
стихия иная. Я это точно знаю.
Он включил приделанный к стене приемник, отрегулировал громкость и
вернулся в свой кабинет. В комнату вошло несколько невидимых балалаечников;
они играли в такой манере, что если перед этим у кого-то из сидящих в
техотделе и были сомнения насчет существования глубоких и истинно народных
произведений для оркестра балалаек, то они сразу же исчезли.
Между тем, у Любочки появилась уверенность, что она контролирует
мускулы своего лица. Несколько раз улыбнувшись за тумбой стола, она подняла
голову, огляделась, придвинула к себе папку для заявок, раскрыла ее и
принялась изучать предложенное новшество.
"...заключается в том, что штанга металлорежущих ножниц комплектуется
набором сменных грузов, что позволяет в результате несложной операции
регулировать величину удельного момента, прикладываемого..."
Любочка на секунду зажмурилась, как делала всегда, когда бывало
непонятно, и решила, что надо идти в жестяной цех выяснить все на месте. Все
так же ни на кого не глядя, она встала, открыла дверцу шкафа, вынула
новенький ватник с торчащей из кармана сложенной бумажкой и вышла в коридор.
На улице стало еще гаже - полетели крупные снежные хлопья. Падая на
асфальт, они пропитывались водой, но не таяли окончательно, отчего весь
двор, над которым разносилось исступленное блеяние балалаек, покрылся слоем
полупрозрачной холодной жижи. Остановясь под навесом, Любочка накинула на
плечи ватник (чтобы сохранить дистанцию между собой и рабочими, она никогда
не продевала руки в рукава), сделала деловое лицо и двинулась по направлению
к парящему над двором мужчине в красном.
В жестяном цехе - небольшом помещении с высоким, в два этажа, потолком
- было тихо и сумрачно. В центре возвышался обитый жестью стол, заваленный
разноцветными металлическими обрезками, а у стены, на сдвинутых углом
лавках, сидело трое человек. Они молча играли в домино - сдержанными и
экономными движениями клали на стол фишки, иногда коротко комментируя
очередной ход. Кроме коробки от домино, на чистом углу стола стояла пачка
грузинского чая, несколько упаковок рафинада и три сделанных из черепов чаши
с прилипшими к желтоватым стенкам чаинками. Любочка подошла к играющим и
бодрым голосом сказала:
- А я к вам! Здрасьте, товарищ Колемасов!
- Привет, - рассеяно отозвался морщинистый дядька лет пятидесяти,
сидевший с края, - как жизнь молодая?
- Ничего, спасибо, - сказала Любочка. - Я к вам по делу. По
рацпредложению.
- Никак деньги принесла? - спросил Колемасов и пихнул локтем соседа в
бок. Тот улыбнулся.
- Уж сразу деньги, - сказала Любочка. - Надо оформить сначала.
- Ну так давай, оформляй. Сейчас... Покажем...
Колемасов положил на стол фишку, чем, видимо, закончил партию -
партнеры зашевелились, завздыхали и побросали оставшиеся кости. Колемасов
встал и пошел к верстаку, кивком пригласив за собой Любочку.
- Гляди, - сказал он. - К примеру, надо разрезать дюралевый лист.
Он вытащил из кучи обрезков блестящий серебристый треугольник и вставил
его в раскрытую пасть ножниц.
- Попробуй.
Любочка положила журнал на стол, взялась руками за приваренную к ручке
ножниц метровую трубу и потянула ее вниз. Но дюраль, видно, был слишком
толстым - чуточку переместившись вниз, ручка замерла.
- Дальше не идет, - сказала Любочка.
- Во. А теперь делаем вот что.
Колемасов взял стоявшую у стола шестнадцатиколограммовую гирю, поднес
ее к ножницам, побагровев, поднял на уровень груди и повесил на трубу.
- Давай, жми.
Любочка всем своим весом надавила на трубу - та продвинулась чуть-чуть
и остановилась.
- Да сильней же надо, - сказал Колемасов и нажал на ручку сам - она
медленно пошла вниз, а потом дюралевая пластина вдруг с треском разлетелась
на две части, ручка дернулась, гиря соскочила и с тяжелым звуком врезалась в
кафельный пол десятью сантиметрами левее любочкиного сапога.
- Вот такое усовершенствование, - сказал Колемасов. Двое партнеров по
домино с интересом следили за происходящим с лавки.
- Понятно, - сказала Любочка. - А тут сказано, что сменные грузы.
- Пока их нет, - ответил Колемасов. - Но смысл простой нужно несколько
гирь. Берешь и вешаешь - или по одной, или по нескольку.
Любочка задумалась.
- Скажите, - наконец, заговорила она, - а какой ожидается экономический
эффект?
- Ой, не знаю. Не думал еще.
- Это надо обязательно, - сказала Любочка. - Или расчет экономического
эффекта, или акт о его отсутствии. Еще нужен акт об использовании...
- Ну вот и составляй, - ответил Колемасов. - Ты ж по этим делам
главная.
Он повернулся и пошел к корешам, один из которых уже начинал смешивать
кости домино.
- А кто вам заявку писал? - спросила Любочка.
- Серега Каряев. Это мы с ним вместе придумали. Ты вот что - сходи в
слесарный, он там как раз сейчас возится. Поговори.
Колемасов сел за стол и потянул к себе часть фишек.
Через минуту Любочка уже стояла у входа в слесарный, высматривая
Каряева. Наконец, она заметила в углу его крохотную перепачканную маслом
мордочку в больших роговых очках. Каряев держал плоскогубцами длинное
зубило, упертое в дно жестяного бака, а другой человек изо всех сил лупил по
зубилу кувалдой. Любочка попробовала помахать им журналом, но они были
слишком заняты и ничего не заметили. Тогда она пошла к ним сама.
- Очень просто, - сказал Каряев, выслушав Любочку. - Экономический
эффект достигается за счет убыстрения слесарных работ. Надо подсчитать.
- А как?
- Будто сама не знаешь. Надо засечь, насколько быстрее проходит
операция при использовании сменных грузов, а потом помножить на колличество
троллейбусных парков. Еще надо ввести коэффициент, учитывающий количество
ножниц по жести в каждом парке. И вычесть стоимость гирь. Это я примерную
схему даю, ясно?
Каряев страдальчески морщился при каждом ударе кувалды, словно били не
по зубилу, а по его голове, а Любочку грохот так оглушал, что ей стало
казаться, будто Каряев говорит что-то очень умное. Вдруг каряевский напарник
промахнулся и въехал кувалдой по баку, отчего Любочке на секунду почудилось,
что она стоит внутри огромного колокола. Каряев выпрямился и почесал ухо.
- Слышь, - сказал он, - я тебе завтра еще одну рацуху напишу. Видишь
зубило? Вот я к нему приварю поперечину, чтоб держаться. А ты оформишь.
Экономический эффект считать так же, только вычитать стоимость сварочных
работ.
- А как ее узнать? - спросила Любочка.
- Как, как... В справочнике посмотри. Или позвони в институт сварки.
Каряев вдруг дернул Любочку за руку - они оба пригнулись, и над их
головами с шелестом пронеслось что-то темное, размером с большую собаку.
Любочка выпрямилась, косясь на бьющуюся под потолком перепончатокрылую
тварь, а Каряев, не разгибаясь, поднял вылетевшее из плоскогубцев зубило,
опять зажал его и приставил к баку.
- Давай, Федор.
Федор прокашлялся и взмахнул кувалдой. Любочка поглядела на часы и
охнула - уже десять минут, как шел обед. Она помчалась в столовую.
Конечно, она опоздала - очередь в столовую уже изгибалась от кассы до
самого входа. Любочка встала в ее хвост и приготовилась ждать. Сперва она
некоторое время изучала роспись на стене, изображавщую висящий над пшеничным
полем гигантский каравай, затем заметила торчащий из кармана собственного
ватника сложенный листок, вынула его и развернула.
"Многоликий Катманду", - прочла она. Под заглавием мелким шрифтом было
впечатано слово "памятка". Любочка прислонилась к стене и стала читать.
"Город Катманду, столица небольшого государства Непал, расположен на
живописных холмах в предгорьях Гималаев; если смотреть на линию холмов
снизу, из долины, то они напоминают хребет прилегшего отдохнуть дракона.
Поэтому предки нынешних жителей Непала прозвали это место Драконовыми
Холмами.
Городу около трех тысяч лет. Упоминания о Катманду как о крупнейшем
культурном и религиозном центре встречаются во многих древних хрониках;
город был известен даже в ханьском Китае, где назывался "Каньто" и считался
столицей мифического южного царства.
Во II - III веках нашей эры в Катманду проник буддизм, который вскоре
образовал причудливый симбиоз с местными патриальхальными культами. Тогда же
в Катманду проникло и христианство, не получившее сколько-нибудь широкого
распространения в городских верхах и оставшееся уделом небольших общин,
занимающихся скотоводством на обширных низменностях к югу от города. Местные
христиане - римские католики, но в последнее время церковь Катманду активно
добивается статуса автокефальной."
Сзади послышалось тихое пение - Любочка обернулась и увидела трех
сотрудников планово-экономической группы, вставших в уже несколько
отдалившийся от нее конец очереди. На них были длинные мешки с дырами для
головы и рук, перетянутые на талии серым шпагатом, а в руках горели толстые
парафиновые свечи. На мешках были оттиснуты какие-то цифры, черные зонтики и
надписи "КРЮЧЬЯМИ НЕ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ". Любочка стала читать дальше.
"В конце прошлого века сюда переселилась русская секта духоборов,
основавшая несколько деревень невдалеке от города; в их быту тщательно
сохраняются все черты жизни русской деревни 19 века - например, на стенах
изб можно увидеть вырезанные из "Нивы" портреты императора Александра III с
семьей.
Смешение в рамках одного города-государства нескольких культурных и
религиозных традиций превратило Катманду в уникальный архитектурный
памятник: буддийские пагоды соседствуют здесь с шиваистскими храмами,
христианскими церквями и синагогами. По процентному отношению культовых
построек к жилым Катманду занимает, безусловно, одно из первых мест в мире.
Однако это не означает, что местные жители чрезмерно религиозны - наоборот,
им скорее свойственно эпикурейское отношение в жизни. Почти на каждую
календарную дату в Катманду выпадает какой-нибудь праздник. Некоторые из
этих праздников напоминают европейские - в них принимают участие члены
правительства или хотя бы представители администрации; тогда на улицах
поддерживается порядок и проводятся торжественные мероприятия, как,
например, парад национальной гвардии, проезжающей в день независимости на
слонах по главной магистрали столицы. Другие праздники - такие, как День
Заглядывания за Край, связанный с традицией ритуального употребления
психотропных растений, на время превращают Катманду в подобие осажденного
города: по улицам раъезжают правительственные броневики, мегафоны которых
призывают разойтись собравшихся на площадях молчаливых и перепуганных людей.
Наиболее распространенным в Катманду культом является секта
"Стремящихся Убедиться". На улицах города часто можно видеть ее
последователей - они ходят в наглухо застегнутых синих рясах и носят с собой
корзинку для милостыни. Цель их духовной практики - путем усиленных
размышлений и подвижничества осознать человеческую жизнь такой, какова она
на самом деле. Некоторым из подвижников это удается; такие называются
"убедившимися". Их легко узнать по постоянно издаваемому ими дикому крику.
"Убедившегося" адепта немедленно доставляют на специальном автомобиле в
особый монастырь-изолятор, называющийся "Гнездо Убедившихся". Там они и
проводят остаток дней, прекращая кричать только на время приема пищи. При
приближении смерти "убедившиеся" начинают кричать особенно громно и
пронзительно, и тогда молодые адепты под руки выводят их на скотный двор
умирать. Некоторым из присутствующих на этой церемонии тут же удается
убедиться самим - и их водворяют в обитые пробкой помещения, где пройдет их
дальнейшая жизнь. Таким присваивается титул "Убедившихся в Гнезде", дающий
право на ношение зеленых бус. Рассказывают, что в ответ на замечание одного
из гостей монастыря-изолятора о том, как это ужасно - умирать среди луж
грязи и хрюкающих свиней, один из "убедившихся", перестав на минуту вопить,
сказал: "Те, кто полагает, что легче умирать в кругу родных и близких, лежа
на удобной постели, не имеют никакого понятия о том, что такое смерть."
Катманду - это не только культурный центр с многовековыми традициями,
но и крупный промышленный город; недавно с участием советских специалистов
здесь построен современный электроламповый завод, продукция которого
пользуется большим спросом на мировом рынке. Песчаные пляжи Катманду издавна
привлекают туристов со всех уголков земного шара, и существующая здесь
индустрия развлечений не уступает лучшим мировым образцам. Есть тут и
молодая коммунистическая партия, борющаяся за более справедливые условия
жизни трудящихся этой небольшой живописной страны."
Любочка поставила на свой поднос помидорный салат, рагу из свинины и
бокал легкого итальянского вина. Потом, подумав, поставила рагу на место,
взяла вместо него скумбрию с капустой, расплатилась и понесла свой поднос к
угловому столику, откуда ей делали приглашающие жесты девочки из
бухгалтерии.
- Чего, памятку читала? - спросила Настя Быкова, девушка с толстым
слоем пудры на некрасивом лице, когда Любочка подошла.
- Да, - ответила Любочка, садясь рядом, - прочла.
- Тепло там, наверно, - мечтательно сказала Настя. - Круглый год тепло.
Мужиков много. И фрукты всякие. А мы тут живем, живем - ничего не видим
вокруг. А помираем - тоже, небось, в дурах оказываемся. Верно, Оль?
Оля, задумавшись, глядела в суп.
- Оль, ты чего? О чем думаешь?
Оля подняла глаза, слабо улыбнулась и произнесла:
- Возьми ладонь с моей груди. Мы провода под током.
- Это у нее хахаль электромонтажником работает, - вздохнув, пояснила
Настя. - Ну ладно, давайте есть, что ли.
Любочка доела быстрее всех, поставила поднос с тарелками на черную
ленту механического транспортера, кивнула подругам и пошла в техотдел.
"Дура я, - думала она, поднимаясь по лестнице, - надо было выходить за
Ваську Балалыкина и двигать с ним в армию. Сидела бы сейчас где-нибудь в
гарнизонной библиотеке, выдавала бы книги..."
В коридоре она налетела на директора Шушпанова, который как раз выходил
из парткома. Она даже не успела как следует испугаться - Шушпанов
развернулся, взял ее под руку и повел по коридору навтречу плакату с тремя
гигантскими брезгливо-гневными лицами в строительных касках, глядящими на
корчащегося перед ними поганенького человечка с торчащей из кармана
бутылкой.
- Ты сейчас чем занимаешься Любочка?
- Я? В цеху была. Два рацпредложения буду оформлять. Только насчет
экономического...
- Все бросай, - заговорщически прошептал Шушпанов, - и дуй в
библиотеку. Надо срочно стенгазету сделать. Там уже двое сидят - поможешь.
Лады?
- Я рисовать не умею.
- Ничего, там раскрашивать нужно. Давай, девка, пулей! последние слова
Шушпанов произнес так, словно их некоторая грубость искупалась тем небывалым
счастьем, которое свалилось на Любочку в результате его предложения. Любочка
растянула рот в улыбке и ответила:
- Лечу! Только журнал положу.
- Пулей! - на ходу повторил Шушпанов и бодро нырнул в дверь туалета,
оставив Любочку наедине с висящим в тупике коридора плакатом.
Любочка пошла назад - Шушпанов протащил ее за собой лишних метров
десять, - вошла в техотдел, положила журнал на обычное место и сменила
ватник на синий халат, висевший в том же шкафу. Все сослуживцы, столпившись,
стояли у окна и наблюдали за двумя небесными всадниками, иногда
выныривавшими из низких туч. Марк Иванович обернулся и сказал:
- Любочка! Тебе звонили. Просили передать, чтобы ты позвонила Василию
Балалыкину.
- Я уже знаю, - сказала Любочка. - Спасибо.
Номер оказался занят, и через пять минут Любочка уже была в библиотеке,
где парковый художник Костя и библиотекарь Елена Павловна склонялись над
двумя сдвинутыми столами, накрытыми склеенной из нескольких листов ватмана
газетой - уже был готов карандашный рисунок и оставалось только закрасить
его гуашью. Костя выдал Любочке обломок маленькой кисти и велел как следует
отмыть его в пятилитровой банке мутной воды, стоявшей на полу.
- Смотри только не вырони, - испуганно сказал он, - утонет.
Любочке стало обидно от такого недоверия, и она чуть не утопила кисть в
банке. Для раскрашивания ей достался огромный изгибающийся колос - будь он
настоящим, им можно было бы накормить роту милиции. Любочка стала аккуратно
наносить на него слой желтой краски и уже начала ощущать радость от того,
как у нее славно получается, когда Костя вдруг потрепал ее по плечу.
- Ну что ты делаешь, а? - спросил он. - Ведь надо объем передавать.
Показываю.
Он обмакнул кисть в белила и стал исправлять Любочкину работу. Никакого
объема все равно не получалось, зато стало казаться, что колос отлит из
металла.
- Понятно?
- Понятно, - сказала Любочка, потерла пальцами виски и вдруг неожиданно
для самой себя спросила:
- Слушай, а ты не помнишь, в каком это фильме железный хлеб едят?
- Железный хлеб? - удивился Костя. - Черт знает.
Когда открылась дверь, и в комнату стали входить люди, за окнами уже
было темно, и оставалось еще раскрасить небольшой участок неба.
Собрался почти весь административный штат, и еще почему-то пришла баба
в оранжевой безрукавке, утром не пускавшая Любочку в парк. Шушпанов подошел
к столу, глянул на стенгазету, похвалил и сказал, что сейчас будет короткое
собрание, а потом можно будет продолжить.
Все расселись. Шушпанов, Шувалов и баба в безрукавке заняли места в
маленьком президиуме, молодежь по привычке уселась подальше, возле книжных
стеллажей, и собрание началось.
Шушпанов встал, потер ладони и уже собирался что-то сказать, когда
открылась дверь, и вошел перепачканный маслом Каряев. В руках у него было
зубило с приваренной к нему длинной поперечиной.
- Надо включить радио, - сказал он.
Шушпанов поглядел на него с хмурым недоумением, а потом его лицо
прояснилось.
- Верно, - сказал он, - надо включить радио.
Выйдя из-за стола, он подошел к стене и повернул черный кружок на боку
маленького приемника с олимпийской эмблемой.
-...собственного корреспондента в Непале.
У звука появился фон. Долетели гудки машин, шум ветра, чейто далекий
смех.
- Стоя здесь, - заговорил вдруг громкий ухающий голос, - на широких
дорогах современного Непала, не перестаешь удивляться, как многообразен
природный мир этой удивительной страны. Еще несколько часов назад светило
солнце, вокруг вздымались высокие пальмы и палисандровые деревья, дивно пели
голубые кукушки и синие голуби. Казалось, этому не будет конца - но у мира
свои законы, и вот мы поднялись выше, в редкий воздух предгорий. Как тихо
стало вокруг! Как скорбно и сосредоточенно смотрит на землю небо! Недаром
внизу, в долине, о жителях вершин говорят, что они едят железный хлеб. Да,
здешние горы суровы. Но интересно вот что: когда поднимаешься из долины к
безлюдным заснеженным пикам, пересекаешь много природных зон, и в какой-то
момент вдруг замечаешь, что прямо у обочины шоссе начинается березовая роща,
дальше растут рябины и липы, и кажется, что вот-вот в просвете между
деревьями покажутся скромные домики обычного русского села, пара коров,
пасущихся за околицей, и, конечно же, маковка маленькой бревенчатой церкви.
Нет-нет, а и вспомнишь о далеком колокольном звоне, узорчатых накупольных
крестах и толпе старушек в притворе, отбивающих поклоны и спешащих поставить
трогательную тонкую свечку Богу... Одно воспоминание приходит навстречу
другому, и скоро замечаешь, что думаешь уже не о природном мире Непала, а о
том, что православная догматика называет воздушными мытарствами. Напомню
дорогим радиослушателям, что в традиционном понимании это сорокадневное
путешествие душ по слоям, населенным различными демонами, разрывающими
пораженное грехом сознание на части. Современная наука установила, что
сущностью греха является забвение Бога, а сущностью воздушных мытарств
является бесконечное движение по суживающейся спирали к точке подлинной
смерти. Ведь умереть не так просто, как это кажется кое-кому... Вот вы,
например. Вы ведь думаете, что после смерти все кончается, верно?
- Верно...- откликнулось несколько голосов в зале. Любочка сначала
услышала их, а потом уже поняла, что и сама ответила со всеми.
- И ток не течет по воздуху. Верно?
- Верно...
- Нет. Неверно. (Давно уже в голосе появились издевательские ноты.) -
Но я не собираюсь портить вам праздник Октября этим пустым спором хотя бы
из-за того, что у вас есть отличная возможность проверить это самим. Ведь
сейчас, друзья, как раз завершается первый день ваших воздушных мытарств. По
славной традиции он проводится на земле.
В зале кто-то тихо вскрикнул. Любочка повернулась, чтобы посмотреть,
кто это, и вдруг все вспомнила - и завыла сама. Чтобы не закричать в полный
голос, надо было сдерживаться изо всех сил, а для этого необходимо было
занять себя хоть чем-то, и она стала обеими руками оттирать след протектора
с обвисающей на раздавленной груди белой кофточки. По -видимому, со всеми
происходило то же самое - Шушпанов пытался заткнуть колпачком от авторучки
пулевую дырку в виске, Каряев - вправить кости своего проломленного черепа,
Шувалов зачесывал чуб на зубастый синий след молнии, и даже Костя, вспомнив,
видимо, какие-то движения из брошюры о спасении утопающих, делал сам себе
искусственное дыхание.
Радио, между тем, восклицало:
- О, как трогательны попытки душ, бьющихся под ветрами воздушных
мытарств, уверить себя, что ничего не произошло! Они ведь и первую догадку о
том, что с ними случилось, примут за идиотский рассказ по радио! О ужас
советской смерти! В такие странные игры играют, погибая, люди! Никогда не
знавшие ничего, кроме жизни, они принимают за жизнь смерть. Пусть же оркестр
балалаек под управлением Иеговы Эргашева разбудит вас завтра. И пусть ваше
завтра будет таким же, как сегодня, до мгновения, когда над тем, что кто-то
из вас принимает за свой колхоз, кто-то - за подводную лодку, кто-то - за
троллейбусный парк, и так дальше, когда надо всем тем, во что ваши души
наряжают смерть, разольется задумчивая мелодия народного напева саратовской
губернии "Уж вы ветры". Сейчас же предлагаю вам послушать вологодскую песню
"Не одна-то ли во поле дороженька", вслед за чем немедленно начнется второй
день воздушных мытарств - ведь ночи здесь нет. Точнее, нет дня, но раз нет
дня, нет и ночи...
Последние слова потонули в нарастающем гуле неземных балалаек - их звук
был так невыносим, что в зале, уже не стесняясь, стали кричать во все горло.
Вдруг у Любочки возникла спасительная мысль. Что-то подсказало ей, что
если она сможет встать и выбежать в коридор, все пройдет. Очевидно, похожие
мысли пришли в голову и остальным Шушпанов, качаясь, кинулся к окну, баба в
оранжевой безрукавке полезла под стол, сообразительный Каряев уже тянул руку
к черной кнопке радио, намереваясь выключить его и посмотреть, что это даст,
- а Любочка, с трудом переставляя ноги, заковыляла к двери. Неожиданно погас
свет, и пока она наощупь искала ручку, на нее сзади навалилось несколько
человек, охваченных, видимо, той же надеждой. А когда дверь, к которой
Любочку прижала невидимая сила, все же раскрылась, оказалось, что троллейбус
уже тронулся, и теперь надо прыгать прямо в лужу.
Только начало рассказа и уже лёгкий смысловой спотык. Далее следует гротескное изображение «совка». Затем автор играет с псевдо-экзистенцианализмом. Концовка радует, но всё объясняет, и не оставляет читателю места для игр разума ибо экзистенцианализм-псевдо.
Знаешь, он не писатель, он, если можно так выразится - сценарист. По его произведениям замечательные киношки можно лепить.
