Глава I

Форман вздыхает и открывает дверь в комнату, где проводятся клинические испытания. Бесполезно тянуть: он и так слишком опоздал, оттягивая встречу, которой одновременно желал и боялся. Подобный бессильный страх он чувствовал лишь тогда, когда сам находился на краю смерти. Тогда не было иных мыслей, кроме желания прекратить боль. Он видел сочувственные, но спокойные глаза отца, который говорил о Боге, и не мог верить ему. Есть только одна жизнь, и это осознание помогло ему выбраться из низов, перестать воровать, получить лицензию врача, стать автором собственных научных работ.
Форман ценил жизнь так сильно, как это делает человек, побывавший на краю — в моральном и физическом смысле. Ему случалось убивать пациентку неправильным решением, и её ожесточенный взгляд преследовал Эрика в страшных снах. Именно поэтому он решил спасти как можно больше людей и проводил испытания препаратов на безнадёжных больных. Он твёрдо решил поступать всегда гуманно, не так, как Хаус, который часто рисковал жизнью пациента, ради подтверждения своих сумасшедших теорий.
Он продолжал работать с болезнью Гентингтона, которая разрушает человека физически и эмоционально. Он слегка растворял взгляд, когда общался с больными, которые совершали хаотичные и беспорядочные движения. Сложно работать с такими людьми, но звание врача ко многому обязывает. У этих людей не было заметно депрессии или подавленности, но они кривлялись, непроизвольно дёргались, говорили простыми и отрывистыми фразами. Они были как сломанные куклы, которых уже не починить. Но Форман не терял надежды: он верил, что нет неизлечимых заболеваний, есть только способы лечения, которые предстоит открыть. Когда-нибудь все будут спасены. Эти пациенты уже обречены, но другие получать шанс. Форман спокойно выполнял свою работу, говорил с больными мягко, учитывал их пожелания и делал всё для того, чтобы они не ощущали себя подопытными крысами. «Добровольно-испытуемые» называл он их про себя.
Появилась Реми Хэдли — «Тринадцатая». Так прозвал её Хаус из-за скрытности и номера, под которым она проходила кастинг в его команду. Это роковое число соответствовало её тяжелой судьбе. В детстве Реми видела, как мать болела Гентингтоном, очень страдала и заставляла страдать свою семью вместе с ней. Миссис Хэдли не могла контролировать эмоции, кричала, вела себя жутко и непредсказуемо. Мамы больше не было, от неё остался сгусток расстроенных нервов. Маленькая Реми много плакала, в отчаянии обнимала маму, называла её по имени и просила стать прежней. Но та отталкивала дочь, что-то бормотала, а затем прямо у неё глазах стаскивала с мужа штаны. Гиперсексуальность — один из распространённых симптомов Гентингтона. Но девочка об этом не знала, потому перестала видеть в маме человека и стала воспринимать её как чудовище, от которого лучше держаться подальше.
Отец никогда не бросал мать, много времени проводил с ней в комнате наверху, оттуда часто относились крики: Реми боялись думать о том, что они там делают. Для неё это был страшный секрет. Она любила и уважала отца, но не помнила, когда в последний раз беседовала с ним просто так: о себе, делах в школе. Сложно было говорить с одноклассниками, которые напрягались при её появлений. Они знали о проблеме в семье Хэдли и обращались к Реми только по делу, с виноватым видом, как бы говоря: «мы знаем, что у тебя много проблем, очень стыдно обращать твоё внимание на такой пустяк, но не могла бы ты…»
У Реми была подруга, но она переехала в другой город. Девочки переписывалась, летом встречались и до ночи гуляли. Но весь остальной год Реми была одна. Но у неё была мечта. Глядя на мать, она поняла, как сильно от здоровья человека зависит его жизнь. Реми решила стать врачом. Она упорно занималась в своей комнате, учила химические формулы, биологические процессы, заткнув уши, чтоб ни единый звук не напоминал ей о Большой проблеме прямо над головой.
Мысли устремлялись в будущее, где Реми — не беспомощная пухлая девочка, а стройный и безупречный врач в белом халате. Она будет смотреть на беспомощность пациентов и уверенной рукой приведёт их к выздоровлению, уменьшит страдания и не допустит унижений. Так и случилось. Были ошибки, триумфы и провалы. Но Реми следовала своему предназначению, пока её диагноз-приговор не получил подтверждение.

Реми дёргалась перед телевизором, в голове её проносились бессвязные образы из телеэкрана и эпизоды собственной жизни. По утрам к ней возвращалась ясность сознания, тогда слезы боли и досады наворачивались на глаза. На следующий день она не могла вспомнить, что думала и делала вчера. Не оставляло ощущение бессмысленно проходящего времени, которого оставалось всё меньше и меньше.
Форман смотрел на неё через приоткрытую дверь. Ему было запрещено участвовать в испытаниях, он работал в лаборатории на веществах и теоретическом материале. Но без взгляда на Реми он не видел в этом смысла. Ни в чём не видел смысла. Надежда оказалась напрасной, у их любви нет будущего, только печальное настоящее. Что чувствует Реми? Вспоминает его? Форману сложно было представить, что делается в голове у таких людей. Эрик был врачом—неврологом, но такому в медицинском ВУЗе не учили. Студентам рассказывали о процессах, биохимии мозга, детальном строении каждого участка тела. Поразительно, какой многогранный механизм — человеческий организм. Но вместе с тем ужасно, как часто оно выходит из строя.
На плечо Формана размашисто опустилась рука. Он бесстрастно посмотрел в льдистые глаза Хауса, которые сканировали его душу словно мощный рентген. Эрик сбросил его руку, отошёл от двери и сел на диван. Хаус тяжело опустился рядом, вытянул больную ногу и стал ее поглаживать, раскачиваясь и глядя высоко перед собой. Форман искоса посмотрел на него.
— Что вам надо?
— Лучше ответь: что тебе от неё надо.
— Она. Лишь она. Такой, какой была до болезни.
— И поэтому ты смотришь на нее часами теперь, когда уже нет той Реми, которая тебе якобы нужна.
— Я люблю её. Всё равно люблю очень сильно, просто сейчас она далеко. Тело корчиться на диване, а Реми нет. Я не могу быть с ней вместе, но оставить её тоже не в моих силах.
— Идиот, — пожал плечами Хаус.
— Мерзавец, — обречённо откликнулся Форман и опустил руки на ладони.
Хаус посмотрел на него и ухмыльнулся.
— Все эти месяцы ты смотришь на нее издали каждый день, прежде чем идти в лабораторию. С тех пор, как проявились симптомы Гентингтона ты ни разу не подошёл к ней.
— В этом нет смысла.
— Твоя любовь давно утратила смысл, точнее, никогда его не имела. Сейчас его не больше, чем раньше. Тринадцатой осталась неделя, может две, так простись с ней как следует: иначе будешь жалеть, что ничего не сделал прежде чем она уйдёт из жизни. К тому же ты преувеличиваешь влияние Гентингтона на личность. Моторная функция вышла из-под контроля, но разум ещё не утрачен.
— А это, Хаус, я решу сам. Вы говорили, что мы должны расстаться или один должен был уйти. Так вот, открою вам секрет: мы сделали вид. Что не вместе, нарочно ругались у вас на глазах и нам было тяжело и неприятно играть в эту игру. Не вмешивайтесь хоть сейчас.
— Я знал, что вы делали вид. Но выдерживали себя на работе, а потому такой расклад меня устраивал.
— Это не имеет значения. Потом мы расстались по-настоящему.
— Убедили себя в этом. Причина была идиотской.
Форман удивленно посмотрел на него. Но это удивление длилось долю секунды. Потом он махнул рукой и встал, готовясь уйти.
— Нет, оставайся здесь. И не будь идиотом. Хватит уже. Времени на это и правда нет, — серьёзно сказал Хаус, затем усмехнулся и быстро захромал прочь.

Эрик посидел в прострации минуту. Потом резко, боясь передумать, встал и вошёл в приоткрытую дверь, где сидела Реми. Она рывком повернула к нему голову, которая подрагивала и посмотрела на него напряжённо, силясь сосредоточиться.
— Привет, Реми.
— Ф…форман.
— Да, это я. Пришёл навестить тебя.
— Г…где ты был раньше?
— Всегда рядом.
— С…спасибо.
— Как ты?
Реми попыталась пожать плечами, но вышло это резко, по её телу прошла судорога и она откинулась на диван, закрыв глаза. Форману показалось, что на уголках её глаз заблестел слёзы.
— Лучше уходи, — непривычно твердо, совсем как раньше, сказала Реми.
— Нет. Теперь точно не уйду. Я всегда тебя любил и люблю. Что я могу сделать? Что в моих силах?
— Ничего.
— Реми, ты меня любишь?
— Нет.
— Врёшь.
— Вру. Но какая любовь для нас. Сейчас я чувствую необыкновенную ясность и лёгкость сознания. Когда ты пришёл мне сразу стало легче. Эффект плацебо или ты просто отвлёк меня — не важно. Остался месяц, это самое больше. Ты правильно делал, что не подходил ко мне. Тебя переубедил Хаус? Он всегда вмешивается, когда его не просят.
— И часто оказывается прав, — улыбнулся Форман.
— Увы, но тут оказались неправы мы, когда позволяли чувствам управлять нами, зная, что времени мало.
— Это как раз было верно. Я первый раз влюбился по-настоящему.
— Не поверишь, но я тоже, — улыбнулась Реми.
Форман боялся выдохнуть. Эта улыбка была точно такая же, как год назад. Ясная, спокойная и многообещающая, как сама Реми. Форман улыбнутся, глядя ей в глаза, сел рядом, взял дрожащую руку.
— Я тебя никогда не оставлю.
— Пока смерть не разлучит нас?
— Да.
— Большего и не нужно. Возможно, хорошо, что осталось так мало времени. Мы не будем ссориться, не будем спорить по поводу работы. Теперь всё проще: ты врач, я — пациент.
— Мы оба врачи, Реми.
— Только я — больной врач.
— Это имеет значение?
— В общем-то, нет, — опять та же печальная улыбка.
Они поговорили ещё час и за это время решили, что Реми переедет к нему, как его любимая женщина. Это решение не было спонтанным сюрпризом, оно родилось так же естественно и просто, как и любое настоящее чувство.
На следующий день, он вынес её из больницы и посадил в машину. Ее кресло выкатил Чейз и поставил в багажник. Хаус высунулся в окно, и размахивая тростью прокричал:
— Удачного медового месяца.
«И только ему это могло сойти с рук. Мне будет не хватает его. Больше никто не назовёт меня Тринадцатой», — думала Реми, глядя в окно, испытывая в груди щемящее чувство печали и теплоты.
Ей вкололи препарат, который сдерживал сокращения мышц и не допускал беспорядочных движений. Она выглядела и двигалась как немного неуклюжий человек, но в целом, совершенно нормально. Жалко, что его нельзя было принимать каждый день: он блокировал нервные ткани и сокращал жизнь. Только на время перехода прибегнуть к этому средству было необходимо. Реми чувствовала душевный подъём и была счастлива. Эрик улыбался и сидел рядом. Попеременно смотрел то на неё, то на дорогу. Жить одним моментом. Он понял, что это значит только сейчас. Реми научилась этому гораздо раньше.
Как только они приехали и разложили вещи, случился секс. Нашла выход вся страсть, которая копилась месяцами. Они знали, что это их последний раз. Дальше будет невозможно из-за прогрессирующей болезни. Лежа в обнимку рядом, они смотрели друг на друга. Испытывая большое счастье просто от того, что они находятся рядом, говорить не хотелось. Они чувствовали биение сердца друг друга, и между ними не было преграды.
Форман также ходил на работу, но там был задумчив и медлителен, почти не участвовал в обсуждении диагноза. Хаус указывал на него и едко замечал:
— Точно таким же был ты, Чейз, когда только женился на Кэмерон. После расставания он тоже даст мне в лицо при одном упоминании о Тринадцатой?
— Вы сволочь, Хаус, — презрительно сказал Чейз и осторожно посмотрел на Формана. Но тот задумчиво сидел, откинувшись в кресле и смотрел на падающий снег. Он думал о том, что подарить Реми на рождество.
Но в день до праздника, когда Эрик вернулся домой, то застал её неподвижной в кресле. Широко открытые глаза уперлись в пустоту, руки крепко сжимали подлокотники кресла. Смерть застала Реми во время очередной судороги. Подарок в красной обёртке так и остался в шкафу.

Форман больше никого не полюбил. Ушёл из отдела диагностики и посвятил свою жизнь поиску лечения от Гентингтона. Одно лекарство он испытал на себе, отчего отказали почки. Лёжа в коме, он был с Реми в своём сознании. Впервые за много лет он был счастлив.
Хаус, глядя на его улыбку через стеклянную дверь, сказал:
— Нет, Чейз, он не такой как ты. Он — как я. Только лучше.