Пролог. Гай Валерий Фабий начинает...

* * *

(…)

Я все-таки никогда не приму новую моду отращивать бороды. Нет, лично мне этот новый обычай просто отвратителен. Хотя его ввел сам покойный Кесарь Адриан, да хранит вечность его память, я все-таки останусь римлянином и никогда не смогу отпустить бороду. И дело тут не в каких-то предрассудках, вовсе нет. Ведь не имею же я ничего против новой моды девушек — носить не белую, а кремовую тунику. Просто, поверьте, в жару очень противно ходить с растительностью на лице. Солнце греет пот в волосах, и он градом льется по нечистой бороде. Редко что может быть омерзительнее этого чувства!

Другое дело — поработать на природе. Вот и сейчас я сижу в своем маленьком саду с видом на сияющее море. Какое счастье, что мой дед Марк Публий Фабий все же построил нашу маленькую виллу здесь, у морских берегов. Ласковые волны лазурного моря медленно набегают на берег и, пенясь, разбиваются о камни. Где-то вдали голубое осеннее небо убегает вдаль, словно сливаясь с сине-зелеными морскими просторами. Старики говорили, что в такой день богиня Салация совершает торжественные выезды по морю в колеснице. И хотя это только старый миф, многие до сих пор украдкой ходят на берег, чтобы хоть одним глазом увидеть вдали колесницу прекрасной любимой жены Нептуна.

У меня перед глазами противный свиток жреца Манефона об истории Египта. Мне нужно сделать выписки о египетском праве. Мой почтенный патрон Луций Фульвий Эбурний Валент попросил меня подробно составить заметки: что ценного можно взять из египетского опыта. Хорошо Гнею — он работает с ассирийскими законами, где есть что взять. А что досталось мне? Читать про страну, жители которой, кажется, только и делали, что хоронили своих правителей-фараонов. Такое ощущение, что кроме смерти и погребальных обрядов их не интересовало вообще ничего. Варвары, одним словом. Какой нормальный человек захочет постоянно думать о своем небытии, скажите на милость?

Мой дед, следуя сельской моде, разбил правильный сад. Это вам не обычный городской перистиль — внутренний дворик с цветами. В нашем саду есть вымощенные травертином центральная аллея с боковыми, которые украшены настоящими мраморными (хоть маленькими) колоннами. Между ними в тиши притаились фонтаны и ниши с мраморными и терракотовыми статуэтками. У моря — аллея из кипарисов. Повыше — террасы из «мяг­кого аканфа» алоэ, плюща, тама­риска и мирта, за ними — два пруда, густо заросшие трост­ником и папи­русом. А матушка, обожавшая цветы, засадила газоны крас­ным поле­вым маком, белыми и тигровыми лилиями, и даже редким нарциссами. (Помню, купила она их за кругленькую сумму и все боялась, что ей всунули дрянь). Ну, а с боков наш сад закрывают ирисы и белые розы — матушка всегда испытывала к ним необъяснимое пристрастие. Когда мы с Туллией вступили в наследство, то два дома в Риме мы поделили с ее мужем, а загородную виллу забрал я. Я даже доплатил сестре за нашу резиденцию, но выкупил ее целиком.

— Господин просил попить? — старик Филоктет, тряся остатками рыжей шевелюры, подошел ко мне и, улыбнувшись, протянул на подносе чашу с виноградным соком.

— Благодарю, Филоктет, — улыбнулся я. — Спасибо, спасибо…

На подносе еще лежали и мои любимые кусочки хлеба с закуской: соленый сыр с чесноком и травами, политый оливковым маслом. Старик с детства был привязан ко мне, и хотя он был рабом, мы всегда считали его членом семьи.

— Господину хорошо бы перекусить, — требовательно проворчал он.

— Через пару часов можешь пойти погулять в город, Филоктет, — кивнул я, с наслаждением беря сок. — Хоть до утра.

— Через три… — буркнул Филоктет. Я бросил на него изумленный взгляд. — К вам заедет господин Теренций, просил принять.

— О, Теренций! — от волнения я даже привстал. Как приятно всё же, что старые друзья не забывают обо мне!

— Да он, он самый. Опять вина, поди, привезет… — ворчал Филоктет. Я невольно улыбнулся: он всегда не любил Теренция, и матушка поощряла его своими высказываниями о моем друге.

Я взял хлеб с закуской. Всё же Филоктет знает, что я люблю. Никогда не понимал, как люди бьют рабов. Может, потому, что старый Филоктет для меня, наверное, не раб, а что-то вроде пожилого дяди.

— Господин Теренций очень падок на вино, очень… — проворчал раб. — Ваша матушка, почтенная матрона Фульвия, очень не одобряла такое…

— Послушай, Филоктет, — буркнул я. — Теренций не такой уж частый у нас гость, согласись. Ну, не удержался он в квесторах, так что с того? Не всем дано… — прищурился я на солнце.

— Господин слишком добр к нему, — недовольно урчал раб. — И квестором не смог работать, и из Рима уехал, и полдома прогулял… Вот вы, господин, куда вхожи сами! — показал он наверх. — Матушка ведь гордится вами, знаю!

— Ты бы лучше не ворчал, Филоктет, а узнал, откуда его Фотида взяла деньги на покупку дома в Капуе, — по привычке понизил я голос, хотя в саду не было никого из слуг.

— А господин еще не знает? — изумился старик, подняв остатки выжженных солнцем и годами бровей. — Она ведь, распутница, спит с самим проконсулом Луцием Петрони…

— Да слышал, слышал, — махнул я рукой. — Да только кто это знает?

— Все знают, господин, — бросил на меня снисходительный взгляд старик. — Только вы один по доброте душевной все не верите!

— Вот я очень сомневаюсь, если «знают все»! Раз знают все, значит, не видел никто, — поморщился я.

Филоктет урожденный грек, а они ужасно доверчивы. Я удивлялся этому еще в юности, когда читал «Царя Эдипа». Это же надо: Эдип поверил в рок и проклятие, в слова пастуха, что он не сын царя Лая, и ни на секунду не подумал о том, что свидетели могли быть подкуплены. Или слова: ходит молва, что Лая убили на перекрестке дорог… Так молва или доказано? И ведь верят, как дети.

— Да посмотрите, господин, как она наряжается! — скривился Филоктет. — Это за какие же деньги?

Фотида, впрочем, нравилась и мне. Невысокая, тонкая и темноволосая, с пронзительным взглядом синих глаз, она казалась мне распутной с первого мгновения. Ее вызывающий пристальный взгляд словно говорил: «Смелее, я твоя!» Еще больше меня будоражил ее нагловатый хриплый голос, словно передающий какое-то странное томление. Ночью я страстно представлял, как буду обладать Фотидой в самых изысканных вариантах, но атаковать эту крепость днем так и не решился. Ведь я вполне мог ошибиться, и тогда мне не избежать скандала и позора в доме друга. Зачем? Пусть все идет как идет.

— Всё же у Фотиды тело не такое уж роскошное, — пробормотал я, словно убеждая самого себя. Это моя особенность: говорить с насмешкой о том, что нравится, словно напоминая себе, что во всем нужна мера. А, может, просто люблю посмеиваться над своими пристрастиями. «Что люблю — над тем посмеиваюсь», — учил великий Кесарь Август.

— А господин Теренций такой: может и жену продать, — понизил голос Филоктет. — Не стоило бы вам ему доверяться…

Я снова слышу голос матушки. Словно она не ушла в мир иной, а осталась тут, с нами. «Человек существует в наших воспоминаниях», — как учил мудрый Эпикур. Надо бы, кстати, наведаться к Туллии и спросить, как они там ухаживают за матушкиной могилой.

— Ну, ты не очень, Филоктет, — полушутя погрозил я ему пальцем. — Встреть господина Варра приветливо, хорошо? — притворно насупил я брови.

— Да уж встречу, встречу, — проворчал он. — Ради вас, господин. Только ради вас.

Филоктет уходит мимо газона с лилиями, а я, сладко вздохнув, беру папирус Манефона. Опять и опять погребальные формулы… Нет, это уже выше моих сил. Зачем напоминать о смерти в такой день? «Не надо бояться смерти. Когда мы есть — смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются». Снова Эпикур. Так и представляю, как он это говорил ученикам, лежа под большими грушами.

А вот попробуй-ка о ней не думать. Нет, не получается. Интересно, каково это правда «не быть»? Не ходить, не думать, не пить вино, не наслаждаться, не воспринимать время… И так целую вечность, до скончания времен. Мы разложимся на атомы, и нас просто не будет. Как-то совсем ужасно… Вот все есть — а тебя нет. И опять эти египетские похороны фараона.

Может, в Египте тогда и государства не было, а было громадное кладбище со служащими? Даром, что у греков есть поверье, что страна мертвых лежит за громадной рекой, куда тела перевозят на ладье за плату. Не везли ли они их, набальзамированными, в африканские пески? Я морщу лоб и смотрю, как налетевший с моря ветерок треплет траву.

Впрочем, в каждом деле можно найти удовольствие и выгоду. Пусть почтенный Валент не думает, что все записки я ему просто подарю. Конечно, дело сделаю, но и напишу свой манускрипт о египетском праве. Сразу обеспечу себе известность, почтение и, быть может, еще более высокую должность. Пусть погребальные формулы сослужат и мне службу… Рыжие лилии смотрят на меня, словно подтверждая мою догадку.

А ведь в самом деле: вот сегодня я сижу с лилиями, а завтра? А завтра все может стать иначе. От предвкушения успеха я блаженно потянулся и уже по-другому взглянул на папирус, переписанный, впрочем, каллиграфическим почерком какого-то писца. Это только кажется, что реальность неизменна: на самом деле она меняется постоянно.


* * *

С тайной смерти я впервые соприкоснулся в далеком детстве. Однажды, когда мне было, кажется, года четыре, я видел погребальную процессию — вынос саркофага из соседнего дома. Саркофаг был мраморный, с резными узорами, изображавшими грустящих людей. Тогда нам со старшей сестрой Туллией стало безумно интересно, что это такое, и мы долго играли в похороны. Свиванию похоронной мишуры помешала самая младшая сестра — Сира. (Позднее она умерла, так и не перешагнув семилетний возраст). Она доложила матери о наших странных играх, и та, поймав нас с Туллией, надрала обоим уши.

— Смерть — не игрушки, — спокойно объяснила она, пока Туллия едва сдерживала крики от горящего уха. — Только разложившиеся натуры могут интересоваться подобным.

— Мы… не знали… — вздохнул я, также потирая ухо.

— Не удивительно, если учесть, что вы оба — дети пьяницы и распутника, — когда наша матушка Фульвия Марина Секунда Фабия говорила о муже, ее анемично бледное лицо искажала гримаса.

После обеда матушка повела нас в фамильный склеп, чтобы показать могилы. «Раз уж вы оба так того хотите», — усмехнулась она. Белые мраморные плиты показались мне безмолвными и невероятно мерзкими на фоне песка и густой травы. Мне показалось, что я никогда в жизни не видел более отвратительного места. Кругом стояла тишина, и только мраморные надгробия тускло сияли в полутьме. Туллия, кутаясь в накидку, стояла поодаль возле каменной скамейки. Ее взгляд был прикован к камню, под которым лежал какой-то родственник — настолько давний, что его имя почти стерлось с плиты.

— Мама, а что там… — посмотрел я на мраморную гробницу. Мы, Фабии, были богаты и хоронили родных в склепе, а не в колумбарии, как большинство.

— Там? — матушка холодно осмотрела меня. — Прах. Скелет и кости. А плоть съедают трупные черви.

— А… Они опасны? — полепетала Туллия, покопав ручкой в песке.

— Еще как! — мать облокотилась об ограду. — Могут напасть на того, кто разроет могилу. Даже ночью найти жертву и съесть ее.

— Страшно… — поежился я.

— Страшно? — русые брови матушки подпрыгнули вверх. — Нет, смотрите. Смотрите оба, — спокойно сказала она. — Это ведь та самая смерть, которая вам так нравится, — словно передразнила она кого-то. — Это ведь так интересно!

Туллия, не говоря ни слова, бросила теребить край туники и подбежала ко мне.

— Ничего, не страшно… — карие глаза матери продолжали холодно улыбаться. — Ваш папенька нашел свою шлюху в колумбарии, так чего же удивляться?

Ни я, ни Туллия, ни маленькая Сира понятия не имели, о чем идет речь. Отец давным-давно не жил с нами, и мы его почти не знали. Пару раз он приходил за мной и возил гулять в какой-то парк. Я помнил, что от него исходил странный сладковатый запах. Однажды я спросил об этом мать, и та брезгливо ответила, что это «дешевое вино». «С утра уже запах», — добавила она, засмеявшись колючим смехом, которого я предпочел бы не слышать.

Много позже я узнал, что матушка была глубоко несчастлива в браке. Она происходила из знатного рода Ветуриев и привыкла с детства высоко нести голову. Но если бы только ее де­душ­ка, Луций Эмилий Ветурий, знал, что ждет его лю­бимую внуч­ку, ког­да зак­лю­чал с самим сенатором Марком Публием Фабием брачный контракт… Фульвия тогда бы­ла ма­ла — ей ед­ва ми­нуло три­над­цать лет. С тех пор ей го­вори­ли, что она не­вес­та — это для нее ма­ло что зна­чило, хо­тя Валерий Марк Фабий (в честь которого мне и дали второе имя «Валерий»), бу­дущий муж, ей не нра­вил­ся: она на­ходи­ла его шум­ным и лег­ко­мыс­ленным.

Впер­вые Фульвия Марина Секунда Фабия, то есть наша матушка, ста­ла за­думы­вать­ся о собс­твен­ном бу­дущем в шес­тнад­цать. Ожидания не обманули ее… Мот и гулена, отец быстро спился, завел кучу романов и уехал в малоазиатский город Мира с некоей Татианой, когда мне было два года, — пропивать и прогуливать огромную часть состояния. Дедушка Марк, известный сенатор, лишил его наследства, но всегда защищал сына перед Фульвией, что выросло в холодные отношения между ними. Однажды я услышал обрывок их разговора:

— Тогда разводись, и дело с концом, — дед всегда говорил холодным и методичным голосом. Он всегда был в ровно-приподнятом настроении, считая, что показывать свои чувства на людях неприлично.

— Я? А дети? — мать говорила с холодной яростью, явно готовясь сорваться с минуты на минуту.

— Ну, а что дети? Они вполне себе обеспечены.

— А не боитесь, что они забудут вас? — в голосе матери сквозил яд.

— Значит, такова судьба… — стоически ответил дедушка.

Тогда я не дослушал скандала. Много позже я понял, что дед говорил это намеренно, чтобы лишить матушку главного оружия — угрожать, что она изолирует нас от его семьи.

— Спокойствие — лучшее оружие в разговоре с дураками и ненормальными, — как-то сказал он мне во время прогулки по почти пустому саду Лукулла: мы намеренно пошли гулять в него сразу после полудня, хотя большинство посетителей приходило к вечеру. — Есть сорт людей, которых грушами не корми, дай скандал ради скандала. Они всегда будут против любого решения — лишь бы поскандалить и показать себя борцами с чем-то там.

— Скандал ради скандала? — удивился я, глядя на кроны грушевых деревьев.

— Да, Валерий. И самое страшное для них наказание — не дать им скандала, а отмахиваться от них, как от надоевших мух, — ласково и вместе с тем чуть лукаво посмотрел он на меня. — «Да-да, хорошо-хорошо, только иди куда-нибудь отсюда поскорее!»

— А если такой начальник? — посмотрел я на лавровый куст с твердыми гладкими листьями.

Стоял сентябрь, и редкие пожелтевшие листья лавра уже лежали на траве. Я знал миф, что в полдень под кустами засыпают сатиры и дриады, и все смотрел на ряску пруда, заросшего папирусом и лилиями. Мимо нас прошла только веселая пара — видимо, счастливые молодожены, не боявшиеся полуденного зноя.

— Тогда надо отмучиться пару часов: выслушать сумасшедшего, похлопать и сделать по-своему, — спокойно ответил дед. — Не скандалить, а просто подать предложения письменно: толковые предложения толкового человека.

Этот урок дедушки я запомнил на всю жизнь.


* * *

По-настоящему я увидел смерть, когда мне было одиннадцать лет. Мы собирались на похороны кого-то из наших дальних родственников. На душе, помню, поселился отвратительный страх и робость от того, что мне предстоит увидеть. Замешкавшись, я поздно спустился в комнату матери, где возле мраморного стола, украшенного двумя бронзовыми статуями кентавров, уже стола матушка. За опоздание она сразу влепила мне пощечину.

— Вы почему опаздываете, Валерий? — неприязненно сказала мать.

Удивительно, но никто и никогда — от матери до господина Валента — не звал меня Гаем, словно этого имени у меня не было. Только Валерием. Что же, я к этому давно привык — прекрасное римское имя, которым может гордиться любой патриций.

— Простите, матушка, — потупился я, чувствуя, как саднит теплая щека.

— Если я позвала за вами, следует приходить немедленно, — наставительно сказала она.

Одетая в длинную черную тунику, она напоминала печальную отощалую птицу. Со времен Кесаря Августа у женщин стало модным надевать на похороны белый цвет. Однако обе наши семьи — Фабии и Вентурии — остались верны прадедовским традициям надевать на похороны черное. Ведь сам Эней, как пишет Овидий, считал именно черные паруса цветом траура и скорби. Потому и у нас черный цвет по-прежнему оставался цветом смерти. Глядя на сгустившийся сумрак, я думал о том, что белый цвет в самом деле не идет для похорон.

— Так по­чему вы замешкались? — матушка придирчиво осмотрела мою черную тогу.

— Простите, матушка… — еще раз почтительно склонил я коротко стриженную голову.

— Боитесь покойников? Не хватает смелости сознаться? — пристально посмотрела мать. — Через полчаса мы отправляемся!

Я снова поклонился. Когда я слышал подобные нападки матери, на душе появлялась злоба. Больше всего на свете хотелось поскорее вырасти и стать независимым: настолько, чтобы никто не смел делать мне замечаний. (При одном этом слове я с трудом сдерживался, чтобы не сжать с ненавистью кулаки). Однако обнаруживать мечты перед матерью было не резон: она, казалось, могла читать каждую мою мысль.

— Фрида! — снова крикнула мать. — Скажи госпоже Туллии, чтобы немедленно пришла сюда!

Поднявшись с кресла, матушка подошла к высокому окну. В смутном свете пасмурного дня она стала похожа на серьезную грустную девочку, которую зачем-то нарядили дамой. Я услышал топот босых ног Фриды — нашей рабыни с чудным именем. Кажется, она была из Британии.

— Доб­рое ут­ро, ма­туш­ка, — вбе­жав­шая Туллия сде­лала бе­зуп­речный поклон. Сестра также бы­ла в чер­ной тунике «под гор­ло» и чер­ных закрытых сандалиях,

— Доб­рое… Хо­рошо, что хо­тя бы вы, в от­ли­чие от бра­та, уме­ете при­ходить вов­ре­мя, — яз­ви­тель­но ска­зала матушка.

Как и положено, она присела в наше большое кресло, инкрустированное слоновой костью. Сидеть на таком приспособлении мне всегда казалось сущей пыткой, но ничего не попишешь… Мать достала маленький сосуд в виде оленя и достала из него немного смеси — из лавра, коры дуба, олеандра и шалфея. Все помещение наполнилось противным приторным запахом. Я догадался, что это нужно для похорон.

Мы с сестрой, притихшие, наблюдали за матерью. Я бо­ял­ся на­рушить её мол­ча­ние, но знал, что нуж­но о чем-то го­ворить. В про­тив­ном слу­чае мать, не­сом­ненно, нач­нет се­товать, что нам, де­тям, ей не­чего ска­зать.

— Ска­жите, матушка… А де­душ­ка Марк бу­дет? — ре­шил­ся на­конец я.

Мать от­ре­аги­рова­ла мгно­вен­но. Сбро­сив в маленький сосуд свою смесь, она рез­ко по­вер­ну­лась к нам.

— Мне всег­да бы­ло ин­те­рес­но: что Марк Фабий сде­лал для вас? — ехид­но пос­мотре­ла она на меня. — Мно­го ли он ку­пил вам по­дар­ков? Или, мо­жет, силь­но ин­те­ресо­вал­ся ва­шей жизнью? Или, мо­жет, вспом­нил про на­ши труд­ности?

Я, по­чувс­тво­вав, что со­вер­шил ошиб­ку, на­чал рас­смат­ри­вать сте­ны. Как и положено в хорошем доме, они были мраморными с небольшими нишами. Из некоторых ниш сочилась вода, создавая прохладный уют. В центральной нише стоял небольшой фонтан со статуей убегавшей нимфы Дафны. Напротив высились водяные часы — клепсидры, подаренные матери чуть ли не отцом ее матери — сенатором Гнеем Лукрецием Эмилем Афрой, из рода которого та происходила.

— Но все в вос­торге от Марка Фабия, — про­дол­жа­ла мать. — Это пря­мо-та­ки по­рази­тель­но. Хо­тела бы я уз­нать, в чем сек­рет по­пуляр­ности де­душ­ки?

Карие глаза Туллии с тре­вогой пос­мотре­ли на меня. За­тем она быс­трым дви­жени­ем ру­ки от­ки­нула темно-русые волосы. Я сто­ял, по­тупив­шись в холодный мраморный пол.

— Уве­рена, ес­ли бы вы уми­рали от го­лода, Марк Фабий не вспом­нил бы о вас, — матушка заканчивала сборы. — Впро­чем, всё рав­но был бы хо­роший он, а не мать…

— Ма­туш­ка, по­верь­те… — вздох­ну­ла жа­лоб­но Туллия. Мне показалось, что короткая туника Дафны встрепенулась от воды.

— Во что имен­но? Что вам обо­им Марк Фабий до­роже род­ной ма­тери? Я это знаю, — закрыла мать сосуда в виде оленя.

— По­верь­те, мы… — пок­ло­нил­ся я, хотя в душе ужасно желал увидеть поскорее дедушку.

— А что мне ве­рить? Я знаю. И ва­ше от­но­шение ко мне я хо­рошо знаю, — поставила она сосуд в маленькую нишу. — Лад­но, со­бирай­тесь, — резко повернулась она.

Че­рез полчаса пред­сто­яла встре­ча с по­кой­ни­ком. В воз­ду­хе, ка­залось, уже раз­лился про­тив­но-при­тор­ный за­пах по­хорон­ной туи.

Атриум дома, куда мы приехали, впол­не со­от­ветс­тво­вал моим ожи­дани­ям. Зер­ка­ла и металлические предметы бы­ли пол­ностью зак­ры­ты чер­ной тканью. Сам атриум был завален «цветами смерти» — нарциссами, розами и бессмертниками. В центре, как и положено, горели тусклые факелы; напротив стояла заготовленная мраморная колонна. Рабы ед­ва ус­пе­вали под­но­сить бу­кеты цве­тов с ко­рот­ки­ми за­пис­ка­ми, вы­ражав­ши­ми со­болез­но­вание.

— По­торо­питесь, — шик­ну­ла на нас матушка, ­тол­кнув меня в пле­чо. Я, ед­ва не спот­кнув­шись, схва­тил­ся ру­кой за ка­мин­ную оп­ра­ву, чуть не смяв ве­нок.

— Ма­ма… А чер­ные ро­зы есть? — ти­хонь­ко спро­сила Туллия.

— Нет, — про­бор­мо­тала сквозь зу­бы матушка. — Здравс­твуй­те, ку­зина, — су­хо кив­ну­ла она.

Си­дящая на мраморной скамье пух­лая де­вуш­ка по­дняла го­лову. Я сра­зу уз­нал ку­зину ма­тери Клавдию Ларцию. Де­вуш­ка си­дела, за­кутан­ная в чер­ную тунику; чер­ная кру­жев­ная лента прик­ры­вала каш­та­новые во­лосы.

— Фульвия, хо­рошо, что ты приш­ла, — грус­тно улыб­ну­лась де­вуш­ка нем­но­го ус­та­ло. Её ве­ки и пух­лые ще­ки бы­ли слег­ка ро­зова­ты. — Ты взя­ла де­тей? А им не бу­дет слиш­ком тя­жело?

— Ни­чего, — су­хо от­ве­тила мать. — Смерть, ка­жет­ся, им ин­те­рес­на, не так ли?

Я по­ежил­ся: меня слег­ка му­тило от не­объ­яс­ни­мого стра­ха. Туллия с ужа­сом по­мота­ла го­ловой. Агриппина Ларция, стоявшая поодаль пухлая матрона, по­ложи­ла полную ру­ку на пле­чо пле­мян­ни­це.

— Все мы скор­бим о ба­буш­ке. Это бы­ла уди­витель­ная жен­щи­на. Не бой­ся, мы од­на семья, и каж­дый из нас не даст дру­гого в оби­ду.

Гу­бы ма­тери нас­мешли­во пок­ри­вились, но она про­мол­ча­ла. Клавдия сно­ва об­ра­тилась к ней:

— Те­тя Клодия то­же здесь, и Луция, и Алевтина… Я не мо­гу по­верить, что ба­буш­ки нет, — Клавдия под­несла пла­ток к гла­зам. Мать влас­тно по­ложи­ла ей ла­донь на за­пястье:

— Ве­ди се­бя при­лич­но. Ка­кой при­мер ты по­да­ешь детям?

Род Ларциев, наших родственников, я знал не особенно хорошо. Тогда мы хоронили прабабушку Марцию, мать тети Агриппины, которую я видел второй раз в жизни. Бабушка Агриппина казалась мне слишком крикливой и властной, подавляющей дочерей. Самой умной и веселой среди них была старшая дочь — высокая темноволосая тетя Алевтина, но мать не переваривала ее, подозревая в тайной связи с моим отцом. Тетя Клавдия, младшая дочь, казалась мне болезненной, хотя доброй: она всегда приносила нам подарки. Особенно она любила Туллию и в детстве любила рассказывать ей историю: «Tulli tunica sordida est…» Матушка считала Клавдию плаксой и нюней, не достойной своей семьи.

Много позже Туллия рассказала мне о причинах презрения матери к тете Клавдии. Когда умер дедушка матери, все чле­ны семьи Ветуриев соб­ра­лись на его по­хоро­ны. Фульвия, то есть моя мать, в оди­ночес­тве бро­дила по ко­ридо­рам, заш­ла в биб­ли­оте­ку — и вдруг ус­лы­шала гром­кий, от­ча­ян­ный плач. Так пла­кать бы­ло не­допус­ти­мо, неп­ри­лич­но — так мог­ли пла­кать плебейки, не име­ющие по­нятия о ма­нерах, но слы­шать по­доб­ное в до­ме Ветуриев… Нет, это не ук­ла­дыва­лось в го­лове. Мама ос­то­рож­но выг­ля­нула из-за стел­ла­жей и за­мер­ла. Пе­ред ней, упав на ко­лени, уро­нив го­лову на низ­кий сто­лик из мрамора, ры­дала Клавдия — дочь тети Агриппины.

— Вам дур­но? — ма­шиналь­но про­лепе­тала мама. — Мо­жет быть, во­ды?

Заплаканная Клавдия кивнула и, не сдержавшись, снова всхлипнула. Матушка, окинув ее презрительным взглядом, вышла прочь.

— Позаботьтесь о ней, — бросила она с презрением младшей сестре Клавдии, Агриппине. Мать намеренно не назвала ее по имени, словно выражая особое презрение.

Теперь Туллия и я покорно шли за матерью, боясь показать свой страх. Мы быстро продвигались вперед сквозь смесь лавра и туи, как вдруг я замер. Пос­ре­ди атриума, пол­но­го лю­дей в тра­уре, сто­ял мраморный саркофаг. Это уже потом я разглядел, что ле­жала там су­хонь­кая, жел­тая ли­цом ста­рушон­ка, по­хожая на кук­лу из вос­ка, но в пер­вый мо­мент все мое соз­на­ние за­топил жи­вот­ный ужас. Я зас­тыл на мес­те, чувс­твуя, как лоб пок­ры­ва­ется хо­лод­ным лип­ким по­том, и тщет­но пы­тал­ся сглот­нуть слад­ко­ватый ко­мок тош­но­ты. Туллия, которая испугалась меньше, по­тяну­ла меня за ру­ку:

— Ты че­го? Идем, ма­туш­ка уже сер­дится!

Са­ма она бой­ко по­дош­ла к гро­бу и по­цело­вала тем­но-жел­тую ху­день­кую кисть по­кой­ни­цы. Я схва­тил­ся за гор­ло, бо­рясь со рво­той. И вдруг мне по­ложи­ли ру­ку на пле­чо. Я под­нял го­лову: надо мной воз­вы­шал­ся бод­рый се­дой ста­рик с ис­крис­ты­ми чер­ны­ми гла­зами, в новой темно-синей тоге — Марк Публий Фабий, дедушка.

— Не трусь, будь муж­чи­ной. Мер­твые ни­чего не сде­ла­ют нам. Это все­го лишь дань ува­жения.

Я тя­жело ды­шал. Саркофаг и по­кой­ни­ца все еще пу­гали меня до ико­ты, но выг­ля­деть пе­ред де­дом кап­ризным и трус­ли­вым уп­рямцем я не хо­тел. Пе­реси­лив се­бя, я приб­ли­зил­ся к гро­бу и да­же нак­ло­нил­ся, де­лая вид, что це­лу­ю мер­твой вос­ко­вую руч­ку. На голове сухой мертвой куклы был лавровый венок. По­том я с об­легче­ни­ем ото­шел, по­ежив­шись от ле­дяно­го взгля­да ма­тери. Поч­ти сра­зу меня пот­ре­пала по ще­ке не­из­вес­тно от­ку­да взяв­шаяся Клодия:

— Ты что-то рас­кис. Пой­дем, я по­кажу те­бе и Туллии некоторые фамильные украшения. Все рав­но вам нет нуж­ды идти в склеп.

Од­на­ко сра­зу вый­ти нам не уда­лось. Сна­чала в ком­на­ту во­шел вы­сокий се­дой че­ловек с гладко выбритой головой — он говорил о том, скоро принесут венок от самого императора. Затем пришли две босые весталки в черных туниках, неся кувшин с оливковым маслом — им предстояло спеть погребальную песню перед выносом тела. Огоньки в мраморных светильниках дрогнули, словно став тусклее.

— А ведь и она была девочкой… И она кружилась на лугу… И она тоже… — всхлипнула подошедшая Клавдия.

— Смерть страш­на… — раз­дался хрип­ло­ватый го­лос Агриппины.

— Страш­на… — не­ожи­дан­но про­бор­мо­тал дедушка. — Ко­му страш­на? Ей? — по­казал он на гроб. — Ей уже ни­чего не страш­но. Нам страш­но, — об­вел он взгля­дом ком­на­ту. Кажется, он терпеть не мог Агриппину и хотел поставить ее на место.

Дедушка говорил тем же невозмутимо спокойным голосом, каким рассказывал мне о нашем дальнем знаменитом предке — Квинте Фабии, герое войны с Ганнибалом. Это он, Квинт Фабий, седой воин, спокойно стоял перед карфагенским советом и вопрошал их: «Я привез вам мир или войну: выбирайте!» «Выбирай сам!» — шумели карфагеняне. Тогда Фабий спокойно ответил: «Я дарю вам войну!» Мое сердце всегда горело от гордости: только так римлянин обязан отвечать другим, враждебным, народам…

— Дедушка… — осторожно спросил я, глядя на мраморный фрагмент саркофага с плачущими нимфами. — А может человек не умереть, а жить вечно?

Марк Фабий не смотрел на меня, наблюдая за подготовкой к выносу тела, но охотно произнес:

— Нет, дружок… Для этого нужно сперва разрушить фундаментальные законы мира, то есть вернуть первобытный хаос… А этого не могут даже боги!

— А все же после смерти что-то есть? — тихо спросил я, глядя, как сыновья Агриппины — упитанные Терций и Лукулл — отправились к выходу. Высокая черноволосая тетя Агриппина уже разбрасывала у входа лепестки погребальных роз.

— Наверное, ничего, — спокойно вздохнул дедушка. — Пустота и атомы.

Я посмотрел на его обветренное лицо и черные блестящие глаза. Они всегда казались мне настоящим мужеством. Словно дедушка и был тем самым Квинтом Фабием, бросившим вызов Карфагену, только скрывавшим это.

— А как же новое рождение? — не унимался я, противный любознательный мальчишка. Но дедушка любил со мной общаться: наверное, потому, что видел во мне будущего себя.

— Это нам так хочется, Валерий, — потрепал он меня по головке. — Нам хочется в это верить, вот мы и утешаем себя. На похоронах утешать родных и близких необходимо, — прищурился он, словно говоря и с собой. — Но лучше не тешить себя баснями, а смотреть правде в глаза.

Теперь я понимаю: дедушка был пожилой и, наверное, уже думал о собственном конце и саркофаге. Но тогда мне казалось, что он давал мне ценный жизненный урок.

Мы повернулись к тому месту, где стоял саркофаг. Мать общалась с Антониной Крепивой; Туллия стояла поодаль, прикрыв лоб ладонью. Рядом с ней крутилась белокурая Лукреция Пареска, с которой они, кажется, дружили. Я посмотрел на опустевшую тумбу и подумал о том, что однажды в мире должен появиться герой, который изменит закон смерти.

Примечание:

* Относительно образования римских имен в исторической науке существует несколько точек зрения. В ранней Римской республике римское имя состояло из преномена (только у мужчин), номена и когномена. римских патрицианок и представительниц старых плебейских родов преномена (личного имени) не было, их называли по роду (номен и когномен отца). Однако вопрос о том, сохранилась ли эта практика в императорском Риме, остается дискуссионной. Существует три разные точки зрения: 1) практика сохранилась; 2) в Римской империи родовой номен был утрачен, имена приобрели универсальный характер (имена давали по предкам); 3) компромиснный (сосуществование того и другого). Автор вслед за польским историком Казимежом Куманецким придерживается второй точки зрения.

Глава 1. Гости

Мое путешествие в прошлое прервал Филоктет. Запыхавшись, он бежал по аллее и махал морщинистыми руками:

— Господин Валерий, приехали… Приехали! Я попросил Феликса встретить их.

Отложив пергамент, я с интересом посмотрел на старого раба. Феликс, наш привратник, слушался хитрого грека во всем. Но почему «приехали», а не «приехал»? Что, если Теренцией приехал с Фотидой? У меня сердце даже немного закололо от приятного предчувствия. Всё же в виде Фотиды, в ее пристальном взгляде и в ее мелких хищных зубках, есть что-то возбуждающее.

— ПриехалИ? Или приехал? Да объясни толком, Филоктет!

— Приехали, господин, именно приехали. Господин Варр и его дядя, господин Филипп Сервий!

Вот это было уже интересно. Филипп Луций Сервий, дядя Теренция, занимал должность претора, то есть имел право творить городское правосудие в отсутствие консула. В Риме он был цензором, осуществляя финансовый контроль, но зато в Таренте он сразу получил преторский пост. Я часто взвешивал все «за» и «против» такого решения: конечно, претор на порядок выше цензора, но ведь и Тарент не Рим… Хотя, с другой стороны, а мог бы ли он занять в Риме такой же пост? Человеком он, по слухам, был честным: не потянул за собой Теренция в Тарент, а оставил его спокойно жить в Капуе. Да и когда Теренция погнали из Рима, не стал подключать связи в его защиту, что говорит только в его пользу.

Гости, между тем, заходили в калитку. Феликс, как и положено привратнику, указывал им путь к дому. У нас при входе стоит маленький фонтан с тремя весело гудящими гусями из мрамора. (Какой римлянин не любит этих птиц?) Напротив стояли небольшие статуи Кесаря Августа, которым восхищался мой дед, и Кесаря Траяна, которым восхищался я. Дедушка поставил первую, а я вторую. Раскинувшаяся ива закрывала от зноя фонтан и статую, обсыпая их иногда пожелтевшей от жары листвой. От ветра, впрочем, иногда опадали и зеленые листья, создавая подобие прудов под ивами в садах Лукулла. Далее шла аллея с подстриженными лаврами и сиренью… Я жалел, что сейчас не апрель и не май, и гости не могли видеть ее белые пахучие цветы. Интересно всё же, зачем пожаловал ко мне дядя Теренция?

Я подбежал к гостям, когда Феликс ввел их в открытый дворик: мраморную площадку с небольшим фонтаном и кадками маргариток. На каменной стене из гранитной фигуры рога сочилась вода в прикрепленную к ней же мраморную чашу. Повыше красовалась мозаика: омовение ног Дианы… Боги, как же она похожа на Эмилию! Феликс, зачерпнув в ковш воду, как раз поливал ее на руки Сервия.

— Гай Валерий Павел Фабий рад приветствовать в своем доме дорогих гостей, — наклонил я голову. — Все, чем богат, готов поделиться с ними! — Боги, кажется, я в самом деле затосковал по общению.

— Салют и тебе, почтенный Валерий Павел Фабий, — ответил охотно Филипп Сервий. — Твоя доброта и гостеприимство могут служить образцом для любого гражданина и настоящего патриция! — при этих словах он вытер руки о протянутую ему Феликсом салфетку.

Все-таки Валерий, а не Гай Валерий… Что же, не велика беда — привык. Теренций, в отличие от дяди, не приветствовал меня, а молча обнял, как и положено старому другу. А ты истощал, друг Теренций… Каштановые волосы растрепаны аккуратными кудрями на манер покойного Кесаря Траяна; голубые глаза смотрят навыкат, словно выпучены от рождения; на лбу небольшая гряда морщин. Горбатый нос всегда придавал ему властность. Одет Теренций, как и я — в длинную белую тогу, только с красной каймой. «Неужто тощаешь от ночных утех с изящной Фотидой?» — ехидно подумал я.

— Рад, рад тебя видеть, — пробормотал я.

— А уж как я рад, дружище, — звонко ответил Теренций. Его голос всегда звучал жестко и звонко, словно у трибуна на собрании. Хотя, нет: для трибуна Теренций плохо владеет собой, заводится, а это явно лишнее.

— Где желают гости принять трапезу: дома или у моря? — спросил я, как и положено по этикету.

Теренций и дядя переглянулись. Я очень давно не видел Филиппа Сервия. Ему было явно под пятьдесят — «акмэ жизни», как принято говорить. Невысокий, коренастый, с пегими волосами (точнее, черными вперемешку с седыми), он казался мне жестким и беспощадным воином. Длинный толстый нос выступал вперед, придавая ему профиль «настоящего солдата», а серые глаза смотрели холодно и властно. На левой щеке было много шрамов и язва — видимо, в нее превратилась до конца не зажившая рана, полученная в сражении. Эта язва чуть кровоточила — Сервий, как я заметил, время от времени почесывал ее.

— Лучше у моря, — сказал Сервий. — В такой чудесный вечер как-то не хочется сидеть дома. Даже если это ваш дом, почтенный Валерий Фабий.

— Да, вы правы, — ответил я спокойно. — На море ожидается чудесный вечер, и было бы преступлением не отведать в него отменных яств.

— С благодарностью принимаем ваше сердечное предложение, почтенный Валерий Фабий, — кивнул мне Сервий.

Теренций как раз бросил салфетку Феликсу. Признаюсь, меня немного покоробило от его жеста. Я никогда не позволял себе так грубо швырять что-то привратнику. С рабами куда лучше договариваться, чем унижать их, равно как и в полях «раб с хижиной» всегда лучше «раба без хижины». А вот Теренций, думаю, не дает им спуску, унижая по пустякам. И зря: сколько историй гуляет о том, как доведенные до отчаянья рабы сожгли виллу очередного незадачливого хозяина…

— Могу ли я посмотреть на мозаичные панно вашего дома? — прищурился Филипп Сервий, глядя на меня.

Морщины на его лбу собрались в гармошку. Сейчас этим своим прищуром он мне чем-то напомнил деда. Я-то отлично понял, что дело не в мозаике; он просто хотел дать нам с Теренцием побыть наедине.

— Охотно. Филоктет! — позвал я старика. — Покажи господину Сервию панно Нептуна…

На нашей вилле есть целая мозаичная комната, посвященная фрескам Нептуна. На первой Бог моря изображен проезжающим в колеснице; на другом панно Салация, его супруга, делает торжественный выезд на дельфине в сопровождении веселых морских коньков; на третьем морские нимфы-наяды приветствуют Салацию, грациозно танцуя в парадных венках. Ну, а сам вход оформлен смальтой, изображающей седой океан. Не ласковое море, «Пеласгос», а седой и бурный океан, «Океанос», с пенящимися гребешками громадных волн. Так что почтенному Филиппу Севру, пожалуй, будет на что посмотреть.

— Рад, рад тебя видеть! — бросил я Теренцию. — Сколько зим, сколько лет!

— Да целых пять… Нет, семь… Как ты, буян, вернулся с военной службы! Все обещал заехать, да так и не заехал… — укоризненно помотал он головой. — А ведь Капуя — не Дакия и не Малая Азия, между прочим…

— Да и Рим — не Акра и не Земфирий, — парировал я.

— Тебе виднее! Ты ведь знаток тех мест! — рассмеялся Теренций.

— Что верно, то верно. Но друг мог бы и с семейством наведаться ко мне посидеть! — шутливо сказал я.

— И не проси… — замотал головой Теренций. — Земля, дом, служба… Земля опять, семья… То тебе хорошо — холостому! — махнул он рукой, — А Фотида моя все желает гульнуть на твоей свадьбе! — сейчас его выпуклые глаза приобрели лукавый вид. Словно говорили: «Мол, знаю, знаю, чем тебя поддеть!»

С Теренцием Варром мы знакомы, как говорится, тысячу лет. Еще в детстве мы сидели на скамье в одном классе у известного грамматика — Луция Кверра Капульки, высокого, мучнисто-бледного, с горящими глазами. Учил он нас крепко, но за провинности беспощадно поднимал с места и заставлял стоять до конца урока. До сих пор не могу забыть, как мы с Теренцием зверски разрисовали какой-то найденный папирус по астрономии различными шутками и островами и в конце концов решили превратить Эклиптику в распутнейшую нимфу. Почему именно Эклиптика стала нимфой, я уже не помню, но ради этих игр с папирусом мы геройски выдержали стояние на двух уроках.

— Видишь ли, женитьба предполагает любовь, а мое сердце пока пусто, — вздохнул я, глядя на центральный фонтан. Мы вышли из атриума и не спеша направились в сад.

— Все сожалеешь о Клодии? Ну и зажигал же ты с ней! — засмеялся Теренций. — Наведайся к ней, — шепнул он мне, — она рада будет, уверен, — потер он руки.

— Она теперь, говорят, почтенная матрона, — хмыкнул я.

Забавно, что мы не виделись столько лет, а болтаем, словно расстались вчера. Впрочем, может, Гораций и прав: с настоящим другом ты можешь не видеться годами, но всегда быть ему близким?

— Тебе будет рада, — фыркнул Теренций. — Смотри, а то кончится тем, что выдам свою дочку за почтенного Валерия Фабия! — засмеялся он.

— Ладно, ладно, — буркнул я, не желая продолжать скользкую тему. — Как сын и наследник?

С Теренцием говорить о женщинах я желаю меньше всего на свете, и тому есть причины. Ведь он, поганец, добился в свое время успеха у моей сестры Туллии. Не знаю уж, чем он ее привлек, но в его присутствии она всегда многозначительно опускала веки и вытягивала вперед ноги. Теренций, пользуясь ее благосклонностью, покачивал и кресло, на котором она восседала. А однажды я и вовсе подловил их страстно занимавшимися любовью: нагая Туллия с наслаждением стояла на четвереньках, оседланная моим другом, как лошадка. Впрочем, в юности это вполне естественно, хотя я почему-то изумился их тяге друг к другу. И всё же, хоть это вполне естественно, мне было немного не по себе от того, как властно мой друг натягивал мою сладко стонущую и выгибавшую спину сестру.

— А неважно… — мой друг неожиданно сник. — Моя боль. Соображает слабо, — понизил он голос.

— То есть? — удивился я. — Что значит слабо?

— То и значит, — оторвав грушевый лист, Тереций стал теребить его в руках. — Жена родила ублюдка, — вдруг в ярости сплюнул он. — Не тупой, а слабоумный!

— Погоди… — говорю. — Ты не пробовал отвезти его к колдунье…

— Я же тебе говорю: уб-лю-док, — по слогам выделил друг. — Соображать не способен! — На его красноватом лице отразилась гримаса ярости. — Ну, да что об этом говорить, — он резко махнул рукой, словно и впрямь рассекая воздух.

Я вздохнул. Всё же Варры и Сервии, как ни верти, были знатными, богатыми, но плебейскими родами. У них принято выражать свои чувства при других, в то время как у нас, патрициев, это строжайше запрещено. Хоть надрывайся от боли и горя, а будь улыбчив и спокоен и не смей повышать голос. Мы впитали этот завет не от матерей, а от прабабушек, да так, что страдаем сами, если случайно сорвались. Наверное, это последнее различие, оставшееся между нами, римлянами. Ладно, не буду продолжать разговор на больную тему — и так все понятно.

— Дядя твой возвращается… — посмотрел я в сторону атриума. — Вы с ним просто или…?

— …Или… — не стал скрывать Теренций, все еще кусая губу. — Или, дружище… — уточнил он.

Я кивнул в знак согласия. Значит, по делу. Любопытно, какое дело может быть ко мне у почтенного Филиппа Сервия.


* * *

Гомер сравнивал море с вином. Наша вода и правда темна. Она лишена малейшей белобрысости северного Понта Эвксинского — бескомпромиссный ультрамарин. На таком фоне еще эффектнее смотрятся белые колонны, венчающие прибрежные скалы. Издалека они — как следы пены после бритья. Вот и у меня на морском берегу стоят две небольшие мраморные колонны, строгие, дорические — словно остатки какого-то греческого города.

На берегу моря у меня стоит хорошая беседка для гостей. Фактически, это даже настоящий павильон. Дедушка не поскупился и построил ее в виде полукруга из белого мрамора с тремя опорными колоннами. А я украсил ее мозаикой Персея, сражавшего чудовищного Кракена ради прекрасной Андромеды. Вот и на моей мозаичной фреске он летит над пенами волн в крылатых сандалиях и с мечом. Андромеды на моей фреске нет, но она, думаю, ждет героя, подарив ему себя. Представляю, с каким наслаждением, он, как победитель, гладил ее белые колени и бедра, наслаждаясь ночью тайной благовоний и ее стонами.

— Подумать только: сам Кесарь Нерон сидел вот так же у моря с друзьями и играл на кифаре в вечер накануне поджога Рима! — вздохнул Теренций, давая начало нашему разговору.

Раб как раз разлил молодое вино, принесенное гостям, и разлил его в чаши. Рядом с ними лежал на блюде острый сыр с зеленью. У нас, римлян, не принято начинать разговор с дел. Сначала нужно проявить уважение к хозяину, поговорив на отвлеченные темы, поспорив об истории и мироздании, и только потом приступать не спеша к делам.

— Может, не стоит вспоминать о тех темных временах? — спросил я, протянув руку к чаше.

— О мертвых или хорошо, или ничего, — вздохнул Филипп Сервий, словно говоря о неизбежном.

Мы возлежали на трех ложах, подготовленных заботливой рукой Филоктета, прямо напротив бухточки, где на небольшой косе и стояли две колонны. Море иногда затапливало их, создавая иллюзию наводнения. Предвечерний прилив усиливался, и волны побежали на берег сильнее, хотя лазурь морской глади еще казалась почти полуденной.

— О мертвых — правду! — полушутливо ответил я. — Кстати, дорогие друзья: мой дедушка, почтенный Марк Публий Фабий, рассказывал мне эту историю, связанную с Нероном. Кесарь Сервий Султпиций Гальба не желал говорить о прошлых темных временах и просто сказал Сенату: «О мертвых или хорошо, или ничего». «О мертвых — правду!» — потребовали возмущенные сенаторы.

— А я слышал то же самое про Пресветлого Кесаря Августа и Сенат! — засмеялся Теренций. — Вот незадача!

Филипп Сервий пристально смотрел на морскую гладь, становящуюся все более густой.

— Кто прав, сказать, мои молодые друзья, не берусь. Возможно, и те, и другие. Как учил великий Аристотель: истина всегда посередине, во всем нужна золотая середина. Поблагодарим радушного хозяина за гостеприимство! — поднял он бокал.

Вино в самом деле оказалось превосходным: сухим и немного терпким. Вдали раздался треск цикад. Я взглянул на синеву моря. Все знают, что «пенорожденная» Афродита вышла из моря, и я представил, как белое тугое тело Клодии выходит из него, игриво отбросив маленькой ножкой волны.

— Который рад приветствовать дорогих гостей! — поднял и я чашу в свой черед. — Несмотря на все ошибки, в отношении золотой середины Аристотель был прав.

— Первый раз вижу критика таланта Аристотеля, и это, невероятно, блестящий юрист Гай Валерий Фабий! — в улыбке Филиппа Сервия блеснул интерес. Теренций тоже улыбнулся: видимо, он был рад, что к нас с дядей сложился разговор.

— Для меня, читателя и почитателя Платона, его логические изъяны слишком велики, — ответил я также с приветливой улыбкой. Налетавший ветерок покачал ветку стоящей близко к морю акации.

— Ах, вот оно что, я встретил платоника… — Сервий потеребил перо фазана. — Я уважаю вас, дорогой Валерий, но не могу, вслед за Аристотелем, принять разделение на мир форм и идей. По мне, так это бессмыслица для разума.

— Отчего же бессмыслица? — пожал я плечами. Густая волна набежала на берег и, разбившись о серую песчаную косу, побежала вдаль. Ближе к вечеру соленая пенящаяся лазурь, как и положено, затапливала песок.

— Неужели вы, дорогой Валерий, допускаете, что помимо нас есть невидимый мир идей? — спросил Филипп. — Я, вслед за Аристотелем, нахожу это бессмыслицей для нашего разума.

Цикады затрещали дружнее, напоминая нам, что вечер вступает в свои права. В детстве я не верил, что насекомые могут так кричать: мне казалось, что это поют неведомые мне птицы.

— Разумеется, — сказал я, глядя на тонкие линии набегавших волн. — Волны бегут на берег. Силу Нептуна, движущего их, мы не видим. Мы определяем координаты звезд по эклиптике, но разве мы видим саму эклиптику? Мы видим сон, но разве мы видим бога Гипноса, дарящего его нам?

Филипп Сервий откинулся и добродушно рассмеялся.

— А ведь молва права! Молодой Фабий — блестящий ритор и правовед! Попробуй-ка поспорь! — подмигнул он Терренцию. — И все же возражу. Да, мы знаем о природе материи гораздо меньше, чем думаем, — откинул он палец. — Да, согласен, мы мало что знаем о божественной силе. И все же это не доказывает, что существует мир идей и форм, живущий отдельной от нас жизнью.

— Но души рождаются в теле и покидают его, уходя в Аид, — ответил я. — Волна находит на берег, а затем, повинуясь силе, строго по часам идет на прилив. Люди рождаются в почти одинаковых телах, но с разными душами. Волны идут по одному и тому же закону. Это ли не доказательство, что мир идей отделен от мира форм?

— Аристотель ответил на ваш вопрос, дорогой Валерий, — на губах Сервия появилась тонкая улыбка. — У каждой вещи есть своя частная цель, скрытая в ней самой. Высшей целью является Благо — «то, ради чего».

— В таком случае отчего же мы не видим души и, например, Благо моря? — парировал я, поставив осушенную до дна чашу. Сыра на блюде почти не стало, хотя несколько кусочков еще оставались для гостей.

— Действующая причина от нас скрыта, — развел руками Сервий. — Смертному ее увидеть не дано.

— Тогда не логичнее ли вслед за Платоном предположить, что идеи просто живут в ином мире, чем формы? — спокойно ответил я.

— Погодите… — добродушно рассмеялся Теренций, театрально выдвинув чашу вперед. — Пока вы достойно спорите о высокой мудрости, среди плебса** распространяются самые темные учения!

Дядя и племянник переглянулись. Похоже, они начинают приступать к главному, ради чего и пришли ко мне. Что же, послушаю внимательно — дело, видимо, принимает интересный оборот,

— Таков уж городской плебс, — ответил я. — Он готов верить не в разум, а в самые темные и глупые поверья. Крестьяне, возделывающие землю, гораздо умнее городских низов, падких на фокусы проходимцев.

— Готов согласиться с хозяином, — нахмурился Сервий. — Взять хотя бы темную секту последователей Иисуса из Назарета, распятого при Кесаре Тиберии. Вы, конечно, слыхали о ней, дорогой Валерий?

— Да, разумеется. В Малой Азии и на берегах Понта Эвксинского она распространяется активно. Великий Кесарь Траян был к ним милосерден, запрещая их выслеживать, чем они и пользуются, — ответил я.

— И не только в Малой Азии, увы, — подтвердил Сервий. — Не так давно в Таренте мы раскрыли их целое общество. Вожаки преданы строгому наказанию за непочтение Кесарю, а мелочь получила наказания кнутом, — ответил он.

— За непочтение к Кесарю следует предавать казни! — отрезал Теренций. На его лице мелькнула гримаса ярости, словно уже видел исполнение приговора.

— Согласен, но наши законы слишком мягки к мерзавцам, — горько ответил Филипп Сервий. Подбежавший раб наполнил снова чаши вином.

— Какие-нибудь заезжие африканцы, армяне или иудеи? — спросил я. — От них всегда куча проблем, этих диковатых людей, падких на колдовство.

— Ах, если бы… Нет, среди них были и римские граждане! Наш плебс становится падок на них, — хмыкнул дядя Теренция.

Я поднял брови. В душе я не мог поверить, что римлянин может быть падок на темные суеверия, да еще враждебные Кесарю и отеческим святыням. Ладно, сброд из Малой Азии или Понтиды, но римляне…

— Да, да, не удивляйтесь, — Сервий словно прочитал мои мысли. — Среди них есть и граждане Рима. Вот это уже становится тревожно. Кстати, что думаете вы об этой темной секте, Валерий?

— По мне, так дело проще простого, — сказал я. — Иудейские жрецы всегда люто враждовали друг с другом, просто жрали поедом своих врагов, и под конец одни стали искать у нас поддержки против других.

— А ведь это так! — согласился Сервий. Волна с размахом ударилась о песок и помчалась назад к камням.

— Иудеи зажили в нашей империи неплохо, но недовольные священники стали готовить заговор против своих противников — сами хотели получить кусок пирога.

Это только кажется, что право — абстрактная наука. На самом деле право есть логика согласования интересов. Без этого страна разделена на кланы и обречена на бесконечные войны. Вот отчего ни у эллинов, ни у даков, ни у иудеев нет государства — они бьются друг с другом насмерть и не могут выступать как целое. Их идеи не обрели законченную форму государства, что ведет к гибели.

— То есть, ты думаешь, что за всеми этими тайнами стоят обычные интересы иудейских жрецов? — Теренций с интересом посмотрел на меня, даже не прищурив чуть выпученные глаза.

— Да, разумеется, — ответил я. — Для этого недовольные жрецы нашли некоего Иисуса из Назарета, провозгласили его «мессией» и «живым богом».

— А знаете, мои молодые друзья, что он обещал? — холодно усмехнулся Сервий. — Что он придет и будет судить все царства неким судом!

— Прямо-таки все? — ехидно рассмеялся Теренций. Шум прибоя усиливался, и морская гладь все сильнее покрывалась долгой рябью.

— Ну, правильно, — согласился я. — То есть кого судить-то? Иудейских жрецов, клан, получивший пирог, — ответил я спокойно. — А те жрецы, стоявшие у власти, его распяли в назидание другим. Шла какая-то своя разборка между иудеями, — покрутил я рукой.

— А знаете, во что они верят? — кашлянул Сервий. — Что их «Мессия» воскрес и явился как Бог!

Мы с Теренцием переглянулись и, как по команде, засмеялись. Теренций громко фыркнул, а я тихо улыбнулся.

— Думаю, их «мессия» просто не умер на кресте, а потерял сознание. Его в бессознательном состоянии, но живого, ученики положили в гроб. Отлежавшись три дня в гроте (возможно, его активно лечили), он, естественно, «воскрес» и явился своим ученикам.

— Отличная идея! — вдруг стукнул себя по лбу мой друг. — Валерий, ты гений!

— Вполне реалистичная версия, — согласился Сервий, задумчиво почесав язву на левой щеке. — Я думал немного иначе: что мятежные иудеи подменили его на двойника. Но все изменилось, когда появился на сцене некий Савл, который создал из этой истории целое таинственное учение о едином и всемогущем Боге.

— Ужасное с логической точки зрения, — вздохнул я, взглянув, как мускулистый Персей тянет меч. — Ведь если загробная жизнь — награда за поклонение их Богу, то зачем тогда воскресение из мертвых? Странно, что никто не додумался до этого простого, но сражающего насмерть вопроса.

Я разбирался в делах этой секты неплохо, потому что жил в Малой Азии. Впрочем, все это казалось мне варварской галиматьей, способной, однако, поразить воображение низких умов.

— Вот потому-то они и предпочитают проповедовать не умным людям, а всякому сброду в портах, — поморщился Сервий. — Чего именно хотел этот Савл, мне сказать трудно.

— А мне нет. Восстания недовольных против жрецов Иудеи, — хмыкнул я. — Дело проще простого!

— Наверное… Валерий снова прав… — заметил Филипп. — Савла то ли казнили, то ли он покончил с собой… Но как бы то ни было, Савл создал подпольную организацию, враждебную нашей империи. У нас их еще очень мало, а вот в городах Малой Азии они стали внушительной силой.

Сейчас Филипп Сервий сосредоточенно смотрел в одну точку — на колонны у моря. Я понимал, что он говорит это не просто так, а, видимо, подходя к чему-то важному. Что же, буду начеку: дядя Теренция не так прост, как хочет казаться.

— У них есть какие-то тайные общества и у нас? — спросил я.

Такие слухи до меня уже доходили, но сейчас представился великолепный случай узнать подробнее. Как все римляне, я ужасно любопытен и хочу узнать о мире побольше.

— Общины, живущие под землей, — поморщился Сервий. — В малоазиатских городах полным-полно катакомб, в которых они прячутся. Это общины, где всем заправляет местный жрец — епископ, как они его именуют, — при этих словах он зачем-то поднял вверх палец: видимо, чтобы показать значимость этого момента или свою осведомленность. — Все участники общины обязаны ходить в рубищах и отдавать все имущество на ее нужды.

— Мерзость какая: сидеть в катакомбах со всяким вонючим сбродом! — тонкие губы Теренция скривились в гримасе отвращения.

— Если только ты сам не сброд, — пробормотал я. — Там, говорят, есть и проститутки, и беглые гладиаторы, и воры… — Наконец-то подул весерний бриз, зашевелив ветви кипарисов. Совсем скоро они выпустят свой аромат…

— И вся эта мерзость верит, что их Бог воскрес? — скривился мой друг.

— Поверьте, друзья, там есть и весьма богатые люди, — вздохнул Сервий. — Их заботами подобные общины живут и даже процветают. И увы: проповедуют непочтение к Кесарю, нашим отеческим святыням и втайне готовят бунт!

— Давно пора напомнить им времена Суллы! — не выдержал Теренций. — Брать в заложники и казнить через одного.

— Думаю, лучше поступить иначе, — сказал я. — Может быть, их стоит поиспользовать в интересах нашей империи?

Теренций и дядя с интересом уставились на меня, словно желая вопросить: уж не сочувствую ли я втайне бунтовщикам.

— Я бы предложил им сделку: публичное почтение Кесарю в обмен на нашу защиту от иудейских жрецов, — сказал я. — Они ведь хотят отнять у них часть власти? Вот и прекрасно, пусть держат Иудею в ежовых рукавицах.

Наверное, я сейчас сам искренне изумлялся, почему нашим властям не пришла в голову такая простая мысль.

— Оригинально! — захохотал Теренций. — Нет, правда оригинально. И что будет потом?

— Они закончат свое бытие, — сладко вдохнул я терпкий вечерний воздух. — Сразу в секте наступит раскол: одни примут наше предложение. Другие, непримиримые, раскроются через пару лет: сколько можно бегать в катакомбах, когда твои бывшие друзья сидят в хороших домах и потягивают вино? Значит, расколются и радикалы. Ну, а оставшихся маргиналов можно будет и добить.

Дядя и племянник переглянулись. Затем Теренций покачал головой: мол, «умен, бестия». Сервий кивнул.

— Может быть, объективно вы и правы, дорогой Валерий, — уступил Сервий. — Но этот весьма разумный путь увы, закрыт после дела Софии.

Темнокожий раб Рамий, привезенный из Африки, принес нам мое вино. Я посмотрел на чернофигурный греческий сосуд, на котором красовалось изображение бой Ахилла с Мемноном. Эфиопский царь уже проиграл, упав на одно колено с воткнутым в плечо копьем. Ахилл, торжествуя, готовился отрубить ему голову, чтобы украсить ей погребальный холм своего друга Антилоха. «Ничего… Мы переживем и падение Трои, и ваши сосуды будут с нашим вином!» — заметил я про себя*.

— За гостей! — провозгласил я второй тост, который охотно поддержали дядя и племянник. — Всегда рад видеть вас в своем доме!

— Что эа история? — поинтересовался я, когда Рамий удалился. Рабам не следует слушать наши разговоры, хотя они охотно любят это делать.

— Неужели вы не в курсе? — поднял брови Сервий. — Некая София, вдова из Медиолана, прибыла в Рим и остановилась у дамы по имени Фессамния. Три ее дочери, возрастом около десяти лет, Вера, Надежда и Любовь…

— Что, их так и звали? — совершенно искренне изумился я, глядя на цветущую клумбу желтых и белых роз.

— Да. Они вместе с матерью отказались поклониться богине Диане, и Кесарь Адриан велел их всех пытать и обезглавить. С тех пор путь к переговорам и соглашению закрыт! — Сервий резко провел в воздухе ладонью, словно перерубил невидимую черту.

— Наконец-то преподали урок этому сброду! — радостно воскликнул Терренций. Шум морских волн словно решил ударить посильнее, дабы усилить его слова.

— А по-моему, россказни, — ответил я, также отпив вина. — Кесарь Адриан, кроткий и чистый человек, велел пытать и казнить каких-то малолетних девчушек? Кесарь Адриан, написавший себе эпитафию: «Трепетная душа, нежная странница, Гость и друг в человеческом теле, Где ты сейчас скитаешься…»? Не выслал, не загнал в Ольвию, а казнил? Да и имена девиц чересчур уж подозрительные, — поставил я вино, — вот именно Вера, Надежда и Любовь! Прямо какая-то назидательная басня!

Теренций с дядей смотрели на меня во все глаза, словно не зная, что возразить. Филипп Сервий, похоже, о чем-то размышлял, а затем, чуть кашлянув, взял кусочек соленого сыра.

— На самом деле, уверен, случись такое, Кесарь Адриан бы улыбнулся, да подарил бы каждой девчушке сладостей и свиток великой поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей» — пусть просвещают свой разум и уходят от суеверий и галиматьи. — Теренций, прослушав меня, вдруг закивал, словно сдался под натиском аргументов.

— Что же, не исключаю, что и басня, — вздохнул Сервий…

— И сочиняют подобные гнусности сами эти сектанты, дабы опорочить Кесаря и спаять своих людей ненавистью к нам, — отрезал я. Подобные пакости надо пресекать сразу.

— Не исключено. Но как бы то ни было, оборванцы в нее верят, дорогой Валерий. Путь к переговорам закрыт.

Я посмотрел на предвечернюю морскую синеву. Павсаний** прав: вечернее море наталкивает на размышления, так же как полуденное тянет на эрос. Сейчас я, честно, уже не хочу представлять белое тело Клодии, выходящее из морской синевы. Я был не совсем искренен в оценке Кесаря Адриана: правление его было, прямо скажем, не из лучших. Мы ушли из Парфии и Ассирии — впервые римляне оставили территорию, что само по себе заставляет мое сердце обливаться кровью. Как мог Рим отступить, как? Да и Армению мы повысили до статуса протектората вместо провинции — интересно, зачем? У нас в Италии зачем-то осушили Фурцинское озеро, на котором можно было устраивать чудные прогулки. (По преданию так завещал сто лет назад Кесарь Клавдий, но, во-первых, кто там достоверно видел это завещание, а, во-вторых, сколько не слишком умных рескриптов остались мирно спать в прошлом?)

Разумеется, не все, далеко не все в правление Кесаря Адриана было плохо. Улучшены дороги, созданы военные лагеря и новые полки в провинции из неграждан. Прекрасно, пусть воюют за Рим, как за нас. Сальвий Юлиан, старший друг моего патрона, многое сделал для кодификации права. Украшены Афины, чему я, как поклонник эллинской мысли, немало рад. Я никогда не доверяю ситуациям, когда все хорошо или когда все плохо. И всё же, всё же это не блестящее правление Кесаря Траяна. Ибо только расширение территории и триумфы, пусть и выстраданные, есть истинная суть великой империи.

— Однако, друзья, не слишком ли нас занимает суеверие невежественного плебса? — спросил я.

— Увы, дорогой Валерий, — вздохнул Сервий. — Я не посмел бы занять ваше внимание этими предрассудками, не окажись в секте ваш старинный с Теренцием друг Эмилия Александрина Квинктиллия!

Я почувствовал, что чаша ускользает из моих рук.

Примечания:

* Римляне считали себя прямыми потомками троянцев.

** «Плебс» в данном случае обозначает не плебеев (непатрицианский нобилитет), а темную невежественную толпу.

** Павсаний — древнегреческий писатель и географ II в.н.э., автор античного путеводителя «Описание Эллады».

Глава 2. Эмилия

Эмилия Александрина Квинктиллия? Нет, это в самом деле было невероятно. Словно ища поддержки, я посмотрел на Теренция, но тот лишь кивнул мне с хмурым видом. Впрочем, может быть, ошибка? Может, она оказалась просто в ненужном месте и в ненужное время? Сейчас надо выяснить все обстоятельства дела, а там…

— Это доказано или только подозрения? — я сразу попытался придать разговору нужный поворот.

— К сожалению, да, — вздохнул Сервий. — Эмилия Квинктиллия была не просто членом секты, но даже их проповедницей. Члены их общины подтвердили это.

— Не было ли здесь навета? — мой голос приобрел обычное звучание, словно я начинал готовиться к консультации по важному правовому вопросу.

— А зачем? — вскинул на меня удивленный взгляд Теренций.

— Мало ли… — посмотрел я на темнеющие воды. — Например, с целью шантажа: выпросить деньги. Или по просьбе врагов Квинктиллиев…

— Рад бы согласиться с вами, да не могу, — развел морщинистыми руками Сервий. — К сожалению, Эмилия Александрина Квинктиллия охотно призналась во всем сама…

Я замолк. Темнокожий Рабий принес, наконец, основное блюдо: жареную форель из наших прудов. (Иногда, если гости приезжают пораньше, я охотно показываю им мои рыбные пруды, расположенные с другой стороны от виллы). На закуску — мидии с климатом уксусным соусом. Для желающих — морские огурцы и морские ежи, вареные раки и, наконец, гусиная печень с домашним кислым вином. Сегодня для гостей будет «морской день» — не люблю мешать дичь с рыбой, как иногда у нас, к сожалению, делают на званых обедах.

— За процветание столь щедрого дома! — поднял тост Сервий.

— Давно мечтал поесть настоящих мидий, а не замаскированных рапанов, — вздохнул с какой-то легкой обидой Теренций. — Дорогие они стали у нас в Капуе — ужасно. Кто бы вот мне объяснил почему…

— Цена на перевозку, — кивнул Сервий, охотно поливая мидии соусом.

— Но раньше-то стоило дешевле, — пожаловался снова Теренций.

— Торговлю приморскую отдали посредникам, — пояснил я. Шум волн чуть ослаб, словно море стало набираться сил перед новым броском на гальку.

— Грабители! — возмутился Теренций. — Куда только смотрят трибуны?

Я едва сдержал смешок. Не знаю почему, но жалкий вид моего друга казался ужасно забавным.

— Ее фамилия по-прежнему Квинктиллия? — поинтересовался я, пытаясь вернуть разговор в деловое русло. Может быть, я сплю и мне просто снится необычный сон? Но нет, сколько бы я ни щипал себя, море и форель оставались все так же реальны.

— Да… — Сервий, судя по выражению лица, был явно доволен форелью. — Она исчезла из дома восемь лет назад…

«Когда я шагал на Дунае», — подумал я. Теренций, между тем, радостно занялся морскими водорослями.

— И сколько бы ее ни искали, найти не удавалось, — продолжал Сервий. — Об истории этих поисков я бы мог написать интереснейший манускрипт. Сначала подозревали, что она сбежала с любовником в Бруттию…

— А это не так? — поинтересовался Теренций с легкой иронией, словно такая версия и не нуждалась в доказательствах.

— Нет… Почтенный Гней Гораций Манлий жил, как выяснилось, с иной дамой. Зачем появились слухи, будто Эмилия Квинктиллия покинула родной дом и уехала в Малую Азию или Иудею.

— Иудею! — Теренций вдруг прервал нашу беседу и стукнул кулаком по краю ложа. — Иудею! — рассмеялся он громким смехом. — Вот мне безумно интересно: что такого в этой Иудее, что туда влечет народец, как мух на мед? Ну, пустыня… Ну, ходят грязные иудеи, нищие и оборванные, — презрительно выпятил он нижнюю губу. — Ну, верят, что они заключили договор с Богом… И что?.. Вот на что там смотреть?

Неожиданно мой друг вскочил и начал расхаживать по зеленовато-бурой траве, крепко выжженной летним солнцем.

— Я еще понимаю поехать в Грецию, соприкоснуться с мыслью и искусством! Я понимаю — поехать в Египет и посмотреть на чудесные гробницы. Но смотреть на грязных иудеев, как они молятся на карачках, выставив грязные босые пятки… — бр-р-р-р… — или нюхать их вонючее масло… — Теренций изобразил подобие брезгливой дрожи.

— Слабые умы влекут дешевые чудеса! — спокойно сказал я, хотя, признаюсь, интерес к иудеям мне всегда был непонятен. Народ как народ, живут как хотят — и пусть их… Лишь бы проблем не создавали…

— Да какие там дешевые чудеса, дружище? Какие? — от волнения выпучил глаза Теренций. — Я бы понял, будь там грубые фокусы, но какие фокусы? Кроме грязных иудеев с их рассуждениями про своего Бога там нет ничего! Почему римлянину вообще интересно слушать про богов с еврейскими именами? — презрительно фыркнул он носом.

— Чудеса всё же есть, дорогой Теренций. — Голос Сервия приобрел назидательные нотки, словно он хотел дать урок мальчишке. — Двести лет назад легионы великого Гнея Помпея взяли Иерусалим. Победитель решил посетить закрытую часть храма. По слухам, иудейские жрецы там хранили то ли золотого тельца, то человека, обреченного на заклание, то ли… Гней Помпей вошел за алтарь и заметил, что там ничего нет… Там обитало невидимое!

— Вот ведь жулики! — снова вздохнул Теренций. — К нам, помню, все торговец-армянин приезжал: редкий жулик. Все норовил обобрать. Я и оглянуться не успевал, как он уводил у меня каким-то образом золото.

— Впрочем, я навел справки, — уточнил Сервий. — Какое-то время Эмилия и правда крутилась в обществе Манлия. Но затем исчезла, — выделил он с легкой таинственностью. — Мы узнали о ней только на Сицилии, где она стала проповедницей.

— Вы их выследили? — поинтересовался я. Дело, конечно, было важным, и сейчас во мне проснулся юрист.

— Как вы знаете лучше меня, дорогой Валерий, эдиктом Пресветлого Кесаря Траяна, столь искренне почитаемого вами, эту зловредную секту нельзя выслеживать — только по другим преступлениям. В данном случае поступило сообщение, что действует тайное общество, оскорбляющее власть Кесаря.

Осенние сумерки спускаются быстро. В воздухе на мгновение повисает ощущение странной ясной пустоты, смягченной прохладным морским бризом. Такой воздух бывает только в сентябре, словно сама природа напоминает нам, что летняя жара безвозвратно ушла, что бы мы ни пытались сделать.

— Мы направили в общество наших соглядатаев: они как раз перенесли деятельность в Тарент, что по пути из Сицилии, — продолжал со вздохом Сервий. — И оскорбление Кесаря в самом деле было. Причем не со стороны этого зловредного общества вообще, а со стороны их проповедницы Эмилии.

— Не вера, а оскорбление Кесаря? — вдохнул я прозрачный и легкий вечерний воздух. Цикады начали шумную песню, словно напоминая о приближении заката.

— Увы… Посмотрите сами, друзья мои.

Сервий достал папирусный свиток и развернул его. Мы с Теренцием как по команде уставились в текст*.



— Что за дикая чушь? — посмотрел в текст Теренций. Сейчас в его взгляде читалась почти инстинктивная ненависть сельского жителя к подобным мудрствованиям.

— Ого, да у них почти гностическая секта! — хмыкнул я. — Ты, дружище, плохо знаешь Восток: там подобные маги кишмя кишат, — сказал я Теренцию.

— Нет, не сюда… Сюда… — показал пухловатый палец Филиппа Сервия.



— Невероятно… Это сказала римлянка? — пробормотал я.

— Больная… — только и мог вымолвить Теренций. — Она, дура, хоть поняла, что плюет в саму себя?

Сервий молчал, словно оставляя нам возможность самим дать ответы на столь необычные вопросы. Солнце явно садилось, и полутьма стала осторожно разливаться в воздухе.

— Увы… В Таренте они были арестованы… Но Эмилия Квинктиллия римская гражданка и требует Римского суда.

— Как быстро она вспомнила, что римлянка, — скривился презрительно я. — Вот бы она помнила это раньше.

— А где сейчас эта дура? — спросил Теренций. Волна снова с шумом ударилась о берег и тотчас, разбившись о камни, помчалась прочь.

— Дома в Риме. Заключена под домашний арест до окончания следствия, — ответил Сервий.

— А как, собственно, вы узнали, что она — это она, Эмилия Александрина Квинктиллия? — переспросил я. — Согласитесь, за десятилетнее отсутствие ее именем могла назвать себя любая самозванка.

— Обвинение, помимо ее слов, подтвердилось по трем статьям, — с грустью сказал Сервий. — Во-первых, при ней был фамильный перстень Квинктиллиев. Во-вторых, ее опознала тетка Иоланта Туллия Квинктиллия — весьма почтенная матрона. В-третьих, при ней была шкатулка, подаренная вашим другом Викентием Фонтеем. Теперь вы понимаете, друзья мои, что это дело касается вас обоих напрямую?

Он не договорил: Рабий как раз принес поднос с грушами и медом. Впрочем, договаривать ему было бессмысленно. Наступавшие сумерки, прикрывавшие гладь моря, сами собой подвигали меня к решению.


* * *

В шестнадцать лет нас всех тянет к любви, дружбе и лучшим чувствам. Наша небольшая компания сложилась как раз в шестнадцатилетие — в годы учебы у ритора Луциния. Ее основу составили мы с Теренцием, пухлый Тит Курий и высокий восторженный Викентий Фонтей, мечтавший о славе второго Овидия. Из девочек мы общались с подругой Туллии Лукрецией, которая познакомила нас со своими кузинами Эмилией Квинктиллией и Клодией Волумнией. В то старое, веселое время мы казались друг другу почти родными. Мы наслаждались прогулками по садам Лукулла, ночными спорами о мире, шутливым чтением Вергилия и тайным запретным купанием в морских волнах… Мы вбегали в большой и чарующий мир, взявшись за руки, и, казалось, уже самой судьбой были обречены на создание семейных пар.

Эмилия Квинктиллия всегда выделялась в нашей компании своей неприступностью и красотой. Правильные черты лица, высокий лоб, тонкий красивый нос, маленький рот, губы, на которых, казалось, горело желание страстных поцелуев, и большие сине-зеленые живые глаза, невероятные для римлянки, — все в ней дышало неизъяснимым очарованием. Белые, как пшеничные колосья, густые и мягкие кудри падали ей на плечи и были скреплены надо лбом диадемой, украшенной изумрудом. На гладиаторских играх она обычно садилась с родителями в третьем ряду, почти у самых Триумфальных ворот. Ее фигуру всегда обтягивала туника из белой тончайшей шерсти, обшитая внизу золотой полосой. Поверх туники, ниспадавшей красивыми складками, обычно был накинут белый паллий с пурпурной каймой.

Ее родители принадлежали к самому высшему слою римской знати. Отец долгое время был проконсулом; мать, подарившая ей такие диковинные глаза, происходила из древнего этрусского рода. Многие в нашей компании были втайне влюблены в Эмилию, кроме разве что меня. Меня ее яркая красота немного отпугивала — тем более что вокруг Квинктиллии всегда вертелась куча поклонников. Зато Теренций, Тит и Викентий буквально не давали ей прохода, посвящая ей стихи (как Тит) или просто переписывая Катулла (как Теренций и Викентий). Эмилия принимала их поклонения как необходимую часть свиты, но близко никого не подпускала. Меня она любила покусывать и поддевать, и я платил ей той же монетой — вполне дружески, без какой-либо ненависти или обиды.

Мы часто спорили, кем суждено стать Эмилии — женой знатного сенатора или новой Агриппиной. На первый взгляд, жизнь как будто оправдывала наши предположения: в восемнадцать лет Эмилия стала женой проконсула Луция Эвилия Манцила, которому тогда было около сорока. Однако через год супруги развелись. Формально Эмилия была отвергнута мужем под благовидным предлогом ее бесплодия, но по Риму ходили слухи о ее скандальном поведении. Молва считала Эмилию распутной женщиной, ей приписывали не слишком целомудренные отношения со многими поклонниками. Но как бы то ни было, при разводе были соблюдены приличия, и честь Эмилии не пострадала.

Что было с ней дальше, я понятия не имел. Меня отправили учиться в Платоновскую академию в Афины, а оттуда, как настоящего римлянина, на военную службу. Я не успел на войну в Иудее, и меня направили на север, в Паннонию, где снова было неспокойно. Шесть лет я прошагал в доспехах, дослуживавшись до военного трибуна, а оттуда меня перевели на гражданскую службу в далекую Понтиду. И мать, и дедушка проявили редкое единодушие: после армии я должен буду поработать в провинции, чтобы не избаловаться среди соблазнов Рима. Там, на берегах Понта Эвксинского, я прошел шестилетнюю службу от претора города Земфирия до префекта анноны Понтиды, контролирующего поставки пшеницы в Рим. В Рим я вернулся только после смерти матери и попал на службу к Луцию Эбурнию Валенту, получив должность квестора.

Меня всегда удивляли споры, какое образование лучше: афинское или спартанское. Спор бессмыслен, ибо самое лучшее образование — римское. Афинянине учили музыке, науке и искусствам; спартанцы — спорту и военному делу. А мы, римляне, учим детей прежде всего верности Отечеству, патриотизму как высшей добродетели и считаем главной наукой — историю. На подвигах предков воспитан каждый римлянин, и каждый готов их повторить. Только потом можно учить и наукам, и спорту, и искусству. И каждый из нас должен прошагать в юности легионером, как бы знатен и богат он ни был.

Филоктет, как эллин, никогда не мог понять, как можно чтить одновременно и Цезаря, и Помпея, и Гракха и Мария. Для эллинов, у которых есть науки и гимнастки без патриотизма, этого не понять. Но для нас патриотами были и тот, и другой — только по-разному понимали интересы родины. Мы чтим их как патриотов: они бились друг с другом за Родину! Но мы никогда не протянем руки тому, кто плюнул в Родину. Как Эмилия… Боги, Эмилия, как ты могла забыть, что ты римлянка!

Но теперь Эмилия сыграла с нами злую шутку. Не знаю, как Теренций, а я отлично понимал все с полуслова. Небо с ней, Эмилией, в конце концов — она как была, так и останется не в меру экзальтированной особой. Но ворошить теперь будут всю нашу компанию. Каждого будут расспрашивать, что он знает о ней, знал ли о ее увлечении поклонниками Распятого из Назарета, когда оно началось… Попросят подтвердить верность Отеческим Святыням. Не трудно, конечно, сделать это, но дальше за тобой закрепится неприятный душок — «то ли он украл, то ли у него украли, но что-то было». Отвратная тень в послужном списке — слухи о том, что ты был как-то связан с этим зловредным культом. Да и Теренцию, как отцу, эти слухи — не лучшее наследство, которое он может оставить своим детям.


* * *

Я опять смотрю на клепсидру: маленький сосуд с дыркой, откуда вытекает заранее отмеренный водяной ручеек. «Время отмеряет фрагменты жизни и выливается, возвращаясь в Лету», — любил повторять за Сенекой мой дедушка Марк Публий Фабий с легкой улыбкой. Пожалуй, так. Клепсидра как бы одалживает время у вечности.

Я осторожно слушаю плеск воды. Просто тихий плеск. В моей вилле есть крытые большой и малый бассейны. Несмотря на глухую ночь, мы с Теренцием сидим у малого бассейна напротив мозаичного панно «Данаиды». Феликс зажег не свечи, а два маленьких гранитных светильника. Мне не спится. Не спится и ему. Сервию я отвел гостевую на втором этаже, а Теренций спустился поговорить со мной.

— Ей чего не хватало, дуре? — вздохнул Теренций. Я смотрел на друга во все глаза, также лихорадочно ища ответа на этот вопрос.

— Знаешь, мне хочется задать себе тот же вопрос, — вздохнул я, слушая стук капель о мрамор. — Я не сочувствую иудейским жрецами, но могу их понять: они хотят отстранить нынешний клан жрецов, чтобы самим поправить вместо них, да их имущество себе присвоить. Сами рвутся в знать. Но римской гражданке-то что нужно? Верно, сама рвется в плебс? — спросил я упавшим голосом.

— Ну, особой она всегда была экзальтированной, согласись… — усмехнулся Теренций. — А, может, втянул кто?

— Что значит втянул? — пожал я плечами. — Ей же не семь лет, соображать должна бы.

— Бабы — дуры! — фыркнул Теренций. — Включая мою.

— Но это не ответ, — вздохнул я. — Не каждая женщина попадает в эти общества.

Я понял, что не могу сидеть на месте, и, встав, начал прохаживаться из угла в угол. Я хорошо понимал, чем взволнован Теренций. Из-за этой зловредной секты тень подозрения ляжет на всю нашу компанию. Иной, наверное, скажет: «Неужели вы опасаетесь проблем, будучи невиновными?» На это я отвечу: «А почему, собственно, мы все должны иметь проблемы из-за какой-то идиотки?» Капель воды из клепсидры словно напомнила мне, что неприятности в самом деле могут появиться.

— Твой дядя, вижу, крепко за них взялся, — заметил я как бы между прочим.

— Дядя — да! — охотно поддержал меня Теренций. — Видишь ли, он был ранен в Парфянскую кампанию. Ему кажется, что он до сих пор солдат в строю. Ну и личное… — понизил он голос.

— Он пострадал лично от христиан? — удивился я. В подчеркнутой бесстрастности Сервия мне сразу показалось что-то напускное.

— Сын погиб в Иудейской кампании, — пояснил Теренций. — С тех пор для дяди иудеи и азиаты — кровные враги.

— Последователи Иисуса вроде как враги иудеев? — спросил я.

— Да какая разница? Тут, дружище, уже не разбираешь. Враг — он и есть враг, — заметил мой друг, словно говоря о чем-то самоочевидном.

Что же, теперь все ясно. Для Сервия борьба с ними — вопрос мести, а там, где вступает в силу месть, там призывы к переговорам бессмысленны.

— Мы не можем полагаться на случай, — бросил я, продолжая ходить мимо темной воды.

— Хорошо. Что ты предлагаешь? — спросил Тренций напрямик. — Знаешь, мне эти разборки и судебные приставания не нужны.

— Мне тоже. Выход один — взять дело в свои руки, — спокойно ответил я. Сейчас меня охватило острое желание окунуться в бассейн, но я, естественно, держал себя в руках.

— Это как? — Теренций бросил на меня заинтересованный взгляд.

— Поеду завтра к Валенту и попрошу у него прокурировать дело, — сказал я. — Валент близок Кесарю. Так я хотя бы смогу держать дело под контролем…

Эта идея в самом деле пришла мне в голову, когда мы завершали грушевую трапезу. Надо превратить слабость в силу. Если все получится, я сам получу возможность влиять на дело. Ну, а дальше как пойдет: или я снимаю с Эмилии все подозрения, или я веду дело, несмотря на дружбу, и моя совесть чиста. Я уже предвидел две возможности.

— Ты уверен… — начал было Теренций.

— Ни в чем я не уверен, — сразу пресек его я. — Разве что в том, что другой возможности нет.

— Может… золото…? — в глазах друга появилась надежда.

— Не укупишь, — насмешливо ответил я.

— Неужто так берут? — возмутился Теренций.

— А ты думал? Внешне все — сама добродетель, но внутри… Впрочем, вспомни историю про Катона и нищего. Эти мухи были сыты и не слишком докучали мне. А вот сейчас на их место прилетит стая голодных мух…

— Ты находишь это нормальным? — спросил мой друг. — Не понимаю, как можно оправдывать воровство… Вы наверху должны бороться с этим, выжигая воров каленым железом… — он начал входить в ярость, показывая, как сворачивает кому-то голову.

— Я ничего не оправдываю. Но вспомни времена Мария, Суллы и Помпея. Разрушить порядок — это вернуть их жизни.

— Это оправдывает воров? — бросил резко мой друг. Похоже, какие-то продажные чиновники его крепко достали, беднягу.

— Нет. Но из двух зол я выбираю меньшее, — ответил я.

Мой друг хотел возразить, но не успел. Из ниши показалась полная фигурка в белой тунике. Подбежав к нам, она упала на колени. Прошло несколько минут, прежде чем я понял: передо мной моя рабыня Порка. Дрожа, она билась в рыданиях. Теренций с недоумением смотрел на это: мол, кто посмел ее сюда пустить?

— Господин… Господин… Дочка почти бредит…

— Гелле хуже? — спросил я.

Гелла — ее очаровательная пухлощекая дочка трех лет, которая только вчера мешала мне писать. Филоктет давал ей сладости, да и я иногда мог повозиться с ней. Вчера вечером Гелла почувствовала недомогание: першило горло, и она не могла ничего съесть.

— Жар. Господин, она ум… — мать затряслась от начинающихся рыданий. — Господин, ламии…

— Какие ламии! Скорее, везите в Рим. К доктору Квинту! — сказал я. На душе у самого похолодело от возможной смерти маленькой Геллы.

— До… Доктору Квинту?.. — растерянно смотрела женщина, словно говоря, что я идиот.

— Да, к нему. Он лучший.

— Он не примет рабыню… — всхлипнула Порка.

— Скажите ему, что она племянница Гая Валерия Фабия! — отрезал я уже жестко: при одной мысли, что Квинт ее не примет, я почувствовал прилив крови в голову. — Пусть попробует не принять! Деньги даст Филоктет. Будите его скорее, бездельника, — рыкнул я.

Порка начала целовать пол, но я заревел на нее, чтобы убиралась быстрее. Времени слишком мало, чтобы слушать слова благодарности. Не знаю почему, но я всегда испытывал легкое неудобство, когда меня благодарят. Выступать в Сенате или магистрате гораздо легче.

Примечание:

* Разделы проповедей Эмилии написаны пользователем Hertogenbos и использованы с его разрешения. Выражаю благодарность!

Глава 3. Валент и урны

Утренняя смола всегда имеет удивительный запах, особенно если он смешан с ароматом хвои. Утром он становится не просто сильнее, чем днем или вечером: в нем появляется ощущение свежести. Терпкость и легкая колкость хвойной смолы словно меняют ход времени, возвращая нас в семнадцать лет. От ее запаха хочется снова бежать вприпрыжку ранним утром, слушая стрекот цикад и пение просыпающихся птиц, а еще — смотреть на длинные тени, загородившие лесные дороги.

Утро застало меня на Аппиевой дороге, по которой уже шли первые повозки. Часть моего пути проходила через рощу, и я, открыв занавески, с наслаждением вдыхал аромат смолы и хвои. Кроны пиний казались нависшими над дорогой темно-зелеными шарами, а кедры, напротив, напоминали пушистые темно-зеленые лестницы с огромными шишками, Кое-где виднелись и аккуратные пирамиды кипарисов, излучавшие свой прохладный аромат: смесь приморской сладости и смерти. Трава вдоль дороги казалась совершенно жухлой: летняя жара полностью выжгла ее.

Позади остались Понтийские болота — те самые таинственные дебри, куда мы бегали в юности, ища чего-то необычного и чудесного. Клодия громко кричала, испугавшись, что мокрая трава — это трясина. Теренций залезал на сухое бревно, нависшее над обрывом, и болтал ногами. Я пугал Клодию с Лукрецией, что где-то здесь живут таинственные лесные чудовища. Мнительный Викентий дрожал, что у него началась малярия — тут, на болотах, подцепить ее было можно. (Я волновался тоже, но не мог показать друзьям и вида, конечно). А Эмилия… Она просто звала нас погулять ранним летним утром — в час, когда только поднимается заря, и проснувшиеся пинии начинают отбрасывать длинные тени на дорогу… Вдыхая запах хвойной смолы, мне кажется, словно я вижу даже ее легкий образ, бегущей впереди нас ранним утром. В семнадцать лет нам хочется скорее стать взрослыми, а когда мы становимся ими, то хотим назад в семнадцать.

Эмилия… Я смотрю на пушистую темно-зеленую хвою и никак не могу отделаться от мыслей о ней. Что побудило ее присоединиться к этой секте самого темного плебса? Будь она портовой прачкой или дешевой проституткой, я бы понял ее шаг. Будь она иудейкой или армянкой — тоже. Но Эмилия, происходящая из древнего патрицианского рода… Как могла она изменить родине? Как могла она, получавшая классическое образование, не видеть все невежество этих «чудес»? Я горько вздыхаю… Видно, я что-то не понимаю.

Солнце всходит, и запах потихоньку развеивается в утреннем тумане. Я вспоминаю, как некогда мы шли мимо тропинки к чаще, и Эмилия, глядя на поваленную сосну, говорила, что хочет сделать что-то важное, но только сама не знает что. Викентий смотрел на нее влюбленными глазами, а я усмехался про себя: мне всегда казалось ужасно глупым сообщать окружающим о своих планах и желаниях. И вот, кажется, она нашла себя… Примкнув к враждебной секте Савла, о которой я был наслышан на берегах Понтиды*.

Понтийская природа похожа и не похожа на нашу. Такие же горы, такие же кипарисы (разве что чуть более пахучие, чем у нас), такие же поросшие лесами склоны. Вокруг море — только светло-синее, местами даже зеленоватое, с пенными барашками. Только от всего этого веет большим холодом — неуютными северными ветрами, пенящимися штормами и дикими необжитыми горами, за которыми начинаются соленые безжизненные озера. Помню, как меня поразили выброшенные на каменистый берег огромные белые медузы, напоминавшие бесформенное желе. Вид этой аморфной массы на фоне темно-серой гальки словно напоминал мне, что я не дома, а на далеком севере, где наши интересы пока только намечены пунктиром,

Впрочем, я замечтался. Пока я вспоминал Эмилию и рыхлых понтийских медуз, мой кортеж приблизился к колумбарию — тому самому, что основал великий Кесарь Август. Эта громадная постройка из темно-коричневого камня не кажется такой уж зловещей, как выглядят земляные могилы. Урны всё же куда приятнее гробов с гниющими телами. А здесь ведь покоится и прах Викентия… Трудно сказать почему, но мне вдруг захотелось войти в царство вечного покоя и поискать урну с прахом друга. Урна не гроб — ей и поклониться можно.

— Стой! — бросил я резко моему кортежу.

Затем с легкостью спрыгнул с носилок. Сам не знаю почему, но я решил зайти в это мрачное кирпичное здание прямоугольной формы. Рабы покорно ожидали меня у носилок: мол, раз господину надо, так надо. Я рукой показал им на поляну с изрядно выжженной травой: пусть хоть немного отдохнут. А сам, придавливая траву, не спеша пошел к огромному плоскому зданию, которое само напоминало кирпич.

Дорога неожиданно перешла в плоскую кирпичную лестницу, совсем невысокую. Оно и понятно: основные помещения находятся здесь, под землей. По обе руки от меня следовало некое подобие кирпичных перил, похожих на низкие стены. Вокруг тишина. Интересно, почему я решил, что прах Викентия покоится именно здесь? Я пожал плечами собственной глупости, но всё же пошел вперед. Не возвращаться же мне сразу к кортежу. А то рабы-носильщики еще, чего доброго, сочтут меня сумасшедшим: господин направился к колумбарию, и, дойдя до входа, вернулся назад. Нет, раз уж решил, надо идти к урнам.

У входа я посмотрел на арку. Вокруг нее были выбиты слова Кесаря Августа: «Ubi sunt, qui ante nos In mundo fuere?»** Великий Кесарь был, как известно, большой шутник и обожал задавать вопросы, на которые нет ответа. Впрочем, его задачей было только заставить нас задуматься о, казалось бы, самых простых вещах. Я осторожно шел вперед и непонятно зачем остановился возле смотрителя — наверное, вольноотпущенника.

— Господину угодно взглянуть на предков? — подобострастно улыбнулся он.

Хитрый, бездельник. Знает ведь, что получит от меня золотую монету.

— Да, угодно. — Предчувствия не обманули его, и монета все же перекочевала в пухлую ладонь толстяка.

Откровенно говоря, я соврал. Как таковых родственников у меня здесь нет. Мать покоится в семейном склепе не Фабиев, а Витуриев — этакая тонкая месть отцу и деду. Там же лежит и мой дед по матери — Луций Эмилий Витурий. Младшая сестра Сира, любимица матери, умерла в детстве и покоится в склепе Фабиев. Дедушка Марк Публий велел после сожжения развеять свой прах над морем, и его могилы не существует в природе. Отец… Понятия не имею, жив ли он, а если умер, то покоится в колумбарии Миры или Эфеса.

Я вступаю в полутемные свободы и равнодушно смотрю на клетки, заполненные урнами. Здесь, в царстве мертвых, тоже есть своя иерархия. На некоторых стоят мраморные доски с аккуратно выбитыми именами. На некоторых медные, подешевле. А на некоторых и не стоят вовсе: видимо, родные должны помнить сами, кто погребен под этими сводами. И опять я встречаю то же разделение: возле одних лежат венки, а возле других пустота. Урны без имен и без ухода… Полное забвение. «Канул в Лету», — как говорят греки.

Передо мной — блестящая черная урна с позолотой, но без надписей. Венков нет тоже. Наверное, родственников нет, ибо урна дорогая. Дорогая, да вот помнить некому. Филоктет объяснял мне в детстве, что за этим стоит великая мудрость. Души умерших, попав в Аид, пьют воду из Леты и впадают в забвение. Для них больше нет времени и самих себя. Они просто стали «ничем». «Канули в Лету». Вода из жизненной клепсидры вытекла, и не осталось даже памяти о себе…

Так это или нет — нам, живущим, познать не дано. Я смотрю на саркофаг с вопиющей фигурой жреца. Теперь дедушка знает главную тайну мира: что там, после смерти. Он знает, как отделяется душа и что чувствует человек в эту минуту. Он знает, как уходит душа… Но в тот же миг я увидел дедушку, улыбавшегося неизвестно чему.

«Да ничего там нет, — словно говорил он мне. — Вообще ничего. Просто распад на атомы».

«Ну, как… Совсем ничего?» — спрашивал я.

«Просто, мой хороший, — потрепал он меня по голове. — Ты был во времена Кесаря Гая Юлия?»

«Нет», — ответил я.

«А во времена Кесаря Клавдия?»

«Тоже нет», — покачал я головой.

«Вот видишь… А мир был и жил своей жизнью. Так почему мы должны быть в будущем, раз нас не было в прошлом? — пожал он плечами. — Мир будет, а мы нет».

Я остановился возле черной урны с изображением плачущей нимфы. Под ней на дощечке стояла надпись: «Друзилла Клавдия Центроя». Это даже не пепел, а прах — перемолотый пепел. Я не видел урну дедушки, но, думаю, на ней он велел выгравировать свою любимую мысль мудрого Эпикура:

«Не надо бояться смерти: когда мы есть, смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются».

Я вздрагиваю, ибо не хочу. Не хочу ходить и искать урну с прахом Викентия — здесь, в Царстве теней, это слишком неприятно и неуютно. Впрочем, в Понтиде у некоторых народов есть обычай закапывать умерших в землю и закрывать могильный холм целиком венком из траурных цветов. Наверное, родственники только и мечтают о том, когда истлеют погребальные венки — это хоть какое-то облегчение. Ибо забвение — есть лучшая радость и покой. Да, откровенно говоря, мне и не найти ее в этих бесконечных коридорах с урнами.

Время и жизнь канут в Лету, а мы станем прахом в урнах. Не пеплом, а именно прахом. И все-таки я предпочел бы стать прахом в красивой урне, чем пищей для червей в саркофаге. Я поморщился и, развернувшись, быстрее пошел к выходу. Не стоит лишний раз входить в Царство Плутона.


* * *

Дом Валента выстроен в самом классическом стиле: прямоугольное сооружение, которое тянулось вдоль двора, а на улицу выходило глухими торцевыми стенами. Как и мой собственный, он казался с улицы каменной стеной, побеленной известью, вход в которую был прорезан лишь узкой дверью. В верхней части виднелись несколько редко расставленных маленьких окошечек и крыша из красных черепиц. Возле официального входа, вестибула, сидело несколько клиентов; однако мне, как близкому человеку, положен вход через внутренний садик — перистилий. Так и есть — хозяин в домашней белой тоге уже ожидает меня возле маленького бассейна, окруженного карликовыми кустами лавров.

Я никогда не любил столь популярный у нас этрусский атриум без колонн, хотя он безумно популярен в Риме. Не люблю, когда отверстия в кровле образуются только стропилами. Куда лучше, думаю, коринфский атриум с колоннами, которые я обновил на вилле и выстроил в своем доме. Зато у Валента, естественно, в центре атриума не фонтан, а старинный имплювий — водоем, куда собирается дождевая вода. Удовольствие тоже дорогое, хотя я предпочитаю бронзовые фонтаны с несколькими струями.

Хозяин приветствует меня теплой улыбкой и радостно машет рукой, хотя я понимаю, что это ничего не значит: Валент ужасно хитер, и за самой теплой встречей может последовать любая пакость, автором которой будет он сам. Внешне он кажется милым пухлым старичком с добродушным, хотя и несколько чванливым, круглым лицом. На рябоватой коже затаились уже крупные старческие родинки. Однако внимательные карие глаза выдают в нем весьма опасного игрока, с которым связываться лишний раз не стоит.

— Что же, посмотрим, какую весть вы привезли мне! — проговорил хозяин с веселой улыбкой, пока раб выливал мне на руки кувшин воды.

Если кто-то полагает, что Валент — веселый добрячок, то он сильно ошибается. Со своими подчиненными он может быть невероятно надменным. Попасть к нему на прием иногда невозможно по целой декаде, а если и попадешь, то это не гарантирует внимания. «Так, у вас время — пока спускаемся до второго этажа, — бросает он на лету собеседнику. — Там меня уже ждет другой человек». Или затем: «Я ничего не понял. Еще раз и по пунктам: раз, два, три!» — холодно говорит он, не глядя собеседнику в лицо. И еще у него есть странное качество: Валент тщательно избегает людей, которым он сделал что-то плохое, даже если они об этом и не знают.

Основания для такой важности у хозяина дома, надо сказать, были. Валент был пожилым сенатором, однажды занимавшим даже консульскую должность. Долгое время он был наместником в Британии, затем стал приближенным покойного Кесаря Адриана, войдя в его близкий круг. Одно время он едва не подмял под себя Сенат, но чьи-то интриги помешали ему на пути к власти. Однако и при новом Кесаре Антонине он, кажется, отлично сумел сохранить важный пост проконсула, курирующего задание Кесаря по кодификации права. Ваш покорный слуга работал среди его помощников, видя в этом шаг к дальнейшему продвижению.

— Сделал первую часть до сентябрьских Ид, — протянул я Валенту папирусный свиток.

— Замечательно… Кратко и точно… — пробежал он глазами мой текст. Густые седые брови Валента, напоминающие толстые хвойные ветки, чуть заметно шелохнулись. — Подумаем, как использовать для управления Египтом… Я еще поговорю с Гнеем…

Он выжидательно смотрел на меня, словно ожидая моей реакции. Гней — молодой помощник и писец Валента, происходящий из богатого плебейского рода. Редчайшая серость, не способная самостоятельно написать бумагу и породить оригинальной мысли, он каким-то образом стал любимцем Валента. Да таким, что важный старик не мог сделать шаг без него. Злые языки шептались, будто у них связь, но я только улыбался: Валент был слишком стар, чтобы вступить в нее. Скорее, дело в другом. Валент намеренно выбрал самого серого помощника, чтобы он не предал его, ибо был абсолютно нежизнеспособен без своего патрона.

— Вторую часть думаю закончить к празднику Цереры, — равнодушно бросил я, сделав вид, что информация про Гая не касается меня.

— Хорошее решение! — Валент с довольным выражением лица поднял вверх пухлый палец. — Главное, чтобы был результат!

Он немного наигранно засмеялся, показывая руками, как захватывает какую-то добычу. Его жесты значили, на самом деле, не так уж мало. Однажды мы за обедом говорили о силурах, и Валент, улыбаясь за завтраком, сделал показательный жест. «Их надо не вот так, — потер он о ладонь большой палец, — а вот так!» — с довольной улыбкой протер он ладонь о ладонь. Я же, кивнув, смотрел на маленький полутемный виридарий, расположившийся за дождевым бассейном. Статуи вокруг вполне классические: Гектор, Приам, Троил и Эней. Пора и мне вспомнить о политесе на фоне этих этих четырех мускулистых фигур.

— Я как-то подумал, что ныне уже мало кто прочитал целиком «Энеиду», — заметил я, глядя на ветви кустарников, слегка увивших стенки бассейна.

— Что, совсем не читает молодежь? — бросил на меня веселый и слегка ехидный взгляд Валент.

— Если и читает, то далеко не всю, — ответил я.

— Безобразие… Просто безобразие… — шуточно погрозил Валент пальцем.

— Хотя молодым ближе Овидий… — в моих глазах тоже появился веселый и понятный только мне огонек. Ведь самые сладкие стихи Овидий посвящал некой юной Клодии, а Клодии, как я сам мог убедиться, одновременно нежны и горячи.

— Вергилий придет, придет с годами! — снова добродушно улыбнулся Валент. — В юности Овидий, в зрелости Вергилий, а в старости — Гораций.

Вода в бассейне тихонько плеснула, и я только сейчас понял, что он держит здесь пару декоративных пескарей. Валент показал мне идти вперед: туда, где должна располагаться гостиная-экседра. Я последовал за ним. В былые времена я сам считался чуть ли не протеже и любимым учеником Валента, но затем он резко отдалил меня от своей персоны, сведя общение к сугубо деловым вопросам. С тех пор в нашем общении появилась эта странная напряженность… Нет, даже не напряженность, а полу-неловкость, когда и шутки не совсем смешные, и фразы хороши, но чуть неуклюжи, и работа идет, но нет желания обсуждать ее ход. В «ближний круг» Валента я допущен не был, а добиваться этого доступа всегда считал ниже своего достоинства.

— Помните Рея Фабриция Светулла? — бросил я на ходу, поравнявшись с массивной фигурой хозяина. Я сказал это не столько ради получения информации, сколько ради того, чтобы чем-то заполнить не вовремя повисшую паузу.

— Понтийского проконсула? — отозвался с дежурным удивлением Валент.

— Его самого. Я недавно видел: ужасно сдал.

— Да, он вернулся в Рим. Пост оставил, но передаст его сыну. Вы лучше подготовьте рекомендации по расширению оборота понтийских портов, — продолжал Валент. — Подумаем, как опередить им сына Светулла.

— Подозреваю, что он слыхом не слыхивал про Понтийские дела, — спокойно ответил я.

Валент внимательно посмотрел на меня, а затем отвел глаза.

— Надо побольше узнать у Элпис. Она точно в курсе, — усмехнулся он. — Подумаю, как использовать ваше сообщение, — толстые губы Валента снова прорезало подобие хитрой улыбки.

Элпис — интересное создание. Эта девушка, обладавшая ехидным ярко-голубым взглядом и насмешливым нравом, приходилась дальней родственницей Светуллам и жила у них дома, как бедная приживалка. (Интересно, что ее сестра не удостоилась подобной чести). Одевалась она на удивление провинциально, и в то же время в ней была какая-то непринуждённость. Не знаю, в какой момент она попала в поле зрения Валента, но он устроил ее младшей жрицей в храм Юноны. Она вела себя со всеми подчеркнуто важно и неприступно, хотя ко мне всегда демонстрировала свое уважение и просила совета по разным делам.

Экседра в доме Валента по-прежнему напоминала большой и весьма уютный сад. В центре высился низкий мраморный стол, рядом с которым стояли статуи пирующего Энея с соратниками. Напротив среди карликовых кипарисов и туи, аккуратно высаженных в кадки, стояли статуи героев, поражающих гарпий. А рядом росли и вовсе диковинные растения из Британии, которые с наступлением осени сначала краснели, а затем сбрасывали листву. Валент жестом указал мне пристроиться на пиршественное ложе рядом со столом, что я сразу исполнил. Кормить особенно не будут, но что-то легкое и изысканное обязательно принесут.

— Догадываюсь, что вы, дорогой Валерий, пришли в мой дом не только за мелочами вроде Понтийского консула, — наконец сообщил Валент, когда мы устроились поудобнее у столика.

За этой короткой фразой стоял намек, что ему отлично известно, зачем именно я досрочно появился в его доме. Впрочем, я не возражал: всегда лучше иметь дело с разумным человеком. Подошедший рыжий раб сразу поставил на столик чаши со сладким, хоть и не хмельным, напитком, а за ними и тарелку с сыром. Я чуть заметно дернул головой, заметив на шее его раба железный ошейник: никогда не понимал такой жестокости…

— Бывший Понтийский консул тоже фигура, — я поднял палец, старясь выглядеть непринужденно.

— Безусловно, — Валент взял сыр, подавая знак, что я могу поступить также. — Но всё же и на Востоке есть дела поважнее Понтиды…

Ошейник на шее раба — отнюдь не дело рук веселого интригана Валента. Скорее, здесь чувствовалась рука его молодой (хотя, говоря по совести, уже не такой и молодой) жены Наталии. Эта элегантная, но жесткая матрона буквально захватила в свои руки все управление в доме мужа. Будучи бездетной, она ненавидела его первую дочь Аурелию, которая считалась умалишенной. Валент, впрочем, любил ее, хотя из-за странного нрава старался никогда не показывать ее гостям. Злые языки, однако, шептались, будто отец прочил ее в жены своему секретарю Гаю.

— Совершенно верно. — Я пригубил нектар. — До меня дошли слухи, будто в Таренте раскрыт крупный заговор враждебной Кесарю секты злонамеренного учения Распятого при Понтии Пилате. Так вышло, что среди них есть и моя старая знакомая — Эмилия Александрина

Я не стал скрываться, а решил сыграть в прямодушие. В конце концов, истина Валенту и так отлично известна, так зачем мне ее скрывать? И все же я невольно прислушался: говорят, в этом доме иногда кричит его сумасшедшая дочь.

— У меня есть некоторые соображения о том, как можно использовать ее на благо Кесаря и Отечества! — спокойно сказал я.

На этот раз мои слова, кажется, возымели действие. Валент, не вставая с ложа, чуть приподнялся на локте.

— Звучит интересно! — в его старческом голосе промелькнула задорная нота. — Я сразу понимал, что просить за нее вы, дорогой Валерий, не будете, — Валент снова осмотрел меня пристальным взглядом. — Впрочем, из-за доброты покойного Кесаря Траяна с мерзавцами придется повозиться.

— Придется обвинять их стандартно — в организации тайного общества? — бросил я взгляд на в самом деле покрасневшую листву диковинных северных деревьев.

— Кесарь Траян, как вам известно, занял к ним двойственную позицию, — кивнул Валент в знак неохотного согласия. — Законы Кесаря запрещали доносы на последователей Иисуса, и их нельзя арестовывать за культ: только за оскорбление Кесаря и отеческих святынь.

Валент, как обычно, умел в одной фразе резюмировать суть дела. Удивительно ценное качество для политика, которому мне самому еще учиться и учиться.

— Здесь мог бы появиться путь к переговорам, — понизил я голос. Ко моему удивлению, здесь стояла и маленькая этажерка с папирусными свитками: видимо, Валент работал не только в библиотеке.

— Мог бы! — поднял палец Валент. — Ситуцию испортил шаг Кесаря, связанный с одним их проповедником Игнатием. Вы слышали эту историю? — пристально посмотрел он на меня.

Можно было бы ответить сразу, но я, естественно, этого не делал. Я понимал, что Валент проводил что-то вроде провокации, прощупывая меня. Свиток слева аккуратно перевязан не черной, а темно-синей тесьмой — видимо, там что-то религиозное. Лучше дать сказать ему самому.

— Я слышал разные версии. Будто бы Кесарь Траян пытался уговорить этого сумасшедшего, а тот оскорбил Величие!

— В общих чертах, да, — кивнул Валент. Судя по движению лица, его несколько насторожил мой уклончивый ответ. — На самом деле было все так. Кесарь Траян, сокрушивший парфян и армян, посетил великолепную столицу Азии — Антиохию. Там Кесарь издал указ о строжайших наказаниях тех, кто не будет участвовать в торжественных жертвоприношениях и празднествах в честь богов — наших покровителей. Некий Игнатий почему-то воспринял это на свой счет и явился к Кесарю с требованием пощадить сторонников его примитивного учения.

— Которых никто и не собирался трогать, — вставил я.

— Именно так, — Валент сделал искренний взгляд, хотя я знал, что за напускным добродушием скрываются серьезные вещи. — Игнатий стал поносить Кесаря в присутствии свиты.

«Кто ты, злобный демон? — воскликнул Кесарь. — И как ты осмеливаешься пренебрегать нашими повелениями и учишь других стремиться к погибели?»

«Никто не вправе называть злобными демонами Богоносца», — возразил тот самый Игнатий.

«Кто же такой Богоносец?» — спросил с интересом Кесарь. Он очень хотел узнать, почему представители этого зловредного учения считают себя выше всех и позволяют себе оскорблять чужие святыни.

На это Игнатий ответил какой-то высокомерный бред. Кесарь спросил его, почему он считает богов Рима ниже его богов?

— Кесарь Траян всегда был велик и добр, — вздохнул я.

— В данном случае именно добросердечие сыграло с ним злую шутку.

Я легко поморщился, ибо ужасно не любил, когда в моем присутствии говорили плохо о величайшем в мире государе.

— Тогда Игнатий ответил, что считает наших богов демонами, — спокойно продолжал Валент. — Кесарь долго расспрашивал его, на каком основании он так считает. «Ты говоришь о Том, Который распят был при Понтии Пилате?» — спросил Кесарь. «Да, о Том, Который вознес на крест грех и сокрушил все грехи».

И вот здесь Кесаря Траяна подставила свита! — в глазах Валента мелькнуло что-то похожее на азарт. — Ведь он в рескрипте, пугая армян, угрожал за поношение святынь Отечества страшной карой: бросить в клетку на съедение львам! Кесарь был подставлен. Свита требовала выполнить рескрипт и отправить на эту казнь полоумного Игнатия, — вздохнул Валент. — И Кесарю пришлось его выполнить. А Игнатий, как все полоумные, был счастлив!

— Кесаря подставили… — посмотрел я в пол. Запах папирусных свитков казался мне неприятно приторным.

— Думаю, да. Но путь к переговорам был отрезан, — развел руками Валент.

«Как это глупо, — подумал я. — Сам бы я поступил строго наоборот. Предложил бы тому Игнатию выпить со мной вина, поговорить… предложил бы ему доказать мне свою веру. Может, и я поверю, если докажешь. А не хочешь — гуляй, свободен, все. Тишина была бы сразу полная. Хвалили бы императора за милосердие, а не его за мученичество. Великая ошибка великого Кесаря…»

Вошедший раб с ошейником тем временем заменил нам чаши с нектаром. На этом трапеза кончилась, ничего не поделаешь. Сыр был весьма изысканным, но кроме сыра другого блюда ожидать не стоило.

— Осталось спросить, кому это выгодно… — спросил я.

— А кому, по-вашему? — Валент, приподнявшись, дал понять, что трапеза почти завершена.

— Думаю, иудейским жрецам, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие.

— Пожалуй, соглашусь с вами, — Валент неуверенно поводил рукой. Я поставил на стол свой недопитый нектар: конец так конец.

— Это связано с политикой на Востоке, — сказал я спокойно.

Хозяин равнодушно показал мне следовать в атриум: прием, дескать, подошел к концу, пора и честь знать, но если уж будет что-то интересное. Я нагнал его в коридоре и бросил на ходу:

— Мы делали ставку на иудейских жрецов, освободив их даже от поклонения Кесарю. И что получили мы взамен? Постоянные восстания.

Валент приостановился и пристально посмотрел на меня — явный признак проснувшегося интереса.

— Хоть при Кесаре Тите Веспасиане, хоть при Кесаре Адриане, — показал я знание истории. — Мы вполне могли бы создать механизм контроля над иудеями.

— И вы полагаете, что часть поклонников Распятого могла бы стать нашими союзниками? — поднял он брови.

— А почему нет? — мы снова остановились возле бассейна. — Мы могли бы поискать сторонников Распятого, готовых к диалогу.

С минуту Валент молчал, а затем неопределенно махнул рукой. Всё же в его садике весьма сумрачно. Старость ищет прохлады…

— Это дало бы нам как минимум две выгоды, — охотно пояснил я. — Мы расколем секту Распятого, а заодно создадим узду для обнаглевших иудейских жрецов. Согласитесь, они будут вести себя намного тише.

Валент задумчиво посмотрел не меня, словно о чем-то размышляя.

— Сама по себе идея, пожалуй, ничего… Изложите ее письменно, — пожал он плечами.

Вода булькнула сильнее. Кажется, я недооценил Валента: в бассейне был и потайной фонтан. Да, это действительно сюрприз… Впрочем, письменно не есть хорошо. Валент железно похоронит мой труд, забросив его на полку свитков.

— Именно поэтому я и хотел сам допросить Эмилию Александрину, — ответил я. — Мне нужно от вас только разрешение на работу с ней, — посмотрел я на фонтан. — Тогда я смогу узнать, какие настроения витают в их секте, — отвел я палец, — и есть ли возможность договориться хоть с некоторыми сторонниками этого иудейского учения.

— Что же, почему нет? Допросите! — вдруг охотно разрешил Валент. — А если и правда, — неожиданно подмигнул он мне, — исправите ошибку самого Кесаря Траяна?

Сейчас я уже в самом деле не мог понять, смеется ли престарелый проконсул или, напротив, с неизбежной иронией желает мне успеха.

Примечания:

* Понтида — сокращенное название римской провинции Вифиния и Понт, администрации которой подчинялось и Боспорское царство в Крыму.

** «Где те, кто жил до нас?» (лат.)

Глава 4. От Понта до Палантина

Признаю: я немного лукавил, когда говорил Сервию, что мало знаком с этим зловредным учением. В Понтиде мне довелось познакомиться с ним серьёзно. Между Феодосией и Пантикапеем — обилие катакомб, где прячутся их последователи. Однажды мы накрыли целое гнездо. Молодняк принёс жертвы богине Диане, чем доказал свою верность Риму и Кесарю. На допросе они заявили, что просто было интересно послушать про другую веру. (Мы, римляне, никогда не осуждаем за это, ибо любознательность у нас в крови). А вот вожаки предстали перед судом наместника. Я готовил обвинительный акт и потому, любуясь зеленоватым морем с пенящимися волнами, был вынужден познакомиться с их учением.

В начале августа Понт Эвксинский часто штормит. На берегах с разноцветной галькой валяются водоросли, медузы, рапаны и даже морские звезды. Гуляя по берегу, я рассматривал морских гадов и оттачивал формулировки обвинения. На ходу как-то лучше думается, а шум моря пробуждает приятные воспоминания. Ничего не поделаешь: люблю сочинять на ходу!

А сочинять было что. По милостивым законам Кесаря Траяна представителей этой секты нельзя выслеживать или на них доносить. Само по себе почитание Распятого не является преступлением: веришь, что он воскрес — да верь, твое личное дело. Преступление — это организация ими тайных обществ, враждебных римской власти, и отказ от почитания власти Кесаря. В принципе, они могли бы пользоваться этой лазейкой в своих интересах: мол, чтим и Распятого, и власть Кесаря — в чем проблема? Но они почему-то не спешат зацепиться за свою спасительную зацепку, чем и пользуются юристы.

То, с чем я познакомился, было в самом деле любопытно. Иудеи верят, что у них единый Бог, который возвысил их над другими народами. Интересно, кстати, чем: наверное, тем, что их били все кому, в отличие от греков, было не лень? Но оставим вопросы… Они ждут Мессию, который покарает другие народы. Ждут и пусть ждут, хуже не будет никому, если иудеи почитают закон. Но затем от них отпочковалось учение, согласно которому этим Мессией был некий Иисус, распятый при Кесаре Тиберии. Видимо, как я говорил, он просто не умер при казни, потерял сознание, а потом отошел в гроте. Согласно их учению, закон не нужен абсолютно никому — все решает некая «Благодать» посланная их Богом.

Вера этой секты, глубоко враждебной Кесарю, полна самых темных логических противоречий. Их Бог обещает им Вечную жизнь в Раю, и тут же — воскрешение из мертвых в «конце времен». (Хотя зачем воскрешаться из мертвых, если ты уже и так блаженствуешь в раю — уму непостижимо). Их Бог говорит, что благодать выше закона, но последователи того Иисуса зачем-то чтят Тору иудеев. (Зачем им Тора, если все решает Благодать, а если чтят, зачем враждовать с иудеями?) А еще их Бог троичен! Он пришел под Мамврийский дуб (красиво ведь звучит, правда?) к кому-то из древних иудеев в виде трех человек. Как три могут быть одним — это уж мне понять не дано. Но… как-то могут… И подобных нелепостей там целая куча!

С кем имею дело, я понял вскоре после допросов. Среди задержанных была некая женщина Анна — наполовину иудейка. Допрос вел мелкий сотрудник Квинт, а я вошел у ним как бы с проверкой. У входа стояли две пустые глиняные амфоры: символ двух сосудов Юпитера, из которых он черпает добро и зло, посылая их людям. Квинт сразу подскочил, увидев меня, а Анна пристально посмотрела на меня пронзительными серыми глазами.

— Ну, хорошо, — я бегло посмотрел на свиток, — а сама-то ты хоть веришь в то, что наговорила? — слабо улыбнулся я. — Вот уверен: спроси, что такое Мамврийский дуб, ни за что не ответишь.

Анна, между тем, продолжала смотреть на меня с каким-то вниманием и даже… сожалением, что ли? Во всякой случае, я даже спиной чувствовал ее пронзительный взгляд, направленный на меня.

— Под тем дубом люди спасаются, — радался ее мягий голос.

— Люди спасаются, — фыркнул я, передразнив ее. — Да под тем дубом, — вдруг подмигнул я Квинту, — ваш Бог якобы некоему Аврааму явился! Вот ты верующая, а даже не знаешь ведь, во что веришь…

Квинт не сдержался и громко фыркнул от смеха.

— А моя вера простая… — вдруг отозвалась Анна. — Не по знаниям, а по духу. По делам. Что ваши-то знания без веры? Чего они стоят?! Гроша ломаного не стоят.

— И не стыдно самой не знать? — посмотрел я на нее. У Анны были не изможденные, а вполне себе полные щеки. — Я, римлянин, рассказываю тебе, поклоннице Распятого, во что тебе верить!

— Стыдиться надо другого, — глаза Анны сверкнули. — Черствого сердца и злого языка. А что я про дуб не так сказала, так не страшно это, господин. Главное, что не зло это, вот что я скажу вам.

Ее длинные темно-русые волосы растрепались вдоль плеч и были завязаны в две варварские тонкие косы. Клепсидра капала водой в отдалении. Я прислушался: в нарочитом невежестве Анны было в самом деле что-то интересное.

— Ну, а что такое зло, по-твоему? — прикрыл я веки. Затем быстро показал Квинту, чтобы он записывал ее слова. Тот, шустрый парень, сразу смекнул и схватил пергамент.

— Зло это нелюбовь когда… — коряво ответила Анна. — А Бог есть любовь. Люди гибнут, когда другим весело. Это что, не зло? Деньги что, не зло? Безразличие что, не зло? Люди убивают людей. И это не зло?

— Ваш Бог — это, оказываетсяя, не Троичное существо, а любовь? — съехидничал я, но Анна не унималась.

— Вот вы, господин, пишете много, да только неважно у вас с текстами. Они сухая земля. Нет чувств там, нет их. Добавьте, и глазки ваши будут ярче гореть. Жизни в них будет больше!

Теперь уже пришла моя очередь посмотреть на эту Анну с удивлением. Такого совета мне не давал никто и никогда в жизни. Впрочем, я тут же взял себя в руки и сделал безразличное выражение лица.

— Ты, наверное, неграмотна? — спросил я с нотой притворного сожаления.

— Пусть и так… — ответила наша обвиняемая. — А вы вот отгородились от мира и с умным видом созерцаете его. А созерцать его надо с открытым сердцем и душой чистой.

— Что ты мелешь, дура? — не выдержал Квинт.

— Цветы не ставят в грязную посуду, с грязных тарелок не едят! Сначала моют вазочку, моют посуду, — Анна смотрела на нас каким-то восторженным взглядом. — Так и мы должны! Нам помыть себя изнутри, надо всем очистить мысли, и тут же Дух Святой приходит, и хорошо становится даже без денег, власти и статуса! Святой Дух в твоей душе никто не отнимет никогда. И смерть даже не страшна, и она не отнимет!

— Она сумасшедшая, похоже, — шепнул я Квинту. — Горько, но надо ее проверить на вменяемость.

Проверка на сумасшествие чудовищна: делают ожог руки. Сумасшедший в момент боли расширит зрачки глаз; нормальный не расширит. Я вышел, удивляясь смеси их невежества и какого-то болезненного культа любви. Что за странная любовь, о которой они говорят и которую ставят выше знаний? Библиотеки и школы сжигать, что ли, собираются, ненормальные? И говорят о своих духах с такой уверенностью, словно известный астроном Клавдий Птолемей в Александрии открыл новые координаты звезд в эклиптике. А ведь этой дуре Анне с ее любовью ничто не помешает завтра внушить самые дикие верования, что Небо — это ящик над Землей, на котором нарисованы Солнце, Луна и Звезды…

На процесс в Пантикапее я пригласил раввина Исраэля из Кафы. Иудеи со времен Кесаря Тита Веспасиана давно живут во всех портах нашей Империи, охотно занимаясь торговлей и меняя деньги. Раввин с окладистой черной бородой поначалу встретил меня настороженно, но узнав, что администрация Понтиды предлагает ему сотрудничество, охотно согласился нам помогать. По дороге в Пантикапей он немало рассказал мне о том, что иудеи так же презирают это движение за невежество и агрессию, как и римляне.

— Они отвергают законы Моисея и признают лишь какую-то благодать, — сказал мне тот умный раввин. У него, кстати, была очень милая черноглазая дочка Мира, которая охотно помогала дома отцу.

— Но тогда… — во мне сразу проснулся юрист, — они от имени «благодати Бога» могут творить любое преступление? — наш корабль мерно плыл вдоль скалистых берегов восточной Тавриды, заросших сосновыми рощами.

— Да. Мы это знаем и опасаемся их больше, чем кого бы то ни было, — ответил раввин. — Вы далеко и сильны, а мы рядом с ними и слабы, — вздохнул он.

Моя находка оказалась верной: на процессе раввин доказал, как теорему Пифагора, что ни к Торе, ни к Законам Моисея эти люди не имеют никакого отношения. Но я никогда не мог забыть тот сожалеющий взгляд Анны, который она бросила на меня во время допроса. Она словно знала что-то такое обо мне, чего я сам не хотел знать. Сух, как земля… Наши знания не помогут нам… Много раз я, гуляя в можжевеловой рощи под Судаком, уверял себя, что она просто дура. И все-таки ее слова и ее лицо стояли передо мной. И я, не поверите, злился сам на себя оттого, что не смог тогда ей подобающе ответить на допросе.


* * *

После той истории я, путешествуя по хвойным рощам Тавриды, часто думал о том, почему новая секта так враждебна и нам, и иудеям. Однажды я стоял у моря возле меловых скал Херсонеса, и меня словно осенило: они поклоняются не просто чему-то, а кресту, на котором был распят государственный преступник. Они ненавидят закон, государство, а значит, Отечество во всех его проявлениях. Их вера глубоко чужда любому народу и любой стране: их гонят отовсюду, как чужаков.

Что для нас, римлян, Кесарь? Скорее Верховный Жрец, чем живой Бог. Взять, например, покойного Кесаря Адриана: говоря по совести, ну какой из него Бог? О нем рассказывали разное. Он страстно любил путешествовать и мечтал объехать по всему кругу земель Империи. Он был настолько вынослив к жаре и холоду, что никогда не покрывал головы. Он проплыл на корабле вдоль берегов Азии и мимо островов в Ахайю, где по примеру Геркулеса и Филиппа принял посвящение в элевсинские таинства… После этого он отплыл в Сицилию, где поднимался на гору Этну, чтобы наблюдать восход солнца в виде, как говорят, разноцветной дуги. Оттуда он прибыл в Рим. Затем из Рима он отправился в Африку и оказал африканским провинциям много благодеяний. Затем… он тотчас же отправился на Восток, проехал через Афины и совершил освящение тех сооружений, которые он начал у афинян.

— Покойный Кесарь, — сказал мне как-то Валент, когда мы проходили через полутемную галерею статуй, — был очень гневлив и часто не по делу.

— Гневлив? — изумился я, глядя на статую Гнея Помпея Великого. Мне казалось, что Кесарь Адриан был образцом добродетели и кроткости.

— Увы, да… Кесарь Адриан пытался скрывать свой необузданный темперамент, но часто он прорывался наружу. Фуска он глубоко возненавидел за то, что тот на основании предсказаний и знамений надеялся на получение императорской власти. Обуреваемый подозрениями, он с ненавистью относился к Платорию Непоту*, которого прежде любил так сильно…

— Авл Платорий Непот? Тот, что возвел для Кесаря вал в Британии? — недоумевал я. Наши шаги гулко стучали по мраморному полу, где так легко спасаться от предполуденного зноя.

— Успех невозможного предприятия, которого добился Платорий Непот, вызывал в душе Кесаря недовольство… — тонкая улыбка мелькнула на губах Валента. — Кесарь Адриан, к сожалению, легче прощал людям сто недостатков, чем одно достоинство… Ненавидел он и Теренция Генциана, и даже сильнее, так как видел, что тот любим Сенатом.

— Вы перечислили людей, которых я считал его приближенными… — посмотрел мельком я на статую Марка Юния Красса.

— И это еще не все! Всех, кому он думал передать императорскую власть, он возненавидел незадолго до смерти как будущих императоров. В силу стойкости характера Кесарь сдерживался до тех пор, пока в Тибуртинской вилле кровоистечение чуть было не довело его до гибели. Тогда, недолго думая, он принудил Сервиана как домогающегося императорской власти умереть… Скончалась и его жена Сабина, и дело не обошлось без толков о том, что Адриан дал ей яд… Только новый Кесарь отменил целую кучу смертных приговоров, вынесенных Кесарем Адрианом перед смертью.

Я посмотрел в лицо Валента, покрытое старческой сеткой, и подумал, уж не говорит ли он о самом себе.

Впрочем, оставим Валента: думаю, он тоже легче простит недостатки, чем достоинства. Как поступили бы варвары в такой ситуации? Чернили бы покойного Кесаря на всех перекрестках, злословили о нем, а то и надругались бы над его прахом. Кое-кто и в нашем Сенате требовал предать покойного Кесаря проклятию памяти. Но не так поступил Кесарь! Предшественнику был построен роскошный мавзолей, а он введен в пантеон божеств. Ибо почести оказаны не лично Кесарю Адриана, а Принцепсу Рима; в пантеон божеств введен не лично Кесарь Адриан, а Принцепс Рима. Рим и есть высшая сила в мире, и тут уж не важно, какие личные грешки совершил Кесарь. (Если, конечно, они не вышли за границы разумного, как у Кесаря Нерона). Потому статуя Кесаря Адриана и стоит в конце той галереи статуй, по которой мы шли с Валентом.

Есть свой Царь у иудеев, есть свой Царь у армян. Эллины после череды войн везде вернулись к благородной и спасительной монархии, как называл ее Аристотель. А этих, поклоняющихся кресту и презирающих любое Отечество и его святыни, Платон назвал бы охлократией — властью разнузданной толпы. Которая, без сомнения, дай ей волю, выродится в гнусную тиранию: достаточно взглянуть, как их любовь ненавидит знания.

И тем не менее, мне ужасно хотелось узнать, какая сила влечет столь разных людей к этому странному учению…


* * *

Зато Вечный Город встретил меня яркими полуденными лучами, гамом мостовых и криками ремесленников, отчаянно пытающихся продать свои немудреные поделки. Ближе к центру засверкали дорогие мраморные дома с дорическими и ионическими колоннами — беспощадный символ победы эллинов над нами, старым скромным Лацием. Дом Квинктиллиев стоял на Палантинском холме с его узкими мощеными улочками: как и положено домам основателей Рима. В носилках я думал о том, куда лучше сначала заехать: к следователю или Эмилии. После некоторых размышлений решил начать с подруги детства. Надо сперва ошеломить ее, а заодно и дать надежду, что я подключен к ее делу.

Стражники в блестящих на солнце касках встретили меня настороженно, но, узнав кто я и прочитав грамоту Валента, сразу отдали честь и расступились. Подбежавший начальник караула сразу предложил свои услуги в качестве писца для допроса, но я вежливо отказал ему: нынешняя встреча должна носить секретный характер. В этом маленьком мраморном доме я бывал уже много раз: покойный отец купил его Эмилии в подарок на семнадцать лет. Любопытно даже, жива ли ее мать, а если жива, то как воспринимает она все происходящее? «Не волнуйтесь, Александрина Мартина Квинктиллия, я вытащу вашу дочь!» — улыбнулся я, словно мысленно общался с ней.

В этом доме я бывал много раз. В отличие от полутемного особняка Валента, в нем всегда было на удивление светло и солнечно, благодаря множеству высоких окон и свечей на мраморной лестнице. Вход в просторный атриум был закрыт; не знаю, сама ли хозяйка постаралась или стража. Жаль… Значит, не увижу синие фрески с богиней Дианой, так напоминающие о нашей юности. «У не-римлян нет и атриума», — подумал я с легкой грустью. Интересно, где сейчас хозяйка?

Никого из рабов не было видно: никто даже не поднесет кувшин для омовения рук. Ну ладно… Думать буду сам! В доме у Эмилии библиотека находилась на втором этаже. Скорее всего, хозяйка там. Конечно, она может сидеть в пинакотеке, но вряд ли… Вход в нее через атриум, а о второй двери в пинакотеку Эмилия нам никогда не говорила. Доверяя логике, я поднялся по лестнице, смотря на белые стены со свечами. Замечательный свет! Да, у Эмилии всегда был отменный вкус.

Через несколько мгновений я понял, что угадал: Эмилия в самом деле сидела в библиотеке в кресле с откинутой назад спинкой. Одета она была необычной: в длинном синем восточном покрывале, скрывавшем даже ее ноги. Кажется, на Востоке такие платья делали из особой ткани — виссона. То ли иудейка, то ли египтянка… Но внешне она, пожалуй, даже похорошела: всё те же волнистые золотистые волосы, столь странные для римлянки, струились вдоль плеч, все так же сверкали сине-зеленые глаза, напоминавшие летнее море Киликии. В руке у нее был пергамент, на котором она делала заметки. Не папирус, а пергамент — видимо, писала уже начисто и что-то важное. Заметив меня, хозяйка не издала вопли удивления, а помахала мне рукой, словно мы расстались вчера.

— Гай Валерий Фабий приветствует почтенную Эмилию Александрину Квинктиллию! — шутливо представился я.

В библиотеке также было на удивление большое окно, в которое лился солнечный свет. Окно выходили на маленькую тихую улочку с густыми грушевыми и яблочными садами. Отец, похоже, знал, как лучше обустроить дом для любимой дочери.

— Между прочим, — улыбнулась Эмилия, отложив пергамент, — я с юности знала, что однажды ты придешь за мной.

Ее сине-зеленые глаза блеснули лукавым огоньком. Это было удивительно: не ожидала смертельно опасного приговора, а принимала гостя в своем богатом доме. Слишком старого друга — настолько, что любая его шутка уже не могла и восприниматься как кокетство.

— Почему именно я, а не, к примеру, Теренций, Тит или Викентий? — попробовал отшутиться я.

— Потому что настоящий римлянин — это ты, — вдруг совершенно серьезно сказала моя старая подруга. — Ты, а не они. Возражать не стоит: ты это и сам знаешь.

— Ну, что же, значит, ты ошиблась: римлянин пришел тебя не арестовывать, а спасать, — спокойно ответил я.

Эмилия встала с кресла. Так и есть: ее синее платье волочилось по полу. Затем, подвинув пергаментный список на маленьком столике, вдруг бросила на меня веселый взгляд.

— А ты уверен? Мы ведь легко можем поменяться местами. Спасать тебя буду я, а ты уж сам решай, стоит ли тебе спасаться или нет.

— О спасении потом! — продолжал я шутливый тон. — Неужели твоя служанка не принесет мне воды помыть с дороги руки?

— Если тебя так это волнует, я принесу сама, — ответила Эмилия. В ее голосе, как мне показалось, мелькнула нотка разочарования.

Пока Эмилия ходила за кувшином, я осмотрел стены. На полках, как обычно, лежало много свитков. Несколько свечей стояли наготове, ожидая освещения комнаты с наступлением темноты. Так, новый папирус… Не в силах побороть любопытство, я прочитал его название. Так, звездный каталог Гиппарха… Похоже, темное суеверие не заслонило яркий ум нашей Эмилии. Что же, хорошо. Значит, моя задача облегчается.

Эмилия вошла в библиотеку с кувшином и тазиком, и сама обмыла мне руки. Затем протянула чашу с холодной водой. Странно, но она казалась мне сейчас слишком холодной, почти обжигающей зубы. И как непривычно было видеть Эмилию в виде служанки…

— Рабов у тебя отобрали из-за ареста? — спросил я. Реплика про арест должна была невзначай напомнить хозяйке ее теперешнее положение.

— Нет. Просто теперь мне противно использовать труд других людей, — уже серьезно ответила Эмилия. — Как мы этого не замечали раньше — уму непостижимо! — она отставила кувшин и задумчиво пошла к окну,

— Боюсь, Клодия с тобой не согласится, — фыркнул я. Не знаю почему, но сейчас мне вспомнился запах можжевельника Тавриды — приторный, мягкий и зовущий в будущее.

— Когда-нибудь Слово Божие просветлит и Клодию, — ответила Эмилия. — Каждый из нас получит ключ к двери, даже ты. Ну, а идти в нее или нет, — решать вам с Клодией.

Любопытно, что сейчас с ее голоса спало прирожденное ехидство. Эмилия, кажется, поняла, в каком положении она оказалась.

— Значит, от этого ты собираешься меня спасать? — поднял я брови. — Пытаться обратить в меня в ваше вредное учение? Извини, не получится. Я нахожу его не просто вредным, но и логически бессмысленным. Вот ты, христианка, чтишь Петра, который трижды отрекся от твоего Бога! Подумай, какая ахинея!

Моя бывшая подруга остановилась и посмотрела пристально на меня:

— И который умер ради Спасителя на кресте!

— Но все равно… — я чуть замялся не потому, что был убежден ее аргументами, а потому что ощутил неприятное чувство, что я чего-то не учел. — Я бы на месте вашего Бога покончил с ним одним ударом.

— А ты полагаешь, что Господь не знал, что Петр от него отречется? — прищурилась Эмилия. — Но Ему было важно, чтобы Петр сам пришел к Господу через отречение и покаяние.

Я задумчиво посмотрел вокруг. Покаяние, покаяние… История, что и говорить, была задумана неплохо. Похоже, у проповедников в этой секте неплохо подвешен язык. Но уязвимый момент здесь есть.

— Покаяние перед кем или перед чем? — спросил я, чуть лениво прищурившись. — И почему это я вообще должен перед кем-то каяться?

Эмилия, однако, смотрела на меня, улыбаясь. У меня появилось неприятное чувство, будто она знает ответ, но не хочет говорить его мне.

— Ты боишься смерти? — вдруг спросила она с чуть насмешливой улыбкой.

Я пристально посмотрел на нее. Нет, Эмилия ничуть не напоминала пленницу в состоянии, близком к смерти. Она посмеивалась надо мной, словно мы собирались на дружескую прогулку, а я заехал за ней. Интересно, неужели она в самом деле не понимает своего состояния? «Или нарочно бравирует…» — подумал я. Да, пожалуй, что бравирует. Эмилия всегда была отменной актрисой.

— Каждый человек боится смерти, — ответил я как можно более спокойно. — Это нормально и естественно, — снова пожал я плечами.

— Каждый, может, и боится… — Ее сине-зеленые глаза блеснули малахитом. — Но ты, Валерий, боишься больше своего деда, не так ли?

Я осторожно потер лоб ладонью.

— Почему ты так думаешь? — спросил я. — Ну да, мне, как и любому человеку, трудно признать, что однажды мы станем ничем. Мы не знаем, что такое вечное небытие…

— Вы, может, и не знаете, а мы знаем, — сказала Эмилия с легкой насмешкой, словно выступала в театре. — Пора и тебе, почти сенатор Фабий, узнать, что Спаситель воскрес и победил смерть!

Эмилия все так же грациозно, как в юности, пошла к столу. «Играет? Или правда увлеклась?» — подумал я.

— Только не надо мне сказок про воскресение Распятого при Кесаре Тиберии, — сказал я. — Знаем, знаем их, — я снова попыталась ответить шутливо, но мне, похоже, не хватило какой-то уверенности.

— Но это не сказки, а быль, дорогой Валерий. Ты и сам знаешь, что Спаситель своей смертью и воскресением победил для нас смерть. Потому и отрицаешь так рьяно, что знаешь, но боишься, — изрекла хозяйка, подобрав синий трен своего восточного наряда.

— Ты прямо ученица Парменида**, — съязвил я. — Помнишь, он по преданию изрек, смотря на море: «Что есть, то есть, а чего нет, того нет. Следовательно, бытие есть, а небытия нет».

Но Эмилию, как обычно, было трудно смутить. Весело смотря на меня, она, чуть наклонив тонкую шейку, ответила:

— Вот видишь, даже Парменид с нами согласен. И тебе, как язычнику, следует прислушаться к его словам, — указала она тонким пальчиком в резной потолок из кедра.

— Парменид мог играть умом как угодно. Только вот это никак не мешает небытию существовать. В виде урн с прахом, — развел я руками.

Хозяйка внимательно посмотрела на меня. Если она вздумает кусаться, покорю ее Эвбулидом Мегарским**. Который камня камне не оставил от всего умствования элейцев. Да, элейцы… Похоже, их вера — это пересказ Элейской школы для неучей с добавлением восточных мифов! Не в этом ли их секрет?

— А ты и правда боишься смерти, — вдруг спокойно сказала Эмилия. — Боишься того, чего на самом деле нет.

— Опять пошли сказки… — вздохнул я. — Посети колумбарий на Аппиевой дороге и посмотри, есть ли смерть и небытие. — Странно, но сейчас мне казалось, будто тень Парменида сидит в этой библиотеке и с улыбкой смотрит на морские волны.

Эмилия обернулась и снова чуть насмешливо осмотрела меня: словно я приехал не допросить ее, а был ребенком, не выучившим урок.

— Не сомневаюсь, что ты туда зашел, а потом трусливо удрал от вида погребальных урн. Но если хочешь, верь в сказки про Нептуна, Клейто, Персефону и вечное небытие, — сказала она. — В конце концов, каждому воздастся по вере его!

Ее уверенность казалась мне сейчас невероятной. Непонятно почему, но я второй раз в этом доме чувствовал себя Одиссеем, заплывшим на непонятные и опасные Киклады. Или на остров Сирен.

— Я не ошибся? У вас есть воздаяние и закон? — спросил я. — Помнится, у вас нет закона — есть только благодать, то есть милость Бога. Как это — мне, признаюсь, трудно понять.

Мою собеседницу было, однако, трудно сбить.

— А это нормально, — опустила Эмилия длинные ресницы. — Вернее, нормально для вас, язычников. Вы видите мир как игру, где надо набирать баллы, поэтому у вас нет прощения. Вот ты умеешь прощать?

Ее зеленоватые глаза приобрели синий оттенок. Я смотрел на нее в упор, чувствуя легкую досаду от того, что она затронула мою уязвимую струну.

— Пожалуй, нет… — вздохнул я.

— Что же, это честный ответ, — снова весело посмотрела на меня Эмилия. — А ты никогда не задумывался почему? Потому что у вас, язычников, нет ни любви, ни благодати: только один закон и одна жестокая справедливость. Вспомни, чему нас с тобой учили в школе: «Dura lex, sed lex!»

— Ваш же Савл писал: «Помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего». Так при чем же тут мои труды при жизни? Моё исполнение закона? Помилование зависит не от моего «доброго произволения» и не от моих «подвигов», а целиком от вашего Бога, — пожал я плечами.

— А ты неплохо изучил нашу веру, — прищурилась Эмилия, хотя в ее глазах мелькнула веселая искра.

— Бороться с врагом надо, зная его учение. А изучать его во время боя — обречь себя на поражение, — вздохнул я.

— Похвально. Но, думаю, дело не в вере, а в том, что ты ничего не прощаешь и самому себе, — сказала Эмилия. — Как только ты простишь себя — научишься прощать и других.

— Какой же это закон, если все зависит от милости вашего Бога? — снова пожал я плечами, хотя, признаюсь, мне хотелось говорить с Эмилией вновь и вновь.

Хозяйка, однако, не разделяла моего желания. Осмотрев меня с ног до головы, она насмешливо провела кончиком языка по губам, а затем улыбнулась.

— Прости, Гай Валерий Фабий, но сейчас я очень занята. Да и тебя, наверное, ждут дела в Сенате. Если хочешь поговорить о вере — приезжай завтра, — усмехнулась она.

С этими словами Эмилия села в кресло и взяла пергамент, давая мне понять, что аудиенция окончена. Я поклонился и, преодолевая непонятно откуда взявшуюся ярость, вышел на лестницу. На душе было мерзкое чувство, словно я мечтал взорваться, но никак не мог этого сделать.

Примечания:

* Авл Платорий Непот Апоний Италик Маниллиан — римский политический деятель и сенатор первой половины II в. н.э.

** Парменид из Эле́и (ок. 540 до н. э. — ок. 470 до н. э.) — древнегреческий философ, основатель и главный представитель Элейской школы.

** Эвбулид (IV век до н. э.) — древнегреческий философ, представитель Мегарской школы, известен своими парадоксами или «апориями» («Лжец», «Куча», «Плешивый», «Рогатый» и др.), которые высмеивали философию элейцев.

Глава 5. Одиссей у Острова Сирен

После визита к Эмилии я велел направить носилки в терму. Спасаясь от жары сначала в тёплой, потом в прохладной воде, я старался осмыслить все произошедшее. В такие моменты вновь ценишь величие Кесаря Адриана, какие бы грешки он там перед смертью ни натворил. (К тому же Валент мог и сгустить краски). Зато понежиться в термах, смывая пот тёплой водой, может каждый римлянин, включая меня. А затем, распаренный и счастливый, окунуться в прохладную воду, напрягавшую каждую часть тела.

Эмилия или стала фанатичкой (во что я не верил), или нарочито бравировала передо мной. Хочет, мол, показать, что никакая казнь ей не страшна. Храбрится, как в юные годы… Странно, но Эмилия с тех пор почти не изменилась. Мне кажется, что наши юные годы были почти как в прошлой жизни, а она точно живёт ими сейчас.

Впрочем, сейчас мне это не так уж важно. Нужно просто надавить на нее верной стратегией. Тогда я получу от неё то, что хочу. Эмилия Квинктиллия станет первой последовательницей этого учения, кто признает власть Кесаря, будет восстановлена во всех правах, а дальше пусть верит в кого хочет — по законам Кесаря Траяна это не преступление. А за Эмилией наверняка потянутся и другие представители их невежественного учения, которые, поди, только и ждут такого выгодного предложения.

Впрочем, меня беспокоили и другие проблемы. Оказывается, почти на все мои каверзные логические вопросы у них был готов ответ! Вон как четко Эмилия выкрутилась с Петром и с благодатью. Да и с Парменидом тоже. Выходит, не все я принял в расчёт. Не такая уж у них и невежественная вера, как я думал. Теперь понятно, что им было чем завлечь неграмотных простушек вроде Анны из Феодосии. Впредь надо готовится лучше. И все же противное чувство, что я оказался не совсем на высоте, сосало моё сердце, пока я лежал на мраморной тумбе, а служащий чистил мою кожу.

После термы, отпоив себя прохладным берёзовым соком, я отправился к своему кортежу. Солнце уже начало клониться к закату, и я решил побродить по Садам Лукулла, раскинувшимся на юго-восточном склоне холма Пинчо. Я люблю гулять здесь один, чтобы подумать и собраться с мыслями. У входа, как обычно, стоит фонтан с конями из серого мрамора, заботливо установленный здесь моим тезкой, консулом Валерием Азиатиком. Три коня, плывя в воде, поддерживают громадный плоский диск с высоким цветком. Вода тихо журчит, навевая прохладу и соблазняя оглянуться назад. Можно в детство, когда мы гуляли здесь с дедушкой и я находил длинную и тонкую шишку северных елей; а можно в юность, когда мне казалось, что я узнал и сладость, и страдания любви.


* * *

Овидий учил: «Мы не выбираем любовь — это любовь выбирает нас». Наверное, он был прав. В моей юности были две любви, и какая из них первая — не скажу.

Как и все мальчишки, впервые я ощутил позыв плоти около четырнадцати лет. Однажды наступил дождливый мартовский вечер, в который я ужасно чего-то хотел, хотя чего именно, не знал сам. Зато в тот вечер матушка уехала погостить к сестре Клавдии. Бродя по дому, я нашел у матушки сшитую пергаментную книгу Овидия. Не свиток, а именно настоящую пергаментную книгу. Открыв ее, я сразу обратил внимание на картинку нагой девушки в объятиях взрослого мужчины с небольшой бородой. Не знаю, что случилось со мной, но мне показалось, будто я уплываю в иной мир, сладостнее которого я ничего не знал прежде. Я зачитался о приключениях сладострастной Клодии, супруги Метелла Целера, и ее нагое перламутровое тело казалось мне выше всяких земных наград.

В ту ночь я не мог уснуть до рассвета, чувствуя сладостный жар желания, исходивший от тонких бедер и маленьких колен той Клодии. Воображая ее нагую фигуру, я понял, что влюбился. Я был уверен, что, встретив меня, таинственная Клодия Целера ощутила бы ко мне те же самые чувства и навсегда забыла бы о распутстве, подарив счастье только мне.

Ночные факелы продолжали гореть в бронзовых чашах, а я все представлял и представлял, как мы гуляем с Клодией вдоль моря, и волны, пенясь, разбиваются о ее тонкие ножки. Богиня… Она казалась мне ожившей статуей богини, и она, без сомнения, выбрала меня, как счастливого смертного. И утром, несмотря на бессонную ночь, я встал бодрым и счастливым, словно охваченный таинственным неземным огнем.

Наверное, с тех пор я стал искать свою Клодию. Сначала ей стала белокурая Лукреция Пареска — та самая подруга моей сестры, с которой они стояли на похоронах тети Марции. Она иногда заходила к Туллии, и они шли посплетничать в сад о чем-то своем, девчачьем. Туллия весело улыбалась, а Лукреция, сияя карими глазами, смеялась чуть более звонко, чем дозволено нашим строгим патрицианским воспитанием. Я провожал взглядом ее тонкую фигуру, строя планы, как получше подойти к ней, но не решался. Ведь я был почти уверен, что услышу отказ, и тогда все будет кончено; а мне казалось, что вот сейчас я придумаю ужасно хитрый план, после которого Лукреция полюбит меня. И я, идя домой из школы ритора, строил эти планы, много раз улучшая и улучшая их.

Хуже того: едва зная Лукрецию, я уже строил планы на будущее. Я был уверен, что подруга сестры втайне влюблена в меня (ну, почему бы ей не влюбиться в меня, в конце концов?) Я представлял, что она станет моей женой, и мы проживем целую жизнь, ни разу не поссорившись друг с другом. Я видел нас с Лукрецией идущими вдоль моря мимо нависших скал с редкими кипарисами; я видел, с какой завистью Теренций и Тит смотрят на нас как на самую счастливую семью. Лукреция, правда, меня едва замечала, да и я был демонстративно холоден в ее присутствии: не стоит показывать ей мои чувства до поры до времени. И всё же, глядя на цветущие сирень и груши, я был уверен, что после исполнения моего хитроумного плана для нас с белокурой девушкой все станет иначе.

В начале лета пошли дожди, смачивая траву теплой водой. Я как раз начал читать «Одиссею» и не мог оторваться от описаний странствий хитроумного грека. Ещё бы: ведь Одиссей был первым смертным, победившим волю богов, как объяснил мне Филоктет! Ни Кадм, ни Персей, ни Геркулес, ни даже Ахиллес не смогли, а Одиссей, благодаря уму и хитрости, сумел. Особенно я любил читать, как Одиссей плыл мимо острова сирен. Он так хотел услышать их сладкое, но гибельное пение, что заткнул своим спутникам уши воском, а себя велел привязать к мачте. Сирены пели, сжимая черепа путников в когтистых лапах. Не знаю почему, но Лукреция иногда казалась мне сиреной, а я должен был, как Одиссей, вырвать ее из Острова Сирен и, срочно увезя с собой, сделать ее моей супругой.

Мои грезы продолжались недолго. Как-то в начале августа я увидел Туллию сидевшей возле мраморного фонтана в нашем атриуме. Вздыхая, она расспрашивала Лукрецию, каково это быть невестой и что это, собственно, означает. Боясь пропустить хоть слово, я спрятался за маленький портик.

Я не ошибся: разговор в самом деле оказался важным и горьким для меня. Пареска с довольной улыбкой рассказывала моей сестре, что она в самом деле готовится к обручению с неким Курцем Опием, которому как раз исполнилось тридцать (в то время он казался мне уже почти старым). Важно откинув назад ножку в белой сандалии, Лукреция рассказывала моей сестре, что этот Курц Опий ей нравится и быть его женой должно быть приятно. Затем, отбросив белые волосы, Лукреция с притворным равнодушием сообщила, что она почти госпожа Опия, которая будет приезжать к нему в Сенат и выходить в общество.

Фонтан мерно капал на мрамор. Брызги, чвакая, разбивались, словно напоминая мне, что это мгновение никогда и ничем не изменить. Я сидел тихо, но в груди стояла ноющая боль, словно у меня больше не будет будущего… Потом я развернулся и медленно пошел от фонтана вдоль аллеи, густо усыпанной мелким гравием. Ее перпендикулярно пересекает другая аллея, аккуратно выложенная розоватым травертином. Аккуратные лавровишни, разбавленные невысокими африканскими пальмами и нашими италийскими буками, отбрасывали тень на дорогу. В пятнадцать лет у нас разрывается сердце от несчастной любви, и нам кажется, что мы ежедневно теряем кровь. Эта болезнь, которую надо пережить, как все.

Сады Лукулла устроены так, что декоративный сад плавно переходит во фруктовый сад с черешнями и грушами. Но до него еще идти и идти. Передо мной маленький фонтанчик в виде мраморной тумбы. По преданию, о котором мне рассказывал дедушка, его поставили в память о самом Деции Валерии, которого злая императрица Мессалина* довела до смерти. Так это или нет, теперь, сто лет спустя, точно неизвестно, но из этого фонтана никто не пьет. Передо мной начиналась темная аллея северных сосен, вывезенных откуда-то с севера; справа высился греческий грот с фонтаном и статуями дриад, стыдливо кутающихся в легкие туники. Фонтан весело журчал, и я поспешил к нему.


* * *

Я недолго тосковал по первой любви: в шестнадцать лет это, наверное, невозможно. Нет, сначала я, как и положено, уверял себя, что все впереди, потом я жил в надежде, что помолвка сорвется и Лукреция каким-то образом останется свободной. Дни шли за днями, и я уверял себя, что у Лукреции как-то не складывается с женихом. Иногда я даже строил планы, как лучше соблазнить Лукрецию и встать поперек ее помолвки. Или даже пусть лучше она выйдет замуж, а я тем временем стану знаменитым и сильным, и каким-то образом уведу ее. Я даже прикидывал, через сколько лет это могло бы произойти… Но Лукреция оставалась ко мне равнодушной, убивая в моей душе все надежды на успех. Мне оставалось только верить, что однажды я, подобно Одиссею, найду какое-нибудь средство, позволяющее растопить сердце Лукреции.

Тем временем у меня возникала своя компания. После школы ко мне заходил Теренций, который, похоже, сразу понравился моей сестре Туллии. Я понятия не имел, чем именно: он говорил очень громко, размахивая руками и двигая предметы. Лукреция смеривала его насмешливым взглядом. Но однажды в день рождения Туллии она привела с собой двух кузин — Эмилию Квинктиллию и Клодию Волумнию, чему моя сестра была только рада. Надменная Эмилия мне сразу показалась статуей, зато Клодия, хлопавшая ресницами и рассматривавшая с любопытством амфоры в нашей курительной, сразу заставила забиться мое сердце.

Я смотрю на фонтан. Мраморная чаша с лепестками наполнена водой. Под ней находится вторая чаша, в которую медленно стекает вода. Два цветка, словно расположенные один в другом, напоминают мне мои воспоминания. Я иду по саду в настоящем, здесь и сейчас, а меня из-под каждого куста, каждого фонтана неотступно преследует прошлое. Для меня в этих садах все прошлое: каждый пригорок, каждая колонна и каждый бассейн словно приоткрывают дверь в давно ушедший мир. Где-то вдали слышен набирающий силу стрекот цикад, словно зовущих меня идти дальше в прошлое. Вода капает из верхней чаши в нижнюю, и я каждой частицей тела ощущаю, что совсем не хочу уходить от фонтана.

Мне сложно сказать, как именно это произошло. Тоненькая Клодия просто внимательно посмотрела на меня, и я, удивлённый, тоже не мог оторваться от её темно-синих глаз. Это был взгляд, словно приказывающий мне подойти к ней. Мне даже казалось, что она и в мыслях не допускает, будто я могу не подойти к ней. «Клодия… Ее ведь зовут Клодия!» — думал я, рассматривая её невысокую тонкую фигурку.

Между нами сразу воцарилась удивительная лёгкость: то странное чувство, когда не надо подбирать фразы, не надо что-то придумывать, а все рождается само собой. Мы пошли смотреть наш атриум, покуда Теренций продолжал завлекать мою сестру с Лукрецией какими-то байками — по большей части, придуманными им самим. А мы с Клодией тем временем просто рассматривали наш главный фонтан с маленьким Геркулесом, душащим длинных змей. Я что-то рассказал ей про связь нашего рода с тем самым Геркулесом, а Клодия, хлопая синими глазами, слушала меня, то послушно кивая, то загадочно улыбаясь. Я тем временем перешёл к рассказу про Одиссея и его странствия, наврав, что у нас дома есть по преданию чуть ли не карта его путешествий. Я снова и снова удивлялся белизне её кожи: как под нашим италийским солнцем ей удавалось совсем не загореть? В конце концов я неожиданно взял ее за руку и немного властно сдавил эту нежную белую кисть.

— Как думаешь: циклопы жили на Кикладских островах? — спросил я.

— Ага! — задорно ответила Клодия.

Фонтан мерно журчал, но на этот раз скорее загадочно, чем грустно.

— Между Критом и Санторином? — продолжал я, разглядывая тонкие длинные ножки в белых сандалиях.

— Конечно! — прикусила тонкую губу Клодия. — И прибой там очень сильный.

— А помнишь: «Делом первейшим туземцы всегда поедали части, которые в пищу годились в сыром потреблении…»

— И съели! — неожиданно жестко и весело ответила моя спутница. Сейчас мы, чуть отойдя от фонтана, смотрели на висячий ряд карликовых вишен.

— Спутников Одиссея? — притворно уточнил я. За фонтаном у нас в атриуме была грядка ирисов, которые матушка просто обожала.

— Да, пошли на жаркое, — задорно продолжала Клодия. — Сытное и вкусное, с обваренным жирком!

Она жестко взмахнула ладошкой, разрубив воздух. «Храбрится… Как ребенок…» — подумал я с легким умилением.

— Ты видела вазу, где Одиссей во главе толпы спутников пронзил глаз циклопа? — спросил я. — Мне кажется, это было на Кикладских островах!

— А мне тоже! — Клодия, сверкнув синими глазами, нежно погладила мою кисть. — Там и жрали спутников Одиссея! — она внимательно посмотрела на синий цветок ириса, напоминавший петушиный гребень.

Любуясь вместе ирисами, мы не заметили, как вбежал Теренций. С лукавой улыбкой он сказал что-то вроде «о-о-о!», а затем сказал, что нас уже заждались. Мы пошли наверх. По дороге я продолжал отпускать Клодии шуточки про Теренция — кажется, мы обсуждали, сумел бы ли он на Кикладах спастись от циклопов или его съели бы вместе с остальной командой царя Итаки. А Клодия… Клодия продолжала смотреть на меня боевым открытым взглядом, попутно посылая мне улыбки и отвечая на шутки. Мы шли, взявшись за руки, и я уже чувствовал себя практически хозяином нежной ладошки Клод, хотя в ней самой, несмотря на нежность, была странная твердость, которую я ощущал исподволь.

Три подруги — Туллия, Лукреция и Эмилия — чинно восседали в креслах, вытянув вперед ноги. Туллия смотрела на меня с притворной строгостью, лицо Лукреции не выражало ничего, как у статуи, а вот сине-зеленые глаза Эмилии весело сияли. Она была красива, но красива как-то по-особенному: словно была погружена в собственную красоту и снисходительно дарила ее всем.

— Веду Париса на суд богинь! — важно провозгласил Теренций, взмахнув, как обычно, длинными руками.

— Скорее, я чувствую себя Одиссеем у Острова Сирен, — так же шутливо ответил я. Между креслами Эмилии и Лукреции стоял наш длинный канделябр в форме резного трезубца, на концах которого красовались три свечи.

Туллия сокрушенно подняла глаза к небу — мол, негодяй, не чувствуешь за собой никакой вины; Лукреция забавно скривила губки; а вот Эмилия… Она в самом деле с интересом посмотрела на меня, и в ее глазах читалась веселая жесткость. «Мол, держись, сейчас я тебе задам!»

— Ну, для Одиссея тебе еще нужно сдать нам экзамен…

— Клоди, иди к нам! — махнула рукой Туллия.

В моей спутнице проснулась женская солидарность, и она легко подошла к ним и присела на четвертое кресло, где, видимо, восседал Теренций. Мы с другом остались в центре комнаты в окружении четырех нимф, чинно восседавших поодаль.

— За наглую прогулку и увод от нас прекрасной Клодиии вы, Гай Валерий Фабий, обязаны сдать экзамен, — погрозила пальчиком Эмилия. — Первый вопрос: с чего начинается «Одиссея?» — пристально и весело посмотрела она на меня.

— «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который странствовал долго со дня, как святой Иллион им разрушен»… — не задумываясь выпалил я. Клодия отчаянно заморгала мне глазами: мол, молодец, так держать!

— Так… А просто любую часть? — спросила с притворной строгостью Эмилия.

— «Только не так-то уж прост был вожак тех туземцев: хитрую штуку придумал, подумав изрядно!» — демонстративно поднял я брови и палец вверх.

Все засмеялись. Теренций, повернувшись к Эмилии и Туллии, закричал что-то вроде «я знал, знал, что он ответит!» Эмилия прищурила глаз.

— Что же, вы прощены, Гай Валерий Фабий! — важно сообщила она.

— Истинный Одиссей! — вдруг вынесла холодный вердикт Лукреция.

— Интересно… — Эмилия задумчиво покачала ногой. — Не придумаете ли вы и мне в жизни какую-нибудь хитрую штуку, Гай Валерий Фабий?

— Кто знает, кто знает, Эмилия Александрина Квинктиллия? — Я намеренно принял позу Одиссея, поставив одну ногу наискось перед другой и демонстративно оперевшись рукой на еще один канделябр.

— Тогда мне придется перехитрить даже хитроумного Одиссея! — Эмилия с важностью восточной принцессы положила руки на подлокотники, словно восседала на троне.

Остальной квартет, включая Клодию, наградил ее аплодисментами. Я прищурился:

— Вообще-то Одиссей перехитрил даже нимфу Калипсо, у которой жил на острове.

— А Юпитер послал Меркурия донести, что хватит Калипсо возлежать с Одиссеем! — важно заявил Теренций.

Мне показалось, что карие глаза Туллии смерили его изучающим взглядом. На ее щеках вспыхнул румянец, словно между ними что-то произошло. Я тоже пристально посмотрел на Клодию, и она, отбросив копну белых волос, ласково улыбнулась мне. Они с Эмилией были обе белокурые: даром что кузины, но всё же различные. Белые пшеничные волосы Эмилии торжественно струились по тонким плечам, доходили до лопаток. Волосы Клодии, напротив, были скорее золотистыми, чем белыми, и обрамляли кудряшками ее хорошенькую головку. «Златовласка», — прозвал я ее про себя, ощущая странный позыв при виде ее тонких коленок.

В следующие дни я ощущал двойственное чувство. Я вдруг начал забывать о Лукреции, думая только о Клодии. Теперь уже я пытался силой убедить себя, что мне по-прежнему нравится Лукреция, и я с помощью хитрости намерен добиться ее любви. Но все было напрасно. О Лукреции я уже только напоминал себе. О Клодии мне хотелось думать постоянно. Когда я представлял ее фигурку, то мне хотелось снова идти с ней по атриуму, взявшись за руки и обсуждая какую-нибудь ерунду.


* * *

Лукреция вскоре перестала к нам ходить: все-таки ее слова о скором замужестве оказались, увы, отнюдь не болтовней. Зато Эмилия сдружилась с Туллией, приводя иногда с собой и Клодию. Затем к нам затесался Викентий Фонтей: сначала он хотел было поговорить с Теренцием о временах Гая Мария, но тот быстро перенаправил его ко мне. В итоге я прослушал не только его взгляды о величии Мария, но и прослушал несколько паршивых стихов сначала о марианской эпохе, а затем вообще обо всем на свете. Паршивых — потому что Викентий совершенно не умел подбирать рифмы, заменяя их набором напыщенных фраз «не в склад и не в лад».

Впрочем, мои мучения длились недолго — я быстро сплавил «начинающего поэта» трем очаровательным сиренам. Клодия кривилась от его опытов, Туллия тяжело вздыхала, а Эмилия… Она стала с ним возиться и получила взамен преданного поклонника, который смотрел на нее, как на ожившую богиню.

Тит Курий присоединился к нашей компании попозже. Внешне он был небольшим и немного коренастым. «Самнитская кровь», — с презрением фыркнула о нем Туллия. Тит был очень силен и предпочитал борьбу всем интеллектуальным разговорам. Привел его к нам опять-таки Теренций, с которым он начал соревноваться в беге. Поскольку мой друг, бежавший, как олень, легко обогнал Тита, тот от ярости полез с ним в драку и крепко отколотил победителя. Пришлось вмешаться нам с Викентием, чтобы хоть как урезонить буяна. Зато, отойдя от драки, Тит с Теренцием сошлись на любви к бегу и восхищении перед цирком. Здесь их охотно поддержала Эмилия, обожавшая в те дни гладиаторские бои.

Тогда я, пожалуй, не понимал, почему Эмилия так любит цирк. Как-то я спросил ее, что именно привлекает ее: настолько, что она смотрит на представления, кусая от нетерпения губы. Она улыбнулась и ответила мне, что я всё равно не пойму. Теперь, пожалуй, понимаю. Риск и игра со смертью… Она всегда была в душе отчаянной и игривой, мечтала сыграть со смертью. Вид человека, бьющегося со зверем или с себе подобным, пробуждал в ней какой-то природный азарт, страсть пройти над пропастью и непременно выиграть. Должно быть, и в ту секту она вступила, потому что опасно. Потому что запрещено. Хотелось сыграть с опасностью и подразнить её.

Я не спеша пересекал розарий. Точнее — поляну, состоящую из маленьких туй и розовых кустов. Их вырастили очень заботливо и со вкусом. Сначала белые, затем желтые розы, усеявшие цветник, как чаши. В центре стояла маленькая белая беседка, где уже сидела пожилая матрона с девочкой. Я шел вперед, снова пытаясь думать об Эмилии, да только вот не очень получалось. Скорее, вспоминалось, как однажды в семнадцать лет мы все вместе бродили по этому самому Саду Лукулла. Мы с Викентием и Теренцием спорили о том, прав или не прав был Цицерон; Эмилия слушала рассказы Тита о том, как гладиаторы побеждают зверей (не сомневаюсь, что половину придумал он сам), а Клодия слушала то нас, то их, из всех сил пытаясь привлечь к себе внимание.

В Клодии всегда было удивительное сочетание нежности и жесткости. Ее злость, точнее, внутренне наслаждение от жесткости, было погребено в ней очень глубоко. Первый раз я заметил это на прогулке: мы шли по закоулочкам Палатинского холма и заметили, как кошка (о эта египетская экзотика — кошки!) поймала птицу. Бедняга трепетала и махала крыльями, но кошка упрямо несла ее вперед. Клодия смотрела, как завороженная. Эмилия и Викентий даже подтолкнули ее следовать за нами, но она все смотрела, как птица трепыхается в пасти кота. Неожиданно Клодия произнесла:

— Интересно бы посмотреть, как лиса поедает утку или гуся!

Я поежился. Передо мной словно стояла не тонкая нежная Клодия, а какой-то другой человек — жестокая матрона времен Суллы или Марка Антония. Я не мог понять, что интересного находит в этом Клодия и почему ей так нравится думать об этом. Белые щеки Клодии покрылись от волнения легкой краснотой: она, похоже, не на шутку разволновалась, представляя себе эту сцену. Но Клодия быстро вышла из задумчивости и снова пришла в себя, став такой, как прежде.

В другой раз это произошло, когда мы читали греческий роман про Дафниса и Хлою. Не скажу, что я был любителем этой приторно-слащавой истории: мне было куда интереснее читать Тита Ливия о войне с Ганнибалом. Но девочки вырывали друг у друга свиток, зачитываясь взахлеб этой историей.

Однажды, когда мы гостили у Эмилии, я заметил Клодию, сидящую в кресле со свитком. Посмотрев на ее тонкую фигурку в голубой тунике (она всегда предпочитала все синее под цвет глаз), я подумал о том, что она и вправду похожа на Хлою. Без сомнения, Хлоя была такой же златовласой, белой и синеглазой… Несколько минут я буквально любовался Клодией, словно облитой предвечерним солнечным цветом. Рядом стояли белые кресла и маленький белый столик, так сочетавшийся с обивавшим стены белым ситцем с золотыми узорами. Наконец красавица оторвалась от свитка и послала мне хитрую и одновременно нежную улыбку.

— Дафнис всё же победил? — засмеялся я.

— Ага… — Ответила довольная Клодия. — Только знаешь, я бы на месте Хлои потребовала бы подать мне чашу из черепа Даркона! — хлопнула она длинными ресницами.

Я вздрогнул. Мне показалось что-то ужасающе мерзкое в ее словах. Словно передо мной была не залитая светом Клодия, а какой-то циклоп с Кикладских островов.

— Ты бы смогла пить из такой… мертвечины? — скривился я.

— Наоборот, это красивый обычай: голова проигравшего, вместилище его мозгов, стало чашей победительницы! — Клодия откинулась в кресле. — А еще лучше сделать чашу из черепа его сына!

— Ребенка-то за что? — удивился.

— Пусть видит в цепях, как победительница пьет из нее за победу! — мечтательно произнесла Клодия, покачав тонкой ножкой в плотно обхватившей ее белой сандалии. — Красиво же, правда? — с наслаждением улыбнулась она.

— Странно, что ты не любишь гладиаторов так же, как Эмилия и Тит, — рассмеялся я, попробовав обратить этот странный разговор в шутку.

— Там просто закалывают. Нет наслаждения от победы! — забавно по-детски надула губки Клодия.

«Какое же тебе нужно наслаждение?» — подумал я. Белое кресло с ручками в виде голов льва по-прежнему купалось в солнечном свете. Теперь я подумал, что легенда об Одиссее, плывущем мимо острова Сирен, была правдива. Каждая женщина в душе немного сирена, поющая сладко и желающая при этом разорвать наше тело в когтистых лапах, стоит нам лишь зазеваться. Я вспомнил картинку, как сирены — птицы с прекрасными лицами сжимают в когтистых лапах черепа погибших моряков. Глядя на раскрасневшееся лицо Клодии, я понимал, насколько наслаждались при этом сирены…

Незаметно для себя я вышел к главному ручью сада Лукулла. Тот, что пересыхал на лето, остался направо в сосновой роще, а я спустился вниз к заболоченным берегам**. Мой тезка намеренно сохранил здесь кусочек дикой природы: нависшие ивы и сосны, за которыми начинались болота, обильно поросшие белым лотосом и египетским папирусом. Лотос не стали превращать в круглые водяные газоны, как это любят делать у нас в садах, а оставили как в дикой природе. Стоячая вода обильно заросла. Тем интереснее смотреть на несколько беседок, поставленных здесь ради чистого декора: кому придет в голову сидеть в них на болотах? Лотос… Болота… Все это напоминает мне о счастливых днях. Или, если уж быть совсем точным, об иллюзии счастья в семнадцать лет.

Окончательно наша компания сложилась, когда Эмилии исполнилось семнадцать. Родители, не чаявшие в ней души, подарили ей в тот день маленький особняк — тот самый, в который я заехал после полудня. Разумеется, в нашей среде не слишком принято, чтобы юная незамужняя патрицианка жила одна в подаренном родителями доме, но для Эмилии сделали исключение. Квинктилли в данном случае никогда не отличались консерватизмом, зато отличались излишним чадолюбием. Довольная Эмилия въехала в него и сразу позвала всю нашу компанию. Миновав атриум, мы зашли в главную комнату, которая служила хозяйке и спальней, и кабинетом.

Отец позаботился об Эмилии на славу. Кровать (на которой мы, римляне, не только спим, но зачастую читаем и работаем) стояла на шести ножках, инкрустированных слоновой костью. Изголовье было украшено фигурами нимф, играющих на лирах в лесной чаще. Подлокотники кровати, также инкрустированные золотыми полосами, завершались головами диковинных африканских львов. Как и положено, кровать была застелена атласным покрывалом, одна половина которого закрывала левую часть кровати, а другая была аккуратно приоткрыта. У изголовья стоял небольшой столик с тремя резными ножками, инкрустированный черепаховыми гребнями.

— У тебя уже свой дом… Невероятно! — прошептал Теренций.

Тит ничего не ответил, а все так же восхищенно посмотрел на Эмилию. А сама хозяйка, послав ему лукавый и чуть насмешливый взгляд, что-то прошептала Клодии. Бедняга, похоже, слегка завидовала подруге из-за своего дома, но тщательно делала вид, что ничего особенного не произошло.

Я также рассматривал комнату, Напротив висело громадное зеркало, тоже инкрустированное бронзовой рамой со слоновой костью. Сундуков, обычно забивающих спальню, также не было видно: их заботливо перенесли в другую комнату. Тит отчаянно искал их чуть потерянным взглядом, но, к своему удивлению, не мог найти.

— А где… Эти… Сундуки? — наконец пробормотал он.

Эмилия искоса посмотрела на него, намеренно выдержав театральную паузу. Я снова окинул взглядом Клодию, поймав себя на мысли, что хочу смотреть на нее снова и снова.

— А, они там… — с притворной небрежностью ответила Эмилия, показав рукой куда-то вперед. Она, похоже, наслаждалась эффектом от убранства ее нового жилища.

Мгновение спустя вся наша компания пошла за ней. К спальне примыкала главная комната — зала, также обустроенная с типично италийским уютом. Здесь стояли два декоративных ма­лень­ких сто­лика, несколь­ко та­бу­ре­ток и сту­льев, да несколь­ко кан­де­лябров. На стенах были выложены мозаики, изображавшие триумф Лукреции** и покровительство Венеры Энею. Главный столик оказался, впрочем, весьма примечательным: со съем­ной до­с­кой из крас­но­го те­нар­ско­го мра­мо­ра с брон­зой. Изогнутые нож­ки за­кан­чи­ва­лись цве­точ­ной ча­шеч­кой, из кото­рой под­ни­ма­лись фигур­ки са­ти­ров, креп­ко при­жи­маю­щих к груди ма­лень­ких кро­ли­ков.

Мы подбежали не к нему, а к маленькому черному столику. На нем гордо красовалась статуя кентавра — должно быть, знаменитого Хирона, учителя Ахиллеса, а может, и Несса, пытавшегося коварно похитить Деяниру. На статуе кентавр встал на дыбы, задрав вверх и подогнув передние лапы. Под ним высилась маленькая гора, создавая иллюзию, что кентавр выше то ли Олимпа, то ли Эврисфана.

— Несс! Уверен, что Несс! — воскликнул патетически Теренций. — Скорее всего, готовится выкрасть Деяниру.

— Не получится… — притворно лениво ответил я, усевшись в кресло. — Геракл сейчас пустит в Несса отравленную стрелу.

— Между прочим, Геракл убил случайно и Хирона… — задумчиво произнес Викентий.

При этих словах он посмотрел на Эмилию, словно желая услышать от нее одобрение своих познаний. Но хозяйка дома, не обращая на него внимания, продолжала шептаться с Титом. Я подвинул кентавра к себе.

— А вот я бы обязательно оседлала того кентавра! — раздался вдруг звонкий голос Клодии.

От удивления я дернул рукой, а потом посмотрел на ее тонкое тело в темно-синей тунике. Тонкие коленки выступали прямо из-под ее подола.

— Ты… Кентавра… — только и мог пробормотать Теренций.

— Сказала укрощу — и укрощу! — топнула с досадой ножкой Клодия.

Мы засмеялись. Тит взял кентавра и начал вертеть его в руках. Эмилия на правах хозяйки спустилась вниз — дать кое-какие указания. Клодия, подбежав, нетерпеливо вырвала у Тита статуэтку и стала демонстративно ее рассматривать: ей всегда хотелось покрасоваться в обществе. Викентий пошел рассматривать библиотеку с пока еще редкими свитками: он знал, что Эмилия любит читать, и тут будет чем поживиться. А я… Я, кажется, съев взглядом Клодию, пошел на балкон посмотреть на атриум.

На балконе стояли фиалки. Внизу виделся сам атриум, утонувший в цветах и с маленьким фонтаном. Вдыхая цветочные ароматы, я подумал, что у Эмилии очень много цветов, но мало деревьев. До меня, как сквозь туман, доносились слова из зала:

— Розы? Да кому они нужны?

— Гораций писал, что розы — бесполезные растения, убивающие нужный виноград!

— А мне вот нравятся розы! Не смей трогать розы!

Это был уже капризный голос Клодии. Я представил, как важно она это говорит, красуясь в кресле, и счастливо улыбнулся.

Тот вечер запомнился мне на всю жизнь пьянящим ощущением счастья. Мы сидели на большой лоджии, украшенной ирисами, под которой простирался большой атриум с фонтаном. Теренций с важным видом что-то пытался рассуждать о политике: кажется, он как раз прочитал теорию Платона о деградации политических форм. Викентий смотрел с обожанием на Эмилию, а я, набравшись наглости, покачивал кресло Клодии. От восторга она посмеивалась, изящно вытягивая тонкие ножки, а я просто наслаждался этим процессом.

Пахло желтыми розами и фиалками — видимо, слуга заботливо полил розовые кусты, чтобы они пахли сильнее. Эмилия сквозь туман что-то говорила о жажде больших дел, но мне сейчас все это было неинтересно. Я всегда думал, что о больших делах не говорят — их просто делают, а если о них говорят, то это чаще всего просто треп. Сжав руку Клодии, я прошептал:

— Пойдем в атриум, посмотрим фонтан?

— Пойдем… — Клодия улыбнулась. — Только сейчас, осторожно выйдем…

Пока другие были поглощена беседой, мы тихонько спустились в атриум. Гулкая лестница сверкала мраморной белизной. Я держал за руку Клодию, думая о том, что сейчас кончается та боль, что жила во мне с того дня, как я узнал о предстоящем замужестве Лукреции. Впрочем, наверное, я ни о чём ни думал… Мир плыл передо мной счастливым дурманом… Я пытался что-то рассказывать Клодии, и она слушала меня, точно ожидая, когда же я наконец прерву свой бесконечный монолог. «Ну же. Смелее… Смелее»… — подбадривал я самого себя, и чем больше приближалось заветное мгновение, тем страшнее становилось на душе. Вот сейчас я попытаюсь ее поцеловать, она скажет мне, что я дурак, перепил хмельного, если еще не закатит пощечину и не удерет. Как Дафна от Аполлона.

— Смотри… У нее на фонтане сирены! — искренне удивился я.

— Ага… — Клодия хлопнула ресницами. — Правда, сирены… Мимо которых плавал Одиссей! — она снова призывно посмотрела на меня.

— А представь… — начал я чуть издалека, хотя от волнения сердце сильно стучало. — Одиссей бы высадился на остров и решил похитить самую красивую сирену… Что бы она ему сказала, интересно?

— Она бы сказала… — Клодия улыбнулась и крепче сжала меня да руку… — Она бы сказала, что это очень опасно и практически невозможно.

Я осторожно пододвинул губы к ее губам. Ожидая, что сейчас она взбрыкнется, я двигался к Клодии медленно и неумело. Она смотрела на меня, словно прикидывая, решусь я всё же или нет. «Брось все и беги… Беги!» — шептал мне тайный голос, но я игнорировал его позыв. Наконец, наши губы соединились. Я почувствовал что-то влажное, даже чуть клейкое… Я отпрянул…

— Ну же… Смелее… — улыбнулись синие глаза моей спутницы.

Она меня любила! Не помня себя от счастья, я впился губами в ее губы, и резко соединил наши языки. Клодия дернулась, наверное, испугавшись моей жесткости, но я упрямо продолжал целовать ее. Сверху доносились голоса наших друзей, но мне, признаться, сейчас не было до них дела. Даже если они хватятся, куда мы подевались с Клодией, это в конце концов их дело.

Мы упали на стоявшую рядом широкую мраморную скамью. Еще ничего не произошло, но я уже ласкал ее тело, гладя тонкие белые руки и наслаждаясь нежностью ее кожи. Мы даже не целовались: Клодия просто позволяла мне изучать сквозь тунику ее тело. Сама она лежала, раскинув руки, и вдруг томно простонала:

— Я… Я тебя обожаю!

Я не ответил, а снова молча поцеловал ее. Клодия ответила мне легким причмокиванием чуть прохладных губ. Затем, приобняв меня, проворковала:

— Ты напрасно связался со мной… Ты даже не представляешь… Какая я… Лживая… — прошептала она.

В тот вечер у нас не произошло ничего. Мы были в доме Эмилии, и сделать что-либо серьезное мы пока что не могли. Я просто сидел на скамье, взяв ладонь Клодии и поглаживая ее. Невдалеке капал фонтан, и я отчего-то подумал, что так же должна капать сейчас клепсидра. Впрочем, какая клепсидра… Мне чудилось, будто время остановилось. Мы словно оказались в каком-то волшебном Эллизиуме, где времени не было: все растворилось в одном мгновении. И мне под сладостные запахи фиалок казалось, что так будет целую вечность: Клодия будет нежиться на этой скамье, а я — гладить ее руку.

…Я не заметил, как перешел центральный ручей Садов Лукулла. Дальше начиналась дорога на фруктовый сад, которая снова вела через розарий. Здесь, кажется, он был даже побольше, чем на другой стороне сада. Передо мной стояли две беседки, и мама играла с двумя мальчишками-сорванцами. Я задумчиво посмотрел на них и улыбнулся: ведь, несмотря на предательстве тридцать семь, никакой настоящей любви у меня, скажем честно, не было…

Отчего не было? Я посмотрел на дорожку из желтых роз. Наверное, от того, что всегда думал: «Есть дела поважнее!» Все откладывал на потом, да вот и дооткладывался. Венера всегда не любит, отвергшие ее дары. Впрочем, были ли у меня те дары? Ребятишки шумят, но я никак не могу представить, что у меня могли бы бегать два таких же сорванца. Боги не наградили меня чадолюбием. Или просто не было времени: тогда считал это все пустяками.

Я остановился возле маленькой стеллы, сделанной из светло-серого гранита. Ее, видимо, поставили ещё сто лет назад — во времена Кесаря Клавдия, когда было модно возводить колонны из гранита, а не мрамора. Притаившись между двумя лавровишнями, она смотрела на меня, словно призывая сделать шаг в прошлое. Словно дразнила тем, что прошлое было здесь, совсем рядом, но вернуться в него было невозможно. На стелле проступала слегка потёртая надпись. Прищурившись, я разобрал буквы:



Вздохнув, я оглянулся за маленький куст ольхи. Мне чудилось, что юная Клодия в короткой синей тунике снова зовёт меня погнаться за ней, словно не было всех этих лет.

Примечания:

* Валерия Мессалина, иногда — Месаллина (ок. 17/20 — 48) — третья жена римского императора Клавдия.

** В Античности климат в Италии был более прохладным и влажным, чем в настоящее время. На Апеннинском полуострове были огромные болота.

** Лукреция — легендарная римская женщина VI в. до н.э., прославившаяся своей красотой и добродетелью. После победы в «соревновании жен» ее изнасиловал наследник царя Секст Тарквиний. Это событие по преданию вызвало в Риме восстание и привело к установлению республики.

** «Пусть процветает все!» (лат.)

Глава 6. Сад Эпикура

Свежая прелесть утра застала меня в постели и сама собой прогнала грустные мысли. Вечером нас преследует меланхолия, а утром мы полны сил и строим планы — таков закон зрелой жизни. В юности мы любим тайну вечера и ночи; в зрелости — бодрость и оптимизм утренних часов. Наверное, оттого, что в душе мы уже не хотим, чтобы проходил новый день нашей жизни и приближалась старость. А может, просто в зрелости мы учимся наконец ценить ясное и бодрое утро, которое прежде нам казалось таким скучным после ночи.

Сегодня пришла пора навестить следователя Публия Вирна, занимавшегося делом Эмилии. Он проживал далеко от Форума, в отнюдь не респектабельном районе Рима. Естественно, что на другом берегу Тибра особняков почти не было: здесь высились пятиэтажные инсулы из бурого кирпича. Возле одной из таких многоэтажек в форме неправильного треугольника и остановился мой кортеж.

Пока я выходил из носилок, полуголые ребятишки, возившиеся во дворе с битыми глиняными горшками, с любопытном рассматривали их. Экое диво: в их края заглянул столь богатый кортеж! Спустя мгновение я увидел, как из дома выбегает невысокий полный человек. Лысая голова едва покрыта ободом курчавых чёрных волос — остаток былой шевелюры. Настоящий полненький самнит.

— Сенатор Фабий… Небо, сам сенатор Фабий пожаловал к нам! Терезия, ты только посмотри!

Забавно, что Вирн зовёт меня сенатором, хотя я ещё не избран им. Я в самом деле служу при сенате, но пока ещё не ношу сенаторскую тогу. К двери вышла высокая тонкая женщина с удлиненным морщинистым лицом — наверное, его жена. Увидев меня, она почтительно поклонилась, хотя всем видом сохраняла спокойствие и достоинство.

— Рад приветствовать вас, почтенный Публий Вирн… — кивнул я, но тот, кажется, впал в ступор и не слышал моих слов.

— Терезия… Терезия… Ты только взгляни… — звал он то ли жену, то ли дочь. — К нам пожаловал сам сенатор Фабий! Вы не обессудьте, почтенный сенатор, в доме у меня все вверх ногами: четверо детей, гам и галдеж… Гам и галдеж! — повторил он, все так же подобострастно улыбаясь.

Я слегка поморщился. Терпеть не могу подхалимаж, ибо совершенно согласен с великим Гнеем Невием: подхалим первым тебя и предаст. Равно как самый бойкий говорун, скорее всего, ни капли не верит в свои пышные слова. Не сомневаюсь, что этот самый Публий Вирн обдумывает, что именно можно с меня получить. Семья большая, а жить нечем… Никогда не понимал, зачем бедняки рожают много детей: куда плодить нищету? Впрочем, если он мне поможет, я будут только рад его поблагодарить.

— Я спешу, и мы можем прогуляться немного, почтенный Публий Вирн, — избавил я его от постыдной необходимости приглашать меня в вонючий пошарканный дом.

Публий посмотрел на меня то ли с почтением, то ли с восхищением.

— О, конечно, конечно… Я уже получил письмо, что вы, почтенный сенатор Фабий, берете на контроль дело этих гнусных людишек. Гнусных, ох и гнусных! Как моя дорогая Терезия говорит: до ты наши власти к гадинам этим, ох добры!

При этих словах он потер руки и изобразил смех. Явно не знает, как ему быть в моем присутствии. Я изобразил улыбку и показал Публию путь к пустырю: его дом как раз стоит возле обрыва. Довольный Вирн засеменил за мной.

— Расскажите-ка мне, друг мой, — перешел я сразу на близкое обращение, — сколько точно в той секте человек.

— Двенадцать. А то как же — двенадцать! — радостно ответил он мне. — Вечерами в катакомбах собирались под землей у Тарента.

— Читали свои книжки? — улыбнулся я краешком губ, глядя на трещины в соседнем доме. Его, похоже, строили тут еще при Кесаре Тиберии, если не раньше.

— Если бы только читали! — черные глазки Публия сверкнули. — Они и народ совращали, собирали на чтения своих книжонок.

— И ведь ходит, невежественный плебс! — притворно вздохнул я. — Сейчас надо поймать Вирна на свою волну.

— Так ведь заманивают дураков… Еще как заманивают… Общим хлебом кормят и общим вином поят. Бога своего жрут, — содрогнулся он. Я присмотрелся: на этот раз Публий, похоже, не рисовался.

— Что-то такое я слышал.

— Не жертву богам приносят, а сами Бога пожирают своего, звери. Хуже пуннов*, — поморщился он. — Ну, а бедному плебсу только предложи бесплатный хлеб с вином — разом прибегут, — выпалил Вирн.

«А он не глуп», — подумал я, оглянувшись на узкую улочку, где прямо на брусчатке сидели два гончара. Только сейчас я понял, что передо мной был не обрыв, а овраг, превращенный в зловонную помойку. Чего только не валялось внизу — от остатков разбитого сундука до полуистлевший тряпок и ночных горшков. Лучше было подальше отойти от зловония.

— А кем была у них Эмилия Квинткиллия? — поинтересовался я.

— Главной проповедницей… — почему-то перешел на шепот мой собеседник. — Подумать только: представительница такого древнего и почтенного рода! Как только она могла — уму непостижимо…

— Почтенный Филипп Сервий ознакомил меня с фрагментами ее проповедей, — мы подошли к большому платану, под которым можно было спрятаться от палящего солнца. — Как вы их достали?

— А, это заслуга господина Сервия. Он забросил к ним одну соглядатайшу, звать Домитиллой, она и записала проповеди…

— Любопытно… — на всякий случай я отметил для себя это имя. — Но в таком случае получается, что Эмилия Квинткиллия была главой их секты?

— Нет… Нет… — замотал лысой головой Публий. — Главой у них был некий епископ Антоний, а Эмилия — главной проповедницей. Из показаний других я узнал, что они долго жила на Востоке и проповедовала в Малой Азии.

«Неужели в Мире?» — сразу мелькнула у меня непрошенная мысль. Не может быть. А хотя… Кто знает, может, и в Мире. После окончания службы в Тавриде я всё же поехал в Миру, искать следы отца. Там недалеко от их приморского колумбария я увидел процессию поклонников Распятого. Женщины шли, кутаясь кто в рубище, кто в более дорогие восточные одежды из виссона. Что, если среди них была и Эмилия? Мне даже показалось, что одна из них пристально посмотрела на меня: во всяком случае, я ощутил на себе ее пристальный взгляд. Но это, впрочем, уже совсем другая история…

— Что же, почтенный Публий Вирт, пришла пора нам согласовать тактику. Дело государственной важности, — чуть замедлил я голос для придания весомости словам. — Наша с вами задача: не казнить Квинткиллию и даже не вырвать из нее раскаяния, а заставить ее признать власть Кесаря!

— Понимаю… Нам нужно ее отречение? — сказал Публий.

— Даже не совсем отречение. Пусть Квинткиллия станет первой поклонницей Распятого, публично признавшей власть Кесаря. Кстати, было бы неплохо, если бы часть их секты и вовсе отреклась от этого учения — для эффекта. Думаю, вы и сами, как умный человек, понимаете, что это станет прецедентом: сторонница Распятого признала власть Кесаря!

Публий смотрел на меня, что называется, «во все глаза». Я рассматривал серый ствол платана и чувствовал горечь, повисшую на сердце. Мог ли я представить в те дни, когда мы в юности сидели на балконе, что однажды назову Эмилию холодно «Квинткиллией»?

— Это дело государственной важности и закрытое, — предупредил я на всякий случай Публия.

— Понимаю, почтенный господин сенатор, только есть одна незадача… — потупился прокурор. — Матрона Квинткиллия слишком непримирима.

«Узнаю Эмилию, — подумал я со смесью грусти и легкой гордости. — Да, с годами она не меняется, увы или к счастью». Налетевший ветер зашевелил ветви платана, словно напоминая, что лето все же прошло.

— Надо попробовать переломить дело, друг мой, — сказал я.

— Друг… Я друг самого сенатора Фабия? — залепетал прокурор.

— Предлагаю, мой друг, — пожал я ему руку, — разделить обязанности. Вы будете допрашивать матрону Квинткиллию как можно жестче, напоминать ей, какие казни ожидали ее собратьев. Что их епископ Игнатий за дерзость Великому Кесарю Траяну был заживо брошен на съедение львам…

— И верно, хвала Великому Кесарю! Так ведь и надо с ними… — в черных глазах Вирна мелькнул жесткий огонь.

— Ну, а я будут возить матрону Квинктиллию в Сады Лукулла, поить хорошим вином, говорить ей о милости Кесаря, о ее перспективах в жизни… Уверен, вместе мы сыграем отличный полковой дуэт! — улыбнулся я.

— Я… Я всегда рад стараться для вас… — воскликнул Публий. — Только вот расходы… Магистрат их совсем не покрывает, совсем…

— Расходы? — переспросил я. По синеве неба чуть поползли легкие облачка, словно случайные белые овцы на синем лугу.

— Папирус, перья… Все дают только на один-два допроса… С этими всегда не церемонились ведь… — потупился прокурор.

Я кивнул и охотно протянул ему мешочек с золотыми монетами. Пусть уберет от дома свалку, в конце концов.


* * *

Согласовав стратегию с прокурором, я мог спокойно ехать к подруге детства, Эмилия с теплой улыбкой сама открыла мне дверь и протянула кувшин для омовения рук. Сегодня на ней было длинное желтое покрывало из виссона, который, впрочем, только добавил ей очарования. Золотистый цвет ее очень украшает — может, из-за белых волос, а может, из-за белизны кожи. Сверкнув синим отливом глаз, Эмилия предложила мне проследовать наверх в библиотеку.

— В такой чудесный день просто жаль сидеть дома, — сразу взял я быка за рога. — Давненько мы не гуляли в Садах Лукулла!

Эмилия кивнула, словно и не ожидала от меня других слов.

— Мне запрещено покидать дом, но подозреваю, что почтенный сенатор Фабий достал мне разрешение на прогулку.

— Ты сомневалась? — поднял я брови вверх. Эмилия тем временем поставила кувшином с водой на табурет.

— Разумеется, нет. Позволь, я только прихвачу мой зонтик от солнца!

Она легко побежала из прихожей, и я невольно залюбовался ее движениями. В каждом ее поступке была неразрешимая для меня загадка. Вот она сидит дома, ожидая унизительного, а может быть, смертельного приговора, и при этом так спокойно собирается поехать на прогулку в Сады Лукулла. То ли она априори верит, что все кончится хорошо, то ли ее спасает легкомыслие. Разумеется, храбрость римлянок во все времена была легендарной, но здесь была не храбрость. В Эмилии сейчас жила удивительная легкость, словно она была сотворена из воздуха и мчалась навстречу счастью. «Как пятилетняя малышка за бабочками», — подумал я.

— Что же, тебе, почтенный Гай Валерий Фабий, придется идти на прогулку с восточной женщиной! — вернувшаяся Эмилия с легкостью поправила складки длинного покрывала.

— Я буду чувствовать себя на берегах реки Иордан! — поклонился я с легкой насмешкой. — Как оно называется, кстати?

— Мафорий, — охотно ответила Эмилия. — Здесь в Риме такие покрывала редки.

Реплика про реку Иордан должна была напомнить кое-что очаровательной хозяйке, но она явно проигнорировала мой намек. Стражники отдали нам честь при выходе из дома: они, без сомнения, были уверены, что я везу опасную преступницу на допрос. Приблизившись к носилкам, я подал руку Эмилии, и она легко прыгнула на сиденье.

— Ну, рассказывай, Эмилия Александрина! — чуть насмешливо сказал я, когда наш кортеж тронулся вперед.

— Лучше рассказывай ты! — весело сверкнули глаза спутницы.

— Я?

— Конечно, ты. Ты ведь правда много лет провел на берегах Понта Эвксинскгого, — сказала Эмилия. — Можно сказать, странствовал, как Одиссей.

— Это верно… «Многих людей повидал и события видел»… — я, наклонившись, протянул Эмилии заготовленную желтую розу из моего атриума.

— Какая прелесть… — Эмилия улыбнулась и покрутила ее в руках. — Видишь, детские мечты сбываются! Ты стал почти что Одиссеем, как хотел.

— Помнишь, мы втроем изображали аэдов? — рассмеялся я, задернув белую занавеску. — У тебя в лоджии. Викентий читал с чувством, Теренций, как в театре…

— А ты нагло посмеивался, передразнивая гомеровские строки? — пристально посмотрела на меня Эмилия. — Ну так как, встретились тебе чудовища на берегах Понта?

— Полным-полно… — шуточно вздохнул я. — Причем они куда опаснее чудовищ «Одиссеи».

— Может, расскажешь о них? — Эмилия снова понюхала розу.

— Прежде всего, хронофаги — люди, беспощадно пожирающие наше время, — откинул я палец. — Причем впустую — глупыми разговорами, ненужными делами или просто бесцельным пребыванием в нашей жизни. Любимые фразы тех чудовищ: «Да незачем», «Да просто так…», «Да дурь!» или что-то в этом роде.

— Согласна. Они пострашнее лотофагов, — улыбнулась Эмилия краешками губ, все еще довольно рассматривая розу.

— А еще на вопрос «Что ты хочешь?» чудовища-хронофаги любят отвечать: «Да, в общем-то, ничего!» — сказал я.

— У тебя они хуже гарпий, пожиравших обед путников! — моя спутница, похоже, решила подзадорить меня.

— Помнишь вазу с Одиссеем и спутниками? — подмигнул я. — А теперь представь вазу «Одиссей и хронофаги»! Причем чернофигурную…

— Так, про хронофагов поняла… Какие еще чудовища живут на берегах дикого Понта? — в голосе моей попутчицы появилось что-то задорное.

— Сирены, — откинул я второй палец. — Особый такой тип женщин, которым не интересно ничего. Ни семья, ни дети, ни учеба. Только получение удовольствий за счёт богатых мужей.

— А есть ли у тех сладкопоющих сирен когтистые лапы? — многозначительно посмотрела на меня Эмилия.

— Еще какие! Высасывают все соки, а потом безжалостно выбрасывают на свалку. И забывают, словно приняли нектар забвения.

— Викентий, помнится, переживал, что сирены вымерли во времена Одиссея… — быстро посмотрела на меня спутница.

— Да нет, живы и даже здоровы. И популяция их постоянно растет, — махнул я рукой. — Наш Викентий был большим идеалистом.

— Стоило ли ехать так далеко на берега Понта, чтобы увидеть тех сирен? — улыбнулась Эмилия. — А есть ли еще какие-нибудь чудовища?

— Хватает… Разные мелкие паразиты, желающие выудить из тебя хоть что-нибудь.

— Как интересно… А кентавры в Тавроскифии все же есть? — быстро спросила Эмилия.

— Насчет кентавров не скажу… — неопределенно поводил я рукой. — Зато есть чудовищные любители качать права. Такая порода чудовищ: не сделали в жизни ничего, но уже трясут денег, славы, почета и повышенного внимания к их бесценным персонам.

— Что же, вижу, остроумие тебе не изменило, Гай Валерий Фабий. Честолюбие тоже… — внимательно посмотрела на меня Эмилия. — Помню, Викентий в былые времена говорил, что ты честолюбив, как Энкелад**.

— Вот это, пожалуйста, не надо, — шуточно выставил я вперед руки. — Энкелад, как известно, кончил весьма плачевно.

— Прости… Викентий хотел как лучше… — заметила Эмилия. — Не смейся над наивностью, сенатор Фабий!

— Смеялся и буду смеяться! — так же весело ответил я, словно мы опять, как двадцать лет назад, сидели всей компанией в ее атриуме.

За дружеским смехом мы и не заметили, как кортеж остановился у ворот Садов Лукулла. На этот раз я приехал туда не через восточные ворота, как вчера, а через северные ворота — поближе к фруктовым садам. Само по себе это было интересно — соединить фруктовый сад и парк, поставив рядом с грушевыми и сливовыми деревьями фонтаны, бассейны с форелью и беседки. Пространство между деревьями оставили густо заросшим высокой травой, как и положено во фруктовом саду. У входа нас встретили две довольно старые яблони, урожай с которых, видимо, уже давно собрали.

— Как Туллия? — спросила Эмилия, когда мы обогнули яблони по гравиевой аллее в форме полукруга. Она говорила так спокойно, словно мы с ней расстались только вчера.

— Вышла замуж, — дежурно ответил я. — Теперь она Туллия Флавия Ларция. Они уехали из Рима и уже год живут в Афинах, куда назначен ее муж.

— И как тебе родственник? — Эмилия посмотрела в сторону большой клумбы из желтых роз — точь-в-точь как та, что подарил ей я. В самом центре клумбы бил маленький фонтан из бежевого мрамора.

— По мне, так Теренций был всё же повеселее. Но вполне себе ничего. Упитанный и нарциссичный.

Моя спутница звонко рассмеялась. Идти в вишневые заросли нам не хотелось, и я указал ей на дорожку. В самом ее центре была небольшая лужа — след недавнего дождя, что лишь придавало саду неясное очарование.

— Ты, значит, знал про их роман с Теренцием? — бросила Эмилия быстрый взгляд.

— А это было тайной? — удивленно вскинул я брови.

— Да в общем-то нет. Но пойми, для Туллии то была всего лишь месть. Не самое лучшее чувство, но по-человечески понять и пожалеть ее можно.

— Месть?

— Конечно, — моя попутчица обернулась и снова посмотрела на остающийся слева от нас розарий. — Туллия была не очень красива и всегда страдала от красоты и уверенности Клодии. Она видела, как Клодия покорила тебя, и ей ужасно хотелось доказать самой себе, что она тоже может покорить кого-то, как Клодия тебя.

— Неужели ее правда так раздражала красота Клодии? — взглянул я на круглую белую беседку.

— Скорее, то, как держалась Клодия благодаря своей красоте, — уточнила Эмилия. Легкий ветер покачал чуть пожелтевшую траву и уже пустые вишневые ветви.

— Не понимаю… — покачал я головой.

— Ты совсем не чувствуешь женщин, — чуть уколола меня Эмилия. — Клод была самоуверенна благодаря своей красоте. Она могла сказать любую глупость, и все вокруг восхитились бы, как она очаровательна. А скажи такую же глупость твоя сестра — все скривятся.

— Неужели это так важно? — чуть подавил я зевоту.

— Для женщин — да, важно. Кое-кто даже болеет от такой несправедливости.

— Но, надеюсь, Туллия успокоилась после того, как ей овладел Теренций?

— Скорее всего, да. Она доказала сама себе, что может нравиться мужчинам даже в присутствии Клодии. А для нее это дорогого стоит.

Мы замолчали. Перед нами открывалась мраморная лестница, ведущая вниз к прудам. Внизу, как обычно, было людно: посмотреть «персидские пруды» хотят многие. Место и в самом деле милое, что говорить. Но самое диковинное — это, пожалуй, растущая группа слив у пригорка с лестницей. На траве кое-где валяются чуть давленые лиловые сливы — то ли не убранные, то ли намеренно оставленные здесь, как и положено во фруктовом саду. Я вдруг вспомнил, что, когда я застал Туллию с Теренцием, ширма задернута не была. Уж не хотела ли моя сестра, чтобы некто вошедший (например, брат) увидел, что она тоже может быть желанной?

— Я все жду, когда ты задашь мне главный вопрос… — Эмилия прервала мои размышления и посмотрела на приближавшиеся статуи львов, отделявшие одну лестничную террасу от другой.

— Главный?

— Да, главный. Как это я, римлянка, осмелилась изменить Отечеству ради невежественного учения? — Эмилия облизнулась. — Не отпирайся, ты ведь привез меня сюда именно ради этого вопроса, — хмыкнула она.

Я посмотрел на видневшиеся впереди гранитные ограды бассейнов. Да, проницательности Эмилии всегда было не занимать. Что же, тем лучше: это облегчает мне начало ключевого разговора.

— Скорее удивлен, — сказал я как можно более спокойно. — Как ты, человек блестящего ума и образования, могла выбрать это темное восточное учение для плебса? — я презрительно шмыгнул носом. — Почему не Эпикур, не Пифагоровская школа, не культ Изиды, в конце концов, а именно это суеверие, отколовшееся от иудеев?

Эмилия смерила меня коротким, но очень внимательным взглядом. Похоже, у нее была своя стратегия в разговоре со мной, которую эта плутовка продумала заранее.

— А зачем тебе это знать, если ты презираешь наше «темное суеверие»? — спросила она. Ступеньки кончались, и мы выходили на гравиевую дорожку.

— Допустим, из любопытства, — я тоже бросил на нее быстрый взгляд. — Мне, например, хочется узнать, что вас всех так влечет в это суеверие. А вот ты готова честно рассказать мне об этом?

Я понимал, что лучше всего сейчас ее немного задеть, спровоцировать на откровенный разговор. Тогда, возможно, Эмилия выйдет из личины беззаботности.

— Ну, если говорить кратко, это Вечная жизнь, — коротко сказала Эмилия**.

— Что-то я пока не видел там у вас «вечной жизни», — вздохнул я. — Скорее, в ваших пещерах дух похорон и смерти стоит. Все напоминает о смерти, — взглянул я на громадного мраморного льва, улегшегося от меня по правую руку.

К моему удивлению, Эмилия кивнула, словно заранее знала мой ответ.

— Это естественно. Поскольку ты боишься смерти, ты не понимаешь и воскресения, — ответила она.

— А-а-а-а-а… — недоверчиво протянул я. — Ну, если ты веришь в воскресение Распятого из мертвецов, то тогда ладно. Только что-то я не встречал покойников, которые бы воскресли, ну, хотя бы один…

— Ты произносишь это с такой гордостью, словно радуешься смерти, — грустно сказала Эмилия. — Ты спросил меня, отчего я верую во Христа? А я тоже спрошу тебя: что предлагают миру и людям ваши боги и мудрецы?

Я с интересом посмотрел вперед. Перед нами был большой гранитный бассейн с темно-синей водой и статуей вещего старца Нерея. Я знал, что восточные мудрецы каким-то образом научились делать воду синей, но после этого в ней не могло жить ничто.

— Да, что они обещают? — продолжала Эмилия уже с запалом. — Что дали людям греческие боги, погрязшие в собственных удовольствиях и жестких забавах? Мрачный Аид, где вечно скитаются души во тьме? Или наши, римские, боги, которые, похоже, уже сами не знают, что обещают? Что обещают наши учителя — эллинские мудрецы, наслаждавшиеся голой игрой ума? За ними пришли Сократ и Эвбулид, научившие не верить нас ни во что и опровергать самих себя!

— Ты зря нападаешь на Эвбулида, — попробовал я свести дело к шутке. — Вспомни его парадокс: сколько зерен надо положить, чтобы была куча?

— Какая радость! — с запалом выпалила Эмилия. — Какой высокий смысл жизни: сидеть у моря и препираться, сколько надо положить зерен в кучу, воображать себя при этом мудрецом и раздуваться от чванства!

— А ты не слишком почтительна к эллинской мудрости, Эмилия Квинткиллия! — съязвил я.

— Велика мудрость: сидеть и рассуждать о том, догонит Ахиллес черепаху или не догонит! — фыркнула Эмилия, взглянув на небольшую мраморную колонну, зачем-то поставленную напротив пруда. — За ними, естественно, пришел Эпикур, сообщивший, что не будет ничего, кроме атомов, на которые вы все распадетесь. И сколько ни создавай сады и пруды, — показала она на темно-синюю воду и группу склонившихся над ней черешен, — а этим будущую пустоту не скроешь!

Я слушал ее, глядя на простиравшуюся вокруг зеленую лужайку. Трава была аккуратно подстрижена и размечена гранитными камнями. Слова Эмилии казались мне поверхностными, и всё же, я должен был признать, в них было что-то интересное. Наверное, в чем-то она даже права…

— А как же «счастье будущих поколений», любимое изречение Тацита? — улыбнулся я. За синим прудом начинался другой, природный, наполненный зарослями белого лотоса и пушистого папируса.

— А эпикурейцы не до конца честны перед собой… — прищурилась моя спутница, глядя на длинные стебли египетской травы. — Ведь если мир — комбинация атомов, как они утверждают, то и жизнь не имеет цели. В какую бы даль ни отодвигали бессмыслицу и бесцельность, она не приобретает от этой дальности расстояния ни цели, ни смысла. Ты пойми: по Эпикуру мы должны назвать такую жертву совершенно бессмысленной! Если ты скажешь настоящему эпикурейцу: иди умирать за счастье людей, которые будут жить через несколько десятков лет, — он с полным основанием ответит: «А какое мне дело до счастья этих ни для чего не нужных людей, чтобы я отдал за них мою собственную жизнь?»

— Да, ты весьма подкована в философии! — прищурился я. — Хотя во многом, как ни удивительно, я с тобой соглашусь.

— Не удивлюсь. Ты ведь не утратил нравственного чувства, сенатор Фабий? — улыбнулась она. — Иначе не отдавал бы свои деньги лекарям, чтобы они бесплатно лечили детей плебса!

— Все-то ты знаешь, — фыркнул я. Мне почему-то было ужасно неудобно, что Эмилия подсматривал за моей жизнью. — Ладно, допустим, в критике ты права: ни один мудрец от Фалеса Милетского до Эпикура не дал рецепта вечной жизни. Но что предлагаете вы?

Мы обогнули линию прудов, за которой начинался ручей с орхидеями. Перейдя мостик, можно было попасть в «старый сад», целиком состоявший из груш и яблонь. Над ручьем в самом деле свисали желтые и белые цветы, словно напоминая, что молодость и лучшие годы еще не прошли.

— Ты и сам знаешь ответ… — Эмилия также посмотрела вниз, на маленькую песчаную отмель ручья. — Главное то — что там Вечная жизнь и Воскресение! Вера в Христа освобождает от греха, страдания, смерти человека и весь мир, пойми! Знаешь, как сказано в Писании? — прищурилась она. — «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

— Не забывай: ты говоришь с человеком, не разделяющим ваши мифы! — я чуть насмешливо посмотрел на стоящий поодаль маленький фонтан. Вода медленно капала из мраморной вазы, журча по поверхности.

— Нет, помню прекрасно, — Эмилия весело посмотрела на небо, казавшееся бездонно синим, хотя в воздухе уже стояла дымка ранней осени. — Но, думаю, каждый человек не потерял способность почувствовать истину, когда он ее увидит.

— Что такое «почувствовать»? — мои губы перекосила легкая гримаса. — Прости, не понимаю и не понимал никогда. «Почувствовать» — это значит придумать отсебятину и верить в нее.

Моя спутница задумчиво посмотрела на меня. Что странное мелькнуло в ее сине-зеленых глазах: уж не жалость ли? Я насторожился, слушая пронзительные крики неизвестных мне птиц.

— Да, ты всегда признавал только факты и логику, — кивнула Эмилия. — В этом и твоя, и наша общая сила и слабость.

— Наша? — не понял я, посмотрев, как влюбленная пара остановилась возле растущей невдалеке большой яблони.

— Так мы, римляне, воспитаны, — Эмилия наклонила тонкую шейку. — Римлянин Пилат, умывший руки перед казнью Спасителя, — в ее глазах мелькнуло что-то похожее на ярость, — так же спросил Его: «Что есть Истина?» И его вопрос остался без ответа.

— Потому что нечего было ответить? — улыбнулся я. Крупный шмель сел на желтые лепестки розы и загудел в лепестках.

— Нет. Потому что перед ним была та Истина, о которой Пилат спрашивал, — сверкнули глаза Эмилии. — И если он не хотел ее — всякий ответ, то есть доказательства ее, были бы излишни.

— Остроумно! — рассмеялся я. — Во всяком случае, всегда можно будет сказать оппоненту: «Сам виноват, что не понял!»

— Обязательно скажу в свое время… — снова улыбнулись мне глаза Эмилии. — Ведь откровенно говоря, ты, дорогой сенатор Фабий, печально невежествен в нашей вере. Да, ты допрашивал отдельных наших братьев и сестер, изучал их свитки, что-то смотрел в Библии, но снова не понял главного! — выделила она, посмотрев на одиноко стоявшее вдали грушевое дерево.

— Хорошо, тогда расскажи мне про это главное…

Я посмотрел вниз. Лукулл был, правда, оригиналом: во фруктовом саду он сделал мраморную лестницу, убегавшую вниз к маленькому ручью. Еще забавнее было то, что пригорок остался диким — бурно заросшим высокой травой. Через ручей был перекинут маленький деревянный мостик. Сейчас надо было определить, где у нее слабая позиция.

— Бог есть любовь, мой дорогой Валерий! — сказала она вдруг совершенно серьезно. — Если ты спросишь: что такое Бог по существу, мы ответим: любовь. «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

«Она правда увлечена!» — подумал я, глядя на Эмилию. Теперь во всем ее облике появилось что-то другое. Ее глаза блестели, а черты лица приобрели некоторую резкость. Скулы чуть вытянулись, а фигура приобрела еще большую легкость.

— И в чем же, позволь поинтересоваться, проявляется его любовь? — насмешливо сказал я.

— Ты разве не знал? Тем, что он послал Сына своего искупить грехи человеческие, — пожала она плечами. — Пойми, только истинный Господь послал бы Сына на смерть ради людей. Сравни их с твоими богами. Венера, чесавшая кудри у зеркала, послала бы? Аврора, тащившая на свое ложе юных мальчиков, послала бы? Латона послала бы? Кого они любили, кроме чувственных наслаждений? Или, может, самодовольный Нептун, топящий корабли и насилующий нимфу Клейто, послал бы? Вот потому вы и сами не верите в них, — грустно кивнула Эмилия.

«Пожалуй, в этом что-то есть», — подумал вдруг я с горечью.

— Они были бездельники и полу-мерзавцы, наслаждавшиеся жизнью по Эпикуру. Только еще и бессмертные. Что же тут удивляться, что вы перестали верить в них, а поверили в Эпикура? Оригинал всегда интереснее копий, уж прости, — подняла она брови.

— Посмотри, — улыбнулся я, показав на небольшую рощу из яблонь, перед которой опять бил фонтан с дриадой, — чем не сад Эпикура?

— Вполне… — Эмилия посмотрела на журчащую воду. — Только сколько садов ни посади, сколько фонтанов ни поставь, а пустоты вашей жизни это не отменяет.

— Чем же я или ты настолько виноваты перед вашим Богом, что нужно было посылать своего сына на смерть? Кстати, не велико страдание, если Бог знал, что его сын воскреснет, — фыркнул я.

— Потому что нельзя вынуть кирпичик из здания, мой милый Гай Валерий, — Эмилия подошла к фонтану и посмотрела на фигуру дриады, закрывающую себе ноги. — Все люди — одно здание. И грех первородный зла лежал на нас всех.

— Грех?

— Грех. Мы пустили в мир зло и смерть. Только как смыть его, сами не знали. Вот потому-то Господь и послал в мир Сына Своего, смыть его со всех нас. Христос Воскрес — и мы Воскреснем, если пойдем к нему! Как же ты не хочешь понимать? — нетерпеливо подняла она глаза и тотчас встретилась взглядом с дриадой.

— Только вот, прости, но смерти как были, так и есть… — чуть передразнил ее я. — И саркофаги как стояли, так и стоят… — посмотрел я на группу стоявших вдали грушевых деревьев. К ним нам, впрочем, надо было еще идти по нарочито дикой дорожке.

— Опять ты не понимаешь! — Эмилия от досады даже топнула ножкой. — То, что сделано Христом, сделано для вечного бытия мира. Восстановлена и гармония жизни в вечности. Зло уничтожено, потому что дана возможность святости. Нет боли страдания, потому что вновь открыт человеку путь для вечного блаженства.

— Выбор? — переспросил я. Меня преследовало противное чувство, что это невежественная сказка стала мне даже интересна. «Неплохо скроена, ведь правда?» — подумал я. Напротив нас через дорогу также росла группа одиноких грушевых деревьев, на которых висели желтые плоды.

— Да, выбор! Побеждена смерть, потому что воскрес Христос, и нас ждет всеобщее воскресение! — сказала Эмилия.

— Помнишь, нас учили, как писал Тарквиний Гордый? «Хочу есть хлеб и груши!» Символ свободы.

— А я хочу не только есть груши, но и идти к Вечной жизни, — вздохнула Эмилия. — Прости, но мне мало груш Эпикура! Какими бы вкусными они ни были.

— Ты говоришь так уверенно, словно была сама на небе. Но ведь все это только догадки и предположения. А вдруг ничего этого нет? Тогда как?

— Может, и нет. Только если смириться со смертью, то точно будет ничто, а так есть хоть и неизвестный, но шанс…

— И ради этого призрачного шанса ты, римлянка, готова предать Рим и предков? — вздохнув, я посмотрел на грушевую поляну. Несколько рабов как раз выкашивали длинную пожелтевшую траву, буквально прорубая дорожку к холму. Надсмотрщик орал на них: наверное, за то, что допустили заросли.

— Мне трудно будет тебе объяснить… — впервые на лице Эмилии мелькнула тень. — Я люблю Небесный Рим, преображенный Рим…

Так, уже лучше… Значит, мне все-таки удалось ее смутить и нащупать слабое звено в обороне. Пожалуй, лучше всего бить именно в эту точку. Я посмотрел на липкую грушу, возле которой кружилась стая жирных мух.

— Что такое «Небесный Рим»? — поднял я брови.

— Тебе пока еще будет трудно это понять… — нахмурилась Эмилия. — Но всякое сущее обладает существованием только в той мере, в какой оно сопричастно Свету, Творцу, поскольку само по себе оно непрестанно угасает, исчезает, умирает. Можно или тщетно привязываться к праху и в итоге его терять. А можно отказаться от всего ради Бога, но поскольку Он есть полнота всего, то и все, что потеряно, будет возвращено — причем не в своем слабом, неполном, земном подобии, а в полноте Вечности, божественного замысла. Я люблю Рим и хочу, чтобы он стал частью вечности.

— Восточная мистика… — пробормотал я.

— А разве эта мистика не больше соответствует твоем настрою, чем возвышенные слова? — посмотрела на меня Эмилия.

Я невольно посмотрел в ее глаза — зеленые, отливавшие синевой. Я не знал, что ей ответить, но не мог с собой ничего поделать. На миг мне показалось, словно я хочу слушать эту сказку еще и еще.

Впрочем, мне достаточно было вспомнить, как их люди едят в подземельях, пропахших маслом, общий хлеб, чтобы мной овладела брезгливость. Я поморщился и с досадой посмотрел на красновато-желтые груши. «Почему они не желтые?» — отчего-то подумал я.

Примечания:

* Пунны — презрительная кличка карфагенян в Античном Риме.

** Энкелад — в древнегреческой мифологии один из гигантов, сын Тартара и Геи. По преданию Афина убила его, бросив на гиганта остров Сицилию.

**Для воссоздания взглядом ранних христиан использована книга отца Валентина Свенцицкого «Диалоги».

Глава 7. Чужестранка

Центурион беспощаден. Центурион всегда беспощаден. Я хорошо помню его — высокого человека лет сорока. Он учит нас по старинке. Как учили во времена войны с Ганнибалом. Как учили во времена войны с Пирром. Как учили во время неудачной войны с галлами.

— Выше ногу, мальчики! — кричит центурион. — Ровнее ряд. Лопоухий, быстрее, быстрее, в ногу со всеми! А то узнаешь лозы.

Это он кричит мне. За ошибки и непослушание нас порют виноградной лозой, да крепко. За более серьезные провинности — ивняком. У дедушки следы от порки ивовыми прутьями остались на всю жизнь. Я стараюсь как могу. Сердце вот-вот защемит, но надо идти.

— Что задремали, неженки! — рычит центурион. — По одному, бегом к реке!

Кажется, нас будут учить плавать. Что же, хоть в этом есть спасение. За обедом я терпел насмешки из-за слабых подтягиваний на перекладине — у меня слишком тонкие и слабые руки. Но сейчас впереди будет река. Что-что, а уж плавать я умею, как дельфин Нептуна.

Я сбрасываю одежду вместе со всеми. Наконец-то можно смыть усталость и пот! Я осторожно захожу в воду. Луций и Авреалин, смеявшиеся надо мной на привале, дрожат и жмутся, подбадривая словами друг друга. Я с презрением смотрю на них, а затем решительно иду в воду. Самый неприятный только один момент — погружение в холод. А дальше все будет легко.

— За мной на тот берег! — кричит центурион.

Мы плывем за ним. Аврелиан тянет за собой упирающегося Луция. Подбежавший ликтор беспощадно бьет его лозой по ногам. Ликторы — служители, сопровождавшие консула, — нас сопровождали повсюду и не расставались со связками прутьев. За каждую провинность следовал беспощадный удар — словно укус змеи.

— Молодцы! — хвалит центурион. — Эй, лопоухий, смотри, как плывешь! — удивляется он, видя, что я плыву вторым, легко преодолевая течение. — Тебе в лазутчики дорога!

На берег я выбегаю первым. Там, на крутом холме, нас ждет главный подарок — оружие воина. Сегодня нам должны принести оружие.

— Да быстрее, — вытаскиваю я почти за шкирку невысокого Гнея. Он, бедняга, выбился из сил, пока плыл. Центурион ничего не говорит, но чуть улыбается в обветренное лицо. Товарищество — основа нашей армии.

— А ну-ка, быстрее, неженка. Эй, лопоухий, тяни его! — кричит он нам для острастки. — А ты, неженка, научи лопоухого бегать, как он тебя плавать!

Мы бежим вперед. Нам выдадут оружие — короткий блестящий меч, пилум с длинным трехгранным наконечником, крепкий щит с гербом. Но что это? В повозках оказались вместо мечей какие-то плохо обструганные палки, а вместо щитов — плетенки из прутьев!

— Что? Не нравится? — насмешливо спрашивает центурион. — Научитесь владеть сначала ими, сопляки!

— А меч? — кричит возмущенный Аврелиан.

— Меч? Ишь чего захотел сразу — меч. Быстрее, быстрее взял плетенку, сопляк. Теперь бегом к чучелам! Правую ногу вперед! Быстрее, быстрее, лопоухий! Как будто плывешь!

А это центурион уже снова кричит мне.


* * *

Я просыпаюсь и протираю глаза. Спальня еще плывет перед глазами. Видения юности по-прежнему преследуют меня: правда, теперь я знаю, что все закончилось хорошо. Центурион показал мне, «лопоухому», как правильно нужно плетью поражать чучело. А вот Аврелиану не повезло: простудившись, он слег и отправился прямиком в урну. Хотел научиться хорошо плавать, вот и полез в ледяную воду. Многое должен уметь римский воин, но главное — уметь повиноваться и сдерживать себя. И я тысячу раз благодарил богов, что от матери научился этому великому искусству: с младых ногтей усвоил, что, когда тебя бранят, надо стоять и смотреть в пол, давясь своей обидой. Бунтовать можно, только когда ты сильный. Как Гай Марий…

Что же, скоро пора снова ехать к Эмилии. Думаю, вчера Публий хорошо с ней поработал: напомнил, что сторонников их зловредного учения часто скармливают в цирке львам на глазах у публики. Что же, на этом фоне мои добрые предложения должны будут казаться Эмилии настоящим спасением… Со времен военной службы я не мыслю свою жизнь без обливания ледяной водой, а потому быстрее бегу опрокинуть на себя заготовленное ведро. После него и жизнь кажется бодрее. Теперь пришло время гимнастики в атриуме и пробежки вокруг моего городского сада.

Хитрый Филоктет уже перебрался сюда и охотно помогает мне обустроиться в римском доме. Я до сих пор со смехом вспоминаю, как учился эллинскому языку по «Иллиаде». Я умолял Филоктета сказать мне, помирится ли Ахиллес с Агамемноном, одолеют ли троянцы греков в бою у кораблей, победит ли Ахиллес Гектора… «Не знаю…» — невозмутимо отвечал мне хитрый грек. — «Я запамятовал… Возьми-ка да почитай сам!» — протягивал он мне личный список. Я читал, изо всех сил выписывал слова на восковую дощечку, чтобы только узнать, победили ли троянцы. Мы ведь и есть уцелевшие троянцы, и мне ужасно хотелось, чтобы хоть кто-то сразил Менелая. Не знаю почему, но наибольшую ненависть у меня из всех греческих героев вызывал именно царь Спарты.

Делая последний круг, я задумался, где прогуляться с Эмилей сегодня. Сады Лукулла вряд ли подойдут — не стоит дважды повторять одно и то же. Сады Саллюстия? Слишком уж похоже. Неожиданно я вспомнил маленький сад за круглым храмом Юноны: тем самым, где жрицей была Элипис. Элпис… Элпис… А почему бы и нет, в конце концов? Пусть увидит меня с Эмилией и доложит Валенту, что я не теряю даром время, а занимаюсь делом. В том, что Элпис ему доложит, я не сомневался: уверен, она выполняет мелкие поручения Валента.

Разумеется, можно поставить перед Эмилией вопрос ребром, но я понимал, что не время. Я ведь еще не смог по-настоящему одолеть ее в споре, а без этого предлагать Эмилии сотрудничество было глупо. Позавчера поле боя осталось за ней. Вчера мы обменялись ударами: мне стала интересна ее сказка, а я понял, что она еще немножко остается римлянкой — хоть и твердит свою заученную фразу, что «нет ни эллина, ни иудея». «Небесный Рим» — придумать же такое! Впрочем, сказка правда интересная. Послушаю сегодня ее продолжение.

Эмилия встретила меня уже готовой к прогулке — словно и собиралась совершить ее давным-давно. Внешне она по-прежнему весела и беззаботна, разве что теперь надела не желтый, а светло-синий мафорий. Не знаю, хорошо ли поработал с ней вчера Публий… Судя по довольному лицу Эмилии, или он бездельник, или она совершенно не боится его угроз. Не верит? Думает, что это не серьезно?

— Ты вновь предпочитаешь разговор вне дома, — легко улыбнулась Эмилия. Стражники расступились, когда мы выходили по сверкающим ступенькам.

— Военная привычка: люблю говорить на ходу, — ответил я. — Да и гулять на природе — одно удовольствие, — вдохнул я цветочный аромат полной грудью.

— В Сенате ты можешь говорить стоя, как вкопанный! — синие глаза моей спутницы сверкнули зеленью, словно волнистая гладь северных морей.

— Так то в Сенате…

Я ответил ей в шутливой манере и тут же почувствовал неприятный укол в сердце: Эмилия мне до конца не доверяет. Чувствует двойное дно. День стоял теплый, но прохладный ветерок уже разогнал жару. Сентябрь никогда не спутаешь с августом. Именно в сентябре наступает тот самый осенний холодок или сквозняк, который делает его не похожим на весну.

— Знаешь, — задернул я белую занавеску носилок, — вчера мне показалось, что я даже заинтересовался твоей сказкой. Пожалуй, я хочу из любопытства послушать ее продолжение!

— Прекрасно, — улыбнулась Эмилия, обнажив маленькие ровные зубки. — Твоё любопытство не праздное! За ним стоит инстинктивное стремление к познанию Истины.

— Ты всё истолковываешь в свою пользу, — рассмеялся я. — Не могу даже представить себе, чтобы я когда-нибудь стал считать истиной то, о чём ты хочешь говорить со мной.

— Кто знает, кто знает… — Эмилия посмотрела на меня с напускной таинственностью. — Но мне кажется, что твое неприятие нашей веры типично римское: оно не столько логическое, сколько психологическое. Я не осуждаю тебя, а понимаю. Апостол Павел недаром говорил: «Иудей может креститься легко; эллину и римлянину это очень сложно».

«Пожалуй, она и правда проповедница, — подумал я. — Вон как бойко манипулирует! Надо будет прояснить, где она этому выучилась».

— Это ваш Савл, что ли? — насмешливо вскинул я брови. — Но, наверное, в чем-то ты права. Меня не устраивают обе восточные веры: и ваша, и иудейская. Я в них все время что-то должен, я все время в чем-то виноват. Нет бы у вас была вера, где боги должны нам, где боги нас поощряют и предлагают что-то делать, а не запрещают… — мечтательно протянул я, вытянув ноги.

Эмилия кивнула, словно ожидая моего вопроса.

— Вот представь, что ты на острове, и вот-вот начнется извержение вулкана. Мы говорим — ты должен отращивать крылья и учиться летать, если хочешь спастись. Это можно считать обвинением, что ты рожден бескрылым? Так или нет, но решать тебе, погибать или становиться другим.

— Опять пошла восточная чушь, — поморщился я. — Ты изъясняешься загадками, как даже не пифия, а египетский жрец!

— Поразмышляй, и ты легко решишь эти загадки, — Эмилия многозначительно посмотрела на меня.

— Пожалуй, — ответил я. — Только сначала нам пора выходить.

Носилки в самом деле прибыли к невысокому храму с ионическими колоннами. Само здание напоминало плоский маленький куб, возле которого горели два высоких факела. Навстречу ко мне сразу вышла высокая темноволосая женщина в тунике жрицы. Она напоминала виссон Эмилии, но при этом была ослепительно белой и без капюшона.

— Доброе утро, Гай Валерий Фабий, — сухо кивнула она мне. — Догадыаюсь, что вы приехали к Элпис?

Я всегда подозревал, что верховная жрица Пентиллия не питает ко мне симпатии, хотя в чем именно я провинился перед ней — понятия не имею. Ее острый нос всегда напоминал мне птицу, да и во всем ее высоком облике было что-то, напоминающее болотную цаплю.

— Да, я хотел бы повидать Элпис, — ответил я, изображая улыбку.

Эмилия стояла позади меня и рассматривала мраморные волны, венчавшие колонны храма. Не могу сказать, нравился ли он ей или просто казался красивым зданием. Хотя меня вслед за Катоном всегда поражала наша страсть подражать во всем эллинам. Как будто они покорили нас, а не мы их…

— Элпис совершила воскурения. Идите… — недовольно пробормотала Пентиллия.

Мы прошли вверх по блестящим мраморным ступенькам. Эмилия следовала за мной с легкой улыбкой. Удивительно, но она, дочь римских патрициев, здесь словно чужестранка в этом синем виссоне. Такое ощущение, что она и в самом деле родилась и выросла на Востоке, в пустыне не берегах реки Иордан, а ее римская жизнь была лишь сном. Интересно: что же это за такое учение, усвоив которое, люди забывают самое дорогое, что у них есть — Родину и отеческие святыни?

— Ты смотришь на храм, словно чужестранка, — тихонько съязвил я Эмилии.

— Наверное, в чем-то ты прав… — моя бывшая подруга кивнула с необычной серьезностью. — Я и правда точно вошла в мир забытых идолов…

— Ваш иудейский бог не идол? — бросил я на неё взгляд. Эмилия, однако, не снизошла до ответа, а только насмешливо улыбнулась.

Внутри храма стоял приятный полусумрак. Путь к статуе Юноны вёл через сумеречную часть — длинный коридор, ограждённый колоннами. По бокам между колонн стояли огни, которые зажигали жрицы в золотистых туниках. Жриц было около дюжины. Осмотревшись, я сразу заметил фигурку Элпис возле третьей колоны. Её трудно не заметить из-за тонкости и длинных ног, хотя во всем её облике присутствовала скорее некоторая угловатость, чем воздушность. Я показал жестом Эмилии, чтобы она подождала, и сделал быстрый шаг к жрице. Огонь Элпис уже горел, а она критично рассматривала его, размышляя, не подлить ли ещё масла из маленького сосуда.

— Доброе утро! — сказал я, как обычно, с легкой насмешкой.

— Доброе утро, Гай Валерий Фабий! — Элпис бросила на меня также чуть насмешливый взгляд больших серо-голубых глаз. — Сейчас я, к сожалению, занята, — отчеканила она.

Меня всегда немного умиляла способность Элпис дерзить. Ещё при нашей первой встрече она важно посмотрела на меня и изрекла: «Сейчас мне это не интересно. Вот когда будет интересно — тогда я дам знать!» Я изумился такой смеси напускной важности и дерзости при её незнатном происхождении. Обычно люди в её положении только робко благодарят своих благодетелей. Элпис, напротив, принимала внимание к себе как должное, словно ни на минуту не сомневаясь, что так и должно быть. Её лучистые глаза словно говорили, что не она просит благодеяний, а остальные просят Элпис их принять.

— А я, между прочим, привёз вам сладостей, — протянул я ей кусочки сухого сахарного желе.

— Спасибо! Вы всегда меня перекармливаете сладким! — в словах Элпис чувствовалась лёгкая насмешка, но я почему-то никогда не мог на неё обидеться. Хотя понимал, что она отчасти нахалка.

Род Элпис происходил из греков, которые обосновались на юге Италии с незапамятных времен: еще до того, как Пирр отправился покорять Рим. Отец Элпис умер, когда девочка была еще малышкой. Матушка могла дать дочерям кое-какое образование, но не имела средств, чтобы помочь их жизненному продвижению. Младшую дочь она довольно легко выдала выдала замуж, а вот у Элпис с этим как-то не заладилось: то ли женихи ей на подходили, то ли их отпугивал ее важный и вредный характер. Но так или иначе, мать Элпис похлопотала за нее перед Валентом, и тот согласился устроить ее жрицей в храм Юноны.

Я понятия не имел, какие нити связывали Элпис с ее матушкой и Валентом. Любовницей Валента она точно не была: весь свой пожилой жар он отдавал молодой жене Наталии — хищнице, безжалостно высасывавшей его состояние. Для младшей сестры Элпис и ее мужа Валент также пальцем не пошевелил. Возможно, он использовал Элпис как своего соглядатая: по обрывкам разговоров я понимал, что Валент ей доверял. Но ничего более определенного я предположить не мог, ибо даже мать Элпис не видел никогда в жизни. Да и саму Элпис я знал постольку, поскольку имел дела с Валентом.

— Элпис, мне нужно ненадолго отозвать вас, — прошептал я.

— Вообще-то я очень занята, Гай Валерий Фабий! — отчеканила она с какой-то напускной твердостью.

«Сколько же в тебе дерзости», — подумал я, но почему-то не мог сдержать улыбку.

— Элпис… Мне нужен ключ от храмового сада… — прошептал я. — Это по делу…

— Вам надолго? — спросила девушка с сухостью. Меня коробило, что Элпис, словно не замечая меня, продолжала возиться с маслом для своего огня.

Я никогда понятия не имел, как Элпис относится ко мне. Иногда мне казалось, что она надо мной посмеивается. Иногда мне казалось, что она меня не любит за что-то. Но Валент мне говорил, что Элпис за глаза говорит обо мне только с восхищением. (Впрочем, ей было чем восхищаться, учитывая, что именно я провел переговоры с Пентилией о взятии в храм Элпис). Иногда Элпис могла демонстративно читать мой свиток и холодно говорить: «С интересом читаю, так как написано здорово». А однажды нагло заявила мне, что я как ребенок, о котором надо постоянно заботиться. Трудно сказать почему, но эта бедная жрица из полугреческой семьи чувствовала себя чуть ли не моей старшей сестрой.

— Не знаю. Мне надо пообщаться с одной матроной, — перехожу я на шепот.

— Эмилией Александриной Квинктиллией, которая ожидает суда, — отчеканила Элпис. — Я знаю.

Это еще одно ее отвратительное качество — говорить открыто и вслух обо всех проблемных вещах, которые другие стараются скрыть. «Знает она… Как же…» — подумал я с легкой досадой, хотя по-настоящему разозлиться на Элпис почему-то не мог.

— Знаете что? — спросил я, старясь также говорить немного насмешливо.

— Знаю, что вы к ней можете быть неоправданно добры, почтенный Гай Валерий Фабий! — девушка повернулась и резко бросила на меня выразительный взгляд.

Ее синие глаза снова стали лучистыми, словно даря мне мне маленькую радость. Единственным недостатком Элпис была очень сухая кожа: кое-где на щеках были красные пятнышки, а под ухом иногда возникала маленькая язва, которая то заживала, то проявлялась вновь. Несколько мгновений мы внимательно смотрели друг на друга.

— Так ключ все-таки дадите? — спросил я с легкой насмешкой.

— Ключ дам, — так же звонко заявила Элпис.

Она вдруг оставила воскурительницу и побежала за колонны, где сгущалась привычная полутьма. Ее суховатая фигурка быстро мелькала между мраморных гигантов. Я смотрел ей вслед: Элпис всегда была необыкновенно тонкой и казалась мне слабой. Впрочем, жена Валента терпеть не могла Элпис и назвала ее «крысой». «Мания есть, величия нет у крысы!» — насмехалась она.

— Вот. Пентиллия дает не больше, чем на три клепсидры! — отчеканила Элпис. Иногда она мне кажется настолько тонкой, что ее нужно хорошо покормить.

— Это дело государственной важности! — пробурчал я. Терпеть не могу, когда меня еще и поучают.

— Вот и хорошо. Сами будете ей объяснять, — так же звонко и важно отчеканила Элпис.

— Я сам поговорю с ней, не волнуйтесь, — я также постарался добавить в голос максимум насмешки.

Я кивнул Эмилии, и мы направились к противоположному выходу. Впопыхах я даже не заметил, как девушка отреагировала на наш уход. Пройдя храм насквозь, мы вышли к маленькой двери. Я быстро повернул ключ.

— Эта Элпис милая девушка, — улыбнулась Эмилия.

— Только очень любит воображать, — я показал жестом следовать в сад. Мы начали спуск по маленькой мраморной лестнице, крутящейся мимо круглых террас.

— Ей же хочется показать тебе, какая она, — сказала моя подруга с легкой насмешкой. — Хотя немного перегибает палку, согласна.

Храмовый сад был намного меньше Садов Лукулла. Это, собственно, был небольшой квадрат, засаженный аккуратными рядами деревьев и кустарников. В центре стоял фонтан, изображавший павлина — священную птицу Юноны, завезенную к нам откуда-то с Востока. Возле фонтана росли, как и положено, две груши, с которых жрицы собирали священные плоды. Далее шли три клумбы, аккуратно засаженные розами, лилиями и восточными цветами бархатками в форме больших золотых шаров.

— Помнишь, мы с Титом пытались прорваться сюда через ограду? — меланхолично улыбнулся я. Сейчас мне было важно хоть немого вытянуть старую подругу из ее панциря.

— Конечно. Просто чудо, что вас тогда не поймали! — рассмеялась она.

— Тит, помнится, быстро убежал… При первом шорохе…

Я подошел к грядке и, сорвав крупную рыжую лилию, протянул ее Эмилии. Она зарделась от радости и, вдохнув аромат цветка, улыбнулась мне.

— Да? А у меня вот другие сведения! — хмыкнула моя спутница. — Тит отважно лез через забор, а некий Валерий, услыхав шаги охраны, дал стрекача!

— Ну, это какая-то уже иная реальность… — фыркнул я.

— Ладно-ладно… «Платон мне друг, но истина дороже!», — как утверждал Аристотель, — шутливо погрозила мне длинным пальчиком Эмилия.

— А Эвбулид ему заочно ответил: «А кто сказал, что истина дороже друга? Всегда ли она нужна, та истина?» — засмеялся я. — Расскажи лучше про бывшего мужа. А то все дела да истина!

Эмилия задумчиво посмотрела на гравий, ведущий к розовым кустам, словно обдумывала слова.

— Эвбулид Мегарский был шарлатаном и мерзавцем, — неожиданно сказала она. — Его учение — роскошное самооправдание всех подлецов и равнодушных. Тех, кого не интересует ничто, кроме собственного удовольствия, покоя и самолюбия, причем в низшей разновидности.

— Намекаешь на то, что твой бывший муж, почтенный Луций Эвилий Манцил, был последователем Эвбулида? — поднял я брови.

— Ну, до такого он не дорос, чтобы прикрывать свою наглость Эвбулидом. Обычная наша, римская, свинья, каких у нас полным-полно.

— Эмилия! — возмущенно прервал я ее излияния.

— Прости, я лишена твоего примитивного патриотизма, Гай Валерий Фабий, — выделила Эмилия. — И о наших римских мерзостях говорю спокойно, в отличие от тебя. Ты посмотри, кто стали нашими богами? — ее глаза сверкнули зеленью. — Не философы, тосковавшие о высшем, а настоящий эллинский сброд — Эпикур и Эвбулид. Первый учил: наплюй на весь мир, создай свой сад и живи в нем. Пусть кругом грабят, порют кнутами до смерти, распинают на крестах, продают детей, как скот, предаются порокам — ты живи незаметно и наслаждайся своим садом, пока не разложишься на атомы. А второй придумал, как жить, чтобы тебя еще совесть при этом не мучила. Жми плечами и, поедая нагло груши, спрашивай с ухмылкой: «А что такое совесть?» «Что такое истина?» «Что такое воровство?» «С чьей это точки зрения истина лучше друга?» «Спасай свою шкуру в роскошном саду и еще гордись этим, считая себя великим умником!» — вот чему научили нас эти два эллинских мерзавца! — скривилась она.

Я остановился и посмотрел на ягодный тис — необычный кустарник, привезённый к нам в Рим откуда-то с севера. «Из Британии или Паннонии», — подумал я. Куст был усыпан маленькими темно-зелёными иголкам, но кое-где торчали сухие ветки. В зелени игл было что-то примечательное, напоминающее о дождливых северных землях и топких болотах. В нем было что-то такое, отчего хотелось его потрогать. Впрочем, я знал, что лучше этого не делать: тис ядовит. «Нельзя пока предлагать сделку столь враждебно настроенному человеку», — решил я.

— Так что же муж? — спросил я.

— Муж… Знаешь, он был настоящим римлянином и язычником, — вздохнула Эмилия.

— Предпочитаешь, чтобы он молился вашему богу? — пожал я плечами. Рядом пышно цвела бордовыми пирамидами спирея, словно не желая признавать уже начинавшуюся осень.

— Я не об этом, — тихо вздохнула Эмилия. — Подход язычника, что нашего, что эллинского — подход «умеренности», «золотой середины». В чем-то добр, в чем-то зол, где-то помогает, где-то эгоистичен, в чем-то жалостлив. Ну какой там героизм, какое злодейство… В итоге получается не черный и не белый, а (если их смешать) грязно-серый. И это для него, конечно, повод для гордости.

— А вы? — повернулся я к спутнице.

— А мы может быть одновременно и черными, и белыми. Причем не разделяясь и не смешиваясь, — вздохнула Эмилия, словно тоскуя о чем-то. — Вот и я… Прости, я, видимо, оказалась недостойной почтенного Луция Эвилия Марцилла, — улыбнулась она. — Потому и убежала от «золотой середины»!

Напротив нас виднелся куст можжевельника. Маленькие веточки с иглами напоминали свечи, только, в отличие от тисовых, они казались не колючими, а мягкими и густыми. Я подошел к нему и не смог преодолеть себя, прислонившись носом к гибким иголкам. На меня пахнуло таврическим хвойным ветром, несущим в себе резкость и ностальгию. Ароматом Понтиды с ее холодным пенящимся морем.

— Значит, ты поругалась с мужем из-за «золотой середины»? — усмехнулся я, хотя перед глазами плыли можжевеловые скалы Понтиды с кривыми дорожками вдоль камней.

— Я не ругалась с ним. Просто мы оказались друг другу чужими, — пожала плечами Эмилия. — Нам не о чем было толком говорить друг с другом. Он стал ухаживать за некоей Мариной, а я, прости, развернулась и ушла. Так будет лучше для нас обоих, — решила она.

— И там, на Востоке, ты обрела второе счастье, став чужестранкой у себя дома? — горько хмыкнул я.

Эмилия, однако, не лезла в карман за словом.

— Если хочешь, думай так. Только там, на Востоке, я нашла Слово Божие, а в нем себя, — развела моя бывшая подруга руками.

«Куда же теперь сворачивать? — подумал я. — Ладно, попробую еще раз».

— И какие же доказательства убедили тебя, что учение Распятого — истина? — спросил я, все еще не отрывая взгляд от можжевельника. Откуда тут понтийский можжевельник? Юпитер, да это же тот самый, которые привез я в подарок храму, когда устраивали в него Эплис! Пентиллия высадила его во двор храма, и он там разросся за эти годы. Можжевельник неприхотлив, как известно: сухость и холода ему только идут на пользу.

Эмилия задумчиво смотрела вокруг. Затем улыбнулась. По аллее важно шел темно-синий павлин, покачивая разноцветным хвостом. Сам по себе он ужасно напоминал небольшую курицу, но переливавшийся всеми цветами хвост придавал ему вид птицы из Эллизиума.

— Из внутреннего опыта, почтенный Гай Валерий Фабий, — кивнула она.

— Ах, значит, и здесь опыт… — протянул я с недоверием. — Хотел бы я знать, что это за опыт, превращающий сказку в действительность?

— Если без внутреннего опыта не может быть вера в бессмертие, тем более — вера в Бога, — спокойно ответила Эмилия. — Без внутреннего опыта и совести наступает Эвбулид.

— А согласись, красиво: ранняя осень, первые разноцветные листья падают на статую Геркулеса, и Эвбулид у моря спорит с Зеноном, — засмеялся я.

— Именно что осень. Закат, — сказала моя спутница. — А я не хочу осени. Я хочу вечной весны.

— Ты снова изъясняешься загадками, — посмотрел я на брызги фонтана, такие спасительные в этот жаркий день.

— Хорошо, я сниму их. Можно ли нашу веру доказать, ты, кажется, так ставишь вопрос? — Эмилия посмотрела на стоящую поодаль аллею маленьких туй. — Но что именно ты сочтешь доказательством?

— Я бы хотел услышать факты, — ответил я, глядя на гипсовую фигурку Амура с луком, затаившуюся между туями. — Если бы с «того света» были даны какие-либо свидетельства о жизни души в вашем загробном царстве, я считал бы вопрос решённым. Этого нет.

— Свидетельств, о которых ты говоришь, множество, — неожиданно серьезно пожала плечами Эмилия. — Но таково свойство неверия. Если я приведу тебе доказательства, ты усомнишься в правдивости фактов, нет так ли? — прищурилась моя спутница.

— Но как же быть? Нельзя же достоверными фактами считать рассказы о посмертном явлении ваших жрецов? — хмыкнул я, глядя, как брызги фонтана бьются о мраморные чаши лотоса. — Я слышал от ваших людей, что они являются им во снах, окруженные светом и в погребальных одеждах, — усмехнулся я, глядя на довольного Амура.

— Можно, конечно, — кивнула Эмилия. — Но я понимаю, что тебе сейчас такими фактами ничего не докажешь. Но я пойду иным путем. Я буду показывать тебе Истину, а там уж ты решай сам…

При этих словах Эмилия зачем-то провела рукой по квадратному кусту лавровишни.

— Постараюсь добросовестно рассмотреть ее, — рассмеялся я. Павлин развернулся и вдруг пронзительно закричал, издавая противный скрип.

— Чувство римской справедливости обязывает тебя! — ответила с улыбкой моя бывшая подруга. Крик птицы, раздавшийся откуда-то из-под кроны дерева, словно подтвердил ее слова.

— «Fiat Justicia, Preat Mundus!» — как учил Цицерон, — вздохнул я. — «Пусть гибнет мир, но торжествует закон!»

— Именно что, — ответила Эмилия. — А мы веруем, что Бог по существу есть Любовь. Что в нём содержится совершенный всеведущий Разум и совершенная всемогущая Воля. Разум Божий, помысливший о вселенной, Любовь Божия, возлюбившая её, и Воля Божия, решившая быть ей, создали мир.

— Пока что не сильно отличается от «воли Юпитера! — пожал я плечами.

— Но есть главное отличие, — продолжала Эмилия. — Чувствовать Бога — это значит чувствовать единство вселенной, нетленность жизни, высший её смысл. У нас есть особое, неведомое вам чувство, что нас соблюдает Господь, и это даёт нам уверенность и твёрдость. Мы никогда не бываем одиноки, пойми! Мы всегда с Ним. Всё согрето для нас любовью Божией. И чувство радости — самое основное, самое неизменное наше чувство.

— А что значит «чувствовать Бога»? — переспросил я.

— Это значит не просто жить по внешним правилам, но и видеть большее, чем они, — ответила Эмилия. — Это значит — жить, не набирая очки, а стремиться к Творцу. Господь принял в свое Царствие даже распятого с ним разбойника.

— Что же дают тебе внутренние правила? — прищурился я.

— Мы и язычники только по внешнему своему виду одинаковы, а на самом деле разные, — спокойно сказала Эмилия. — Что чувствует последователь Эпикура, Гай Валерий, для которого мир — бессмысленное, бездушное движение атомов? У него нет радостного чувства любви Божией!

— Мне кажется, ты говоришь про какую-то муть, — прикрыл я веки. Впрочем, какой-то внутренний голос шептал мне, что за словами Эмилии стоит нечто большее.

— Хорошо. Тогда я пойду от противного. Пусть на один миг окажется, что ваш Эпикур прав, — вздохнула Эмилия. — Смотри же, какая «истина» откроется перед тобой. Мир — безграничная масса атомов, находящихся в движении. Движется Солнце вокруг Земли. Движутся планеты и звезды вокруг Земли, — повернулась она ко мне. — Каждая планета имеет свой путь движения, как пишет Птолемей, и каждый спутник описывает вокруг неё определённую, математически точную фигуру. Движется весь небесный свод. Движется неисчислимое множество звёзд Млечного Пути, и движется каждый атом вещества, из которого состоит мир, и в каждом атоме движутся, по строго определённым математическим законам, неделимо малые частицы. В неизменном движении пребывает этот никем не созданный мир. Без смысла, без цели. А я? И я такая же комбинация атомов. И моя жизнь — бесцельная, ни для чего не нужная игра этих движущихся малых частиц, которые в своём движении скомбинировались так, что явилась моя ни для чего не нужная личность, чтобы потом опять рассыпаться, точно кубики разных форм и цветов, для чьей-то забавы.

— Неприятная картина, — вздохнул я, вспомнив колумбарий. В этих урнах лежит даже не пепел, а прах каждого — отвратительное белое вещество вроде порошка.

— Это еще не все, — сверкнули глаза Эмилии. — Вещество не уничтожится никогда. Атомы будут продолжать своё бесцельное движение. Вечно будут двигаться и вновь возникать миры. Нет высшего разума. Нет высшего смысла. Бездушные холодные атомы всегда были и вечно будут. И это всё… Вот истина Эпикура! Вот чем вы, римляне, гордитесь!

— Если почувствовать всё так, как ты говоришь, пожалуй, немногие согласились бы жить, — вздрогнул я, глядя с надеждой на можжевеловый куст.

— Да, оно так и было бы, — убежденно сказала Эмилия. — Но дьявол хитер. Чтобы люди не могли прийти в себя, он уверил их, что они-то, потерявшие разум, и есть здравомыслящие люди. Он послал вам Эпикура, Эвбулила и им подобных. Научил их говорить что-то о величии себя, о каких-то необыкновенных достижениях — и всем этим вздором так уверил несчастных больных, что им совсем не хочется лечиться.

— У нас тоже есть боги, — я старался говорить как можно спокойнее, хотя моим словам не хватало твердости.

— Только не говори, что вы в них верите. В идолов, которых мы стащили у греков! — возмущённо сказала Эмилия.

— Ну… — я возмущённо прикусил губу, давая понять, что не собираюсь обсуждать святыни.

— А где хоть слово неправды? — бросила на меня открытый взгляд Эмилия, словно заранее осознавая свою правоту. — Они и эллинам были давно не нужны! Помнишь, как ты спросил нашего ритора, отчего после Одиссея не было ничего?

— Помню… — кивнул я, ибо отчитывали и меня за тот вопрос долго под смех Теренция и Тита.

— А почему? Потому что Одиссей — смертный, победивший богов. После него эти жалкие боги стали никому не нужны. И ты согласен со мной ведь, — вздохнула Эмилия. — Все это сказка для вас, — посмотрела она на синюю фигурку павлина.

— Что же даёт твоя любовь? — Я пытался насмешничать, но в душе хотел слушать её снова и снова.

— Ты знаешь сам, — вдруг посмотрела на меня Эмилия. — Знаешь, что сказал Господь, в отличие от Венер и Юнон? «Не оставлю вас сиротами; приду к вам». И воистину приходит в сердце каждого, и воистину каждый не чувствует своего одиночества. Это постоянное чувствование любви Божией воспламеняет и в наших сердцах любовь ко Христу, к миру как созданию Божию, к людям, ко всей жизни.

— Неужели за эту чушь твои братья готовы умереть? — посмотрел я на павлина, который как раз важно пошел к фонтану.

— Ты начинаешь понимать? — улыбнулась Эмилия — Страдания земные мы переживаем как спасительную Голгофу, и жизнь для нас — не беспорядочное чередование приятных и неприятных событий, а крестный путь, которым мы идём в вечное Царство Божие. Пойми, с Эвбулидом так по жизни не пойдешь, а с верой во Христа пойдешь! В этом и есть счастье.

— Счастье страдать?

Я остановился, как вкопанный. Солнечные лучи сияли все сильнее, и фонтанные брызги, к моему изумлению, превратились в радугу. Разноцветные брызги сияли на солнце, словно напоминая о каком-то счастье, утвержденном самой природой. Счастье цветов. Счастье света. Счастье жить, наслаждаясь красотой.

— Да, у нас есть право страдать, — кивнула Эмилия. — Самое главное чувство наше, совершенно не доступное неверующим людям, — Воскресение Господа. Его можно сравнить с тем, что испытывает человек, приговорённый к смертной казни и неожиданно получивший освобождение. По-новому сияет для него небо, по-новому дышит его грудь, по-новому видит он всю окружающую жизнь.

— Пока все это слова… — я все же не мог оторвать взгляда от разноцветного обруча радуги, переброшенного через фонтан.

— За преходящим тленным миром открывается вечная жизнь, новое небо, новая, преображённая земля. Вот почему: «Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим»… — Эмилия смотрела на радугу с таким видом, словно ни на минуту не сомневалась, что радуга должна была возникнуть именно здесь.

— А потому, почтенный сенатор Фабий, передай своему верному слуге Публию, что я не боюсь его угроз со зверями, — вдруг весело сказала Эмилия. — Вы вздумали меня пугать?

— Вы? — переспросил я.

— Прости, но у Публия не хватит ума на такую сложную комбинацию, — вздохнула Эмилия. — Я знаю, кто им руководит, — посмотрела она на меня. — Да только вот мученический венец святого Игнатия для меня праздник и радость, а не угроза. А когда ты поймешь почему, то обретешь свое счастье, — вдруг заключила она.

Я ошалело смотрел на сияющую радугу, не зная, что сказать в ответ. Никогда прежде я не ощущал так собственного бессилия.